Ex Oriente Lux

Злаченый век во сне метался
и бредил веком золотым
и под ногами расступался
плодом и черепом пустым

Как знать, где золото, где грязь,
что значат эти перемены?
Недоумевая и смеясь,
философы вскрывают вены.

И правят в мраморном бреду
проказой съеденные морды,
и прирученный какаду
кричит: «О чем шумят народы?»

О, непокорство иудея,
восстание и снова кровь
и жажда гибнуть за идею,
испепеляющая кров.

Но у толпы свои обеты,
свой неосознанный порыв.
Когда молчат ее поэты,
молчанье предвещает взрыв

толпы голодной и ревущей
от униженья и страстей,
толпы, внезапно цепи рвущей
всех почестей и должностей.

Вот почему из Иудеи
спешат гонцы, спешат гонцы,
пока душители идеи
плетут терновые венцы.

Но мудрецу другой удел –
чем медленнее, тем вернее.
У этой власти есть предел,
она уходит в мавзолеи,

у этой власти есть предел –
так океан предел для суши,
она властительница тел,
а мы вооружаем души.

Кто произнес такую речь?
Кому она принадлежала?
Но головы летели с плеч,
а слово смерти избежало.

Молчит сын плотника и Бога,
но вскоре он заговорит.
Пора! В начале было Слово.
Он говорит, и Рим горит.

О, император-лицедей,
паяц и поджигатель Рима,
замкнулся круг твоих людей
так медленно и так незримо.

И как в насмешку, как назло,
история – о как сурово!
Нерон, тебе не повезло,
ты будешь переигран снова.

О, Лже-Нерон, лже-жизнь, лже-ложь,
лже-жизнь, лже-смерть, лже-воскресенье,
на бис ревущее из лож,
из луж. О, нет тебе спасенья.

Вдали от марева бела,
следами странников хранима,
дорога к вечности текла,
меж тем, для странника незримо.

Песня странника

Бог – вечный жид,
и я не вечный жид,
скажи, о Господи,
куда мне скрыться?
И почему от нас с тобой бежит
и человек, и бабочка, и птица?

Среди людей я –
бледный иудей,
влюбленный и поруганный веками,
отвергнутый во имя всех идей,
вдруг говорю печальными стихами.

И в горле, как предчувствие, навзрыд,
признание – к чему теперь стремиться?
О, почему от нас с тобой бежит
и человек, и бабочка, и птица?

1963

* *