www.stihi.ru/2009/11/29/8169
АЛЕКСЕЙ ХВОСТЕНКО – ПОЭТ СВОБОДЫ

«Известия» № 283, 28 ноября 1991 г.


Мы продолжаем начатую в № 255 рубрику о литературе, которой не было. Вернее, оно была всюду, но не на страницах советской печати. Разрушительный геноцид культуры
привел к полной изоляции многих известных миру писателей от читателей. Их творчество изучалось в Париже, в Стэнфорде, в Кембридже — где угодно, только не в нашей
стране. Кого-то загнали в психушку, кого-то в лагерь. Одних выслали за границу, других вынудили уехать. Тех, кто остался, казнили молчанием; но самое удивительное, что при этом литература, независимая от государства, была, есть и будет.

Алексей Хвостенко — для парижан звучит слишком длинно. Французы уверены, что его фамилия Хвост. Он так и подписывает свои картины, но в стихах его имя пишется полностью: Алексей Хвостенко.
Многие, очень многие знают его песню о небесном граде:
Над небом голубым
Есть город золотой.
Ее исполнял Борис Гребенщиков, не называя имени автора, потому что нельзя было назвать имя эмигранта.
До отъезда во Францию Леша жил в Ленинграде и в Москве, меняя множество профессий. К тому времени подоспел указ Хрущева о тунеядстве. Власти стали отлавливать безработных художников и поэтов, высылая их на принудительные работы.
В поисках работы Хвостенко забрел в Музей мемориального кладбища. «Вакантных мест
нет», — ответила директриса.
— Как? И на кладбище? — изумился поэт-«тунеядец».
Директриса не устояла перед обаянием Леши, узнав, что ему грозит тюрьма или высылка,
предложила место смотрителя памятников города.
Это была замечательная работа. Осматривать памятники Ленинграда и заносить в книгу,
где какие повреждения наблюдаются. Поначалу он «добросовестно» фиксировал: «Памятник Екатерине обезображен голубиным пометом» или «У Пушкина поврежден мизинец». Потом понял, что это никому не нужно. Помет никто не счищает, а мизинец остается отколотым. Теперь он заполнял книгу, не выходя из дома, придумывая самые фантастические ситуации. «На конях Клодта выросли васильки», но записи никто не читал, и вопросов не возникало.
Я познакомился с Хвостенко на фестивале международного поэтического авангарда во
Франции. Проходил фестиваль в городе легендарного Тартарена, в Тарасконе. Леша только что перенес тяжелейшую операцию в парижском госпитале и еще близок был к сюжету одного из своих стихов:

Сил моих нет
Лет моих нет
Рыб моих нет
Ног моих нет

Но от него уже шла неиссякаемая энергия высшей жизни. Хвостенко нельзя воспринимать
только как поэта, только как художника, только как барда. Он слеплен из того же теста, что Хлебников и Омар Хайям. Поэтичен каждый его жест, каждый шаг.
Затравленный лубянскими спецслужбами, устроившими настоящую охоту на поэтов-авангардистов, я впервые в Париже. Леша сразу понял мое состояние и буквально вдохнул в меня новую волю к жизни. Сначала он извлек из джинсового комбинезона свой сборник под названием «Подозритель» и надписал «Стих 5-й и 40-й посвящаю тебе, друг Костя». Открываю стих 5-й. Читаю:

Ах вот как
Ах вот оно что
Ах вот оно как
Ах вот что

Сразу становится весело и свободно. Открываю стих 40-й. Там всего одно слово: Счастье.
В Париже мы вместе слушали пластинку Алексея Хвостенко. Песни про Солженицына, Льва Гумилева, с ним Леша подружился еще в Ленинграде. Третья песня про Соханевича, переплывшего в лодке Черное море в 70-х годах. Соханевич сидит тут же с нами за столом, загорелый, веселый, только что приехавший из Америки. Его героическое
бегство в Турцию стало легендой. А пластинка поет:

10 дней и ночей
Плыл он вовсе ничей
А кругом никаких стукачей
…
Не тревожьте турки лодку
Не касайтесь к веслам
Лучше вместе выпьем водки
Лишь свобода т – мой ислам.

От песен Хвостенко исходит какое-то свечение счастья и свободы, но мне всегда немного
перехватывает дыхание в припеве песни, написанной по случаю высылки Солженицына из России:

Ах Александр Исаевич
Александр Исаевич
Что же вы
Где же вы
Кто же вы
Как же вы

О своем отъезде во Францию Леша говорит редко. Только однажды вырвалась фраза:
— Если бы не вступился за меня Пен-клуб... — он не договорил, но и так было ясно.
Хвостенко пытались пожизненно закатать в психушку. Доказать сумасшествие поэта проще простого. С точки зрения обывателя, любое проявление поэзии — безумие. Сумасшедшим называли Бодлера, Рембо, Хлебникова, Мандельштама... Хвостенко из их компании.
Ведь мы все такие умные. А поэты такие глупые. Их надо учить, воспитывать, переделывать. Мы ведь знаем, какой должна быть поэзия. Об этом и Маркс, и Ленин все рассказали. «Искусство принадлежит народу». Господи! Да никому оно не принадлежит!
Когда родственники Хвостенко принесли ему в парижский, госпиталь какую-то еду, профессор хирург был возмущен:
— Разве есть что-нибудь такое, чтобы мы не купили нашему пациенту по его первому желанию? — Потом язвительно добавил: — Ну разве что этой вашей русской каши у нас нет.
Вероятно, профессор решил, что русские питаются только кашей. Впрочем, он был недалек от истины.
Вторая встреча моя с Хвостенко произошла в апреле этого года, опять на фестивале поэтического авангарда в Париже. Леша повез меня в СКВАТ. Так называют в Европе здания, незаконно захваченные художниками под мастерские. В здании бывшего лампового завода творили художники. Русские, поляки, немцы, американцы, французы. Временами наведывались представители мэрии, но чаще толпой шли туристы. Туристов
интересовала жизнь художественной богемы. Они несли вино и еду. И того, и другого в Париже много. Хвостенко держал в руках какую-то дрель, что-то сверлил, потом сколачивал, потом красил. За несколько дней в Париже мы составили 2 совместных сборника, выступили в театре на Монмартре. Провели фестиваль тут же в СКВАТе, отобедали в китайском ресторанчике, посетили множество художественных салонов и при этом все равно не сказали друг другу и половины того, что надо было сказать.
Хвостенко теперь не только член Пен-клуба, но и вице-президент Ассоциации русских художников Франции. По-французски сказано «артистов». Артист — это поэт, художник, музыкант, человек искусства. Новая творческая организация зарегистрирована парижской мэрией. Три московских поэта — Сапгир, Лен и я – образуем филиал ассоциации в Москве. Задолго до этого мы обсуждали с Хвостенко творческий манифест:
— Зачем манифест? Я придерживаюсь кодекса Телемского аббатства в романе Рабле.
— А о чем там говорилось? – спрашиваю я не очень уверенно.
— Каждый делает, что хочет!
По сути дела, мы так и жили все эти годы. В Санкт-Петербурге, в Москве, в Париже. Каждый делает, что хочет, — вот единственный непременный закон искусства.