Не мне бы писать об этом. Есть у этого жанра настоящие фанаты. Да вот только у каждого свои предпочтения, взгляды и сведения. А хотелось бы подать это блюдо под разными соусами.

Эта песня была популярна у нас в детском саду. «Цыпленок жареный, Цыпленок пареный, Цыпленок тоже хочет жить. Его поймали, арестовали, Велели паспорт предъявить. Паспорта нету — гони монету, Монеты нет — сымай пиджак...»

Воспринималась она как одна из детских нелепиц, из той же области, что и «шел высокий гражданин маленького роста, кучерявый — без волос, тоненький, как бочка». Судите сами — жареный, пареный, а все еще хочет жить.

 Продолжение песни про цыпленка я не знала — то ли в нашем садике на Колонтаевской его не пели, то ли детское сознание не справилось с «кадетом» и прочими непонятными деталями. Колонтаевская — такая же принадлежность Молдаванки, как и Ленинградская, где в 23-м номере я, мелюзга, завоевала однажды уважение соседа дяди Кости. Услышав песенку, которую я напевала, он остановился: «Ну-ка, спой еще раз!» «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил...» — гордо запела я.

Какие еще песни я «принесла» из детского сада?   

«Эх, яблочко, куда ты котишься, Ко мне в рот попадешь — И не воротишься». «На палубе матросы Курили папиросы, А бедный Чарли Чаплин Окурки подбирал...»

«Друзья, купите папиросы! Подходи, пехота и матросы. Подходите, не жалейте, Сироту меня согрейте, Посмотрите — ноги мои босы...» «Купите бублички, гоните рублички. Гоните рублички, да поскорей! А я несчастная — торговка частная, Купите бублички за сто рублей».

 

Мои песенные университеты продолжались. Папа принес патефон. Я не могла взять в толк, где там прячутся все эти тети и дяди, которые поют «Варнечки», «Бублички», «Манечка»...

А потом в доме появился магнитофон. И пошло. Я уже знала не по одному куплету: «Это школа Соломона Кляра», «Мама, я летчика люблю», «Кузина»...

Ну и, конечно, на свадьбах многочисленных родственников, да и на дворовых свадьбах я не могла не выучить «Мясоедовскую», «Ах, лимончики, мои лимончики» и «Как на Дерибасовской угол Ришельевской». (Кажется, еще и на моей свадьбе «Бородачи» пели этот одесский фолк.)

Где-то в классе втором-третьем я пела настоящую блатную песню про молоденького вора, у которого оказался отец-прокурор.

«Снова луной озарился
Старый кладбищенский двор,
А над сырою могилой
Плачет молоденький вор».

«Жалистная» песня брала за душу девочку «из приличной еврейской семьи».

Чем же были так привлекательны эти песни? Ну, во-первых, «страданиями». Во-вторых, простотой мелодии, которые запоминала даже я, не обладавшая музыкальной памятью. (Кстати, многие мелодии были еврейскими.) И, конечно же, романтикой! Одесской романтикой.

Даже если, как оказалось позже, некоторые из этих песен не были написаны про Одессу, казалось: вот выйди на улицу — и все это здесь происходит. Моряки поют «Яблочко», торговка семечками еще вчера, видимо, продавала и бублички, а рядом с ней вертелся шкет, продающий «Беломор-канал», «Север», «Сальве»¹ ... Папа рассказывал, как скумбрия «била» по всем крючкам самодура, торговки заходили во двор с большими корзинами, полными «качалок» этой самой скумбрии. И где-то там, на море, «чредой из вод... ясных» выходил Костя-моряк из своих шаланд, полных кефали.

Ну, и где-то здесь, совсем рядом, на моей родной Молдаванке было полным-полно воров. Правда, в наш двор с традиционными голубятней, помойкой посреди двора и в конце его — туалетом (который, как писалось мелом на многих воротах, был «на ремонте», или еще категоричнее — «Туалета нет») воры почему-то не заглядывали.

Атмосфера Одессы, названная позже бабелевской, витала над дворами Молдаванки. Мы не «учили» Бабеля в школе (да и имени такого не знали), но «бабелевскую» Одессу хранили и преподавали нам «народные» песни.

У каждой народной песни когда-то был автор. И, наверное, высшее отличие для автора, когда его песня становится «народной». Правда, при этом зачастую появляются разные варианты слов и даже мелодии.

20-ти лет отроду, услышав в Карпатах «Шаланды», которые распевала компания москвичей, я все еще пребывала в неведении, считая, что слова и музыка — народные. То, что в фильме «Два бойца» любимый моим папой Марк Бернес пел эту песню, лишь подтверждало ее одесскую народность.

Лишь теперь могу процитировать Никиту Богословского: «Я петербуржец по рождению, никаких этих одесских песен не слышал. В помощь мне дали объявление в газете, что всех лиц, которые знают одесские песни, просят в такой-то день явиться на студию. И собралась гигантская толпа патриотов своего города, причем, совершенно разнообразных, начиная от седобородых, солидных профессоров и кончая такими подозрительными личностями, что я никак не мог понять, почему они до сих пор не в тюрьме. И все наперебой стали петь свои любимые мелодии. Я слушал, ухватывал типичные интонации, а затем использовал их — в синтезе, как особый характер, — для новой, совершенно оригинальной песни».

Но это — про музыку, а «народные» слова написал поэт Владимир Агатов (Гуревич), большой души человек (вспомните всенародно любимую «Темную ночь»), весельчак, любитель анекдотов, за что и попал в сталинские лагеря в конце войны. Агатов вернулся в Москву сломленный и больной и умер в начале 60-х.

«Цыпленок жареный», «Яблочко», «Школа бальных танцев» так, наверное, и останутся «народными», но об авторах некоторых песен все-таки сохранилась хоть какие-то сведения.

 

Яков Петрович Давыдов (умер в 1940 г. в возрасте 55 лет, псевдонимы — Аника Воин, Жгут, Мартын Задека, Якив Орута и наиболее известный — Яков Ядов) — автор сотен хлестких песенок, стихотворных фельетонов, сатирических сценок, эпиграмм, которые на протяжении трех десятилетий звучали со множества столичных и провинциальных эстрад, появлялись на страницах газет. Песня «Бублички», с которой начинали сестры Берри (см. МТ №66), написана Ядовым в 1926 году.

Куплетист Г.М. Красавин вспоминал: «Приехав на гастроли в Одессу, я был поражен, что, пока я ехал с вокзала к Ядову на Сумскую улицу, всю дорогу меня сопровождали возгласы “купите бублики!”. Мне захотелось иметь песенку с таким припевом. О своем желании я сказал Ядову и сыграл на скрипке, с которой обычно выступал, запавшую в память мелодию. Яков Петрович разразился обычным для него бурным смехом и сказал жене Ольге Петровне своим сиплым голосом: “Ставь самовар для артиста. А я буду печь бублики...” Полчаса стучала в соседней комнате машинка. В тот же вечер я с листа исполнял “Бублики” в “Гамбринусе”. На следующий день Одесса запела “Бублики”...»/2/

Песня «Папиросн» в репертуаре сестер Берри пользовалась не меньшей популярностью, чем «Бублички». В статье о певице Жене Файерман Шломо Громан пишет: «Приехавший поработать во Францию из США еврейский актер и режиссер Герман Яблоков (1903-1981) — автор песни “Папиросн” — как раз искал знающую идиш молодую актрису и взял Женю в свой театр. Ей выпала честь стать первой исполнительницей “Папиросн” — первого шлягера (в лучшем смысле слова) еврейской эстрады». Итак, автор текста этой песни — Герман Яблоков.

А вот по поводу музыки, вроде бы в Америке судебное разбирательство было, а по некоторым источникам это и вовсе еврейская народная мелодия. Как пишет А. Розенбойм, «мелодия ее уже настолько срослась с написанными много позже горестными словами, что трудно представить, как залихватски звучала она когда-то наравне со знаменитой “Семь сорок”, вместе с которой еще в 1910-х годах была записана на одной грампластинке варшавской фирмы “Сирена-Рекорд”, державшей свое представительство и в Одессе»/3/. Автор песни «Школы бальных танцев», судя по всему, был известен одесситам, по крайней мере, Владимиру Хенкину: «А какой хохот стоял в зале, когда Хенкин, подыгрывая себе на пианино и пританцовывая, исполнял куплеты о парикмахере, который не от хорошей жизни, а исключительно дополнительного заработка ради, по вечерам превращал свое заведение в танцкласс, где своеобразно, но вполне уверенно обучал жаждущих приобщиться “до моды” одесских обывателей:

 “Кавалеры приглашают дамов,/ Там, где брошка — там перед./ Две шаги налево, две шаги направо,/ Шаг назад. Наоборот”. Успех номера был столь сногсшибателен, что публика “вынесла” куплеты из зала и вскоре их распевала “вся Одесса”. Хенкин же исполнял “Танцкласс” обычно “под занавес” программы, всенепременно бисировал и со временем даже пополнил свой репертуар продолжением или, как тогда называли, новым вариантом куплетов.

А потом сработал неумолимый естественный отбор, и куплеты “Танцкласса”, подобно утесовским “На Дерибасовской угол Ришельевской”, ото-рвались от исполнителя, времени и неизвестного нам автора, “ушли” в неподвластный цензурным рогаткам да социальным катаклизмам фольклор, пережили десятилетия и под названием “Школа бальных танцев” еще сегодня звучат в подгулявших компаниях и включаются в сборники одесских песен». (А. Розенбойм)

Разночтения в этой песне в основном касаются фамилии содержателя школы — Соломона Кляра, Фляра, Пляра?.. Рискну предположить, что еврейская фамилия Шкляр — наиболее распространенная, но песни запоминались на слух, и кто уж теперь разберет...

Александру Розенбойму принадлежат и разыскания об авторе знаменитой «Свадьбы Шнеерсона»: «Он был интеллигентным человеком с высшим образованием, состоял в Литературно-Артистическом Обществе, Союзе драматиче-ских и музыкальных писателей и в повседневной жизни не изъяснялся на языке своей песни “Свадьба Шнеерсона”. Но он прекрасно знал быт, обычаи, нравы, привычки, жаргон, фольклор одесского обывателя и, к тому же, в начале 1920-х заведовал городским карточным бюро. А уж там перед ним проходила “вся Одесса”, измученная революцией, гражданской войной, интервенцией, национализацией, мобилизацией, контрибуцией, реквизицией, декретами, уплотнениями, облавами, обысками, арестами, налетами, митингами и собраниями, голодом и холодом, безжалостно, что называется, по живому, разодранная на “работающих”, “неработающих”, “совслужащих”, “не совслужащих”, “трудовой элемент”, “нетрудовой элемент”... И двадцативосьмилетний Мирон Ямпольский написал “Свадьбу Шнеерсона”, искусно стилизовав ее под фольклорную песню, каковой она, в сущности, и стала с годами, совершенно “оторвавшись” от автора».

Существует версия, что автором первоначального текста песни, известной под названием «Мурка», тоже является Яков Ядов. Однако К. Паустовский, хотя и подтверждает принадлежность Ядову многих «одесских песен», пишет: «...Почти все местные песенки были написаны безвестными одесситами. Даже всеведущие жители города не могли припомнить, к примеру, кто написал песенку “Здравствуй, моя Любка, здравствуй, дорогая!” — Жора со Степовой улицы или Абраша Кныш? “Что? Вы его не знаете? Так это тот самый шкет, которого поранили во время налета на почтовое отделение в Тирасполе”».

Обратимся к большому знатоку жанра Фиме Жиганцу/4:/ «Конечно, никто не будет оспаривать одесского происхождения истории про то, как

Как-то по прошпекту
С Манькой я гулял.
Фонарик на полсвета
Дорожку освещал,
И шоб было весело
С нею нам идти,
В кабачок Мещерского
Решили мы зайти.

(Имеется в виду кабачок Печерского, а еще правильнее — «Печескаго». — И.Н.)

Еще у Александра Куприна в романе “Яма” проститутка Катька сообщает: “Эту песню поют у нас на Молдаванке и на Пересыпи воры и хипесницы в трактирах”.

...Но в остальном Одесса не стеснялась творчески перерабатывать песенки, которые ей нравились. Например, популярный “Шарабан”. Помните:

Прощайте, други,
Я уезжаю.
Кому должна я,
Я всем прощаю.
Ах шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка!

Никто уж и не помнит, что в основе одесского “Шарабана” лежит “Амурская партизанская”, которую в гражданскую распевали дальневосточные красные партизаны, издеваясь над адмиралом Колчаком:

Шинель английский,
Мундир французский,
Табак японский,
Правитель омский.
Ах, шарабан мой
совсем разбился —
Зачем в Антанту да я влюбился?

Да и утесовское “С одесского кичмана” тоже имеет к “маме” отдаленное отношение. Это — перепев каторжанского:

С вапнянского кичмана
Сбежали два уркана,
Сбежали два уркана на Одест...

“Одест”, “Одеста” — каторжанское произношение Одессы. Наконец, “Алеша, ша!”, ставшее популярным в исполнении Аркадия Северного —

Алеша, ша!
Держи на полтона ниже,
Брось арапа заправлять,
Не подсаживайся ближе,
Брось Одессу-маму
вспоминать! —

тоже на поверку оказалось песней гражданской войны, где речь идет не об Одессе, а о Петрограде (“Не подсаживайся ближе — Петрограда не видать!”). Но Ростов-папа легко мог бы простить ветреной супруге все эти шалости (сами, что ли, без греха?), если бы... Если бы мамаша заодно не облапошила и собственного муженька! Вот тут-то мы подходим к известной песне о пивной:

На Дерибасовской
открылася пивная,
Там собиралася
компания блатная,
Там были девочки —
Маруся, Роза, Рая
И гвоздь Одессы —
Степка-Шмаровоз...

(Одесский вариант: «И с ними вместе Васька-Шмаровоз» — так пел Утесов. — И.Н.)

А знаете ли вы, что старые арестанты и уголовники до сих пор поют несколько иначе? Писатель Андрей Синявский (Абрам Терц) в очерке “Отечество. Блатная песня” приводит классическое начало: “На Багартьяновской открылася пивная...” Так же начинал песню в ранних концертах и Аркадий Северный. При этом объяснял: “Во время скитаний по свету мне пришлось слышать много вариантов этой популярной одесской песни. И что это за Багартьяновская улица? Бесполезно искать ее в современной Одессе. Она растворилась в потоке новых названий...”

От себя добавим: бесполезно искать такую улицу и в старой Одессе. А вот в Ростове Богатяновскую найти легко, тем более что там стоит знаменитая Богатяновская тюрьма — следственный изолятор №1. И старые “сидельцы” прекрасно знают, о какой конкретно пивной идет речь в песне».

Сегодня трудно выяснить, кому принадлежит пальма первенства в написании тех или иных песен. Но бесспорно, что словосочетание «одесские песни» не имеет аналогов.

Завершая этот весьма поверхностный обзор, опять же обратимся к блистательному А. Розенбойму: «Одесские фольклорные и стилизованные под них песни, не считая жалких, беспомощных и бездарных подделок, — явление уникальное, по сей день толково не изученное, но давно принятое как данность. Одной из первых одесских песен была украинская “А в Одесi добре жити...”, но, по мере формирования отдельных национальных групп городского населения и становления их менталитета, появились русские, греческие, молдавские, еврейские...

По-настоящему еврейских, или просто написанных на еврейские темы, зачастую на смеси русского языка с идиш, или исполнявшихся на еврейские, чаще всего клезмерские, мелодии, было столько, что одесские песни иногда и вовсе ассоциировали с еврейскими. Так, поэт Евгений Агранович, который с Борисом Смоленским написал перед войной известную в то время песню “В тумане тают белые огни,/ Сегодня мы уходим в море прямо./ Поговорим за берега твои,/ Родимая моя Одесса-мама”, утверждал, что ее мелодия была “одесско-еврейская”.

Много было песен — семейных, свадебных, лирических, приблатненных, веселых да озорных типа “Рахиля, вы прекрасны, вы мне нравитесь...” (мне известен вариант «Рахиля, штоб вы сдохли, вы мне нравитесь» — И.Н.) и “Жил на свете Хаим,/ Никем не замечаем,/ Олте шмотес Хаим покупал”, или печальных, вроде “Город Бейнозойрес” — грустная исповедь девушки-еврейки, ставшей жертвой торговли “живым товаром”, позорного промысла, который испокон веку бытовал в Одессе: “Если кто в Одессу возвратится,/ Так скажите матери о том,/ Что родная дочь ее томится/ В нехорошем доме под замком”.

Фольклорные песни, как люди и книги, имеют свою, не всегда безоблачную, судьбу. Немало их безвозвратно утрачено, поскольку, не будучи напечатанными или записанными, они канули в небытие, умерли, расстреляны или сожжены вместе со своими авторами, исполнителями, слушателями... А от других остались лишь “обломки” — отдельные строчки, в лучшем случае, куплеты, как оно случилось с давней песенкой “Майн тохтер Суркеле/ Гуляет с уркеле...” или “Дочечка Броня”, написанной в полном соответствии с неписаными “правилами” одесского языка: “А третья дочечка Броня — /Была она воровка в кармане./ Что с глаз она видала,/ То с рук она хватала. /Словом, любила чужих вещей”. Третьи, вопреки постулату “из песни слова не выбросишь”, оказались настолько искаженными и сдобренными современной лексикой, что ничего общего уже не имеют с каноническим текстом...

Сегодня уже мало кто помнит песенки “На толчке на Староконном/ В домике пяти-оконном...” или “Ин Одес, ин Одес,/ Ойф дер Молдаванкэ,/ Их хоб гэтонцт а полонез/ Мит а шарлатанке”, но еще на слуху зажигательная “На Молдаванке музыка играет./ А на Болгарской дом один горит”. Болгарская пересекается с Мясоедовской, и она, уже в 1960-х годах, обзавелась “фирменной”, облетевшей всю страну песней: “Улица, улица,/ Улица родная,/ Мясоедовская улица моя”. По просьбе тамошних оркестрантов ее, как говорится, молниеносно написал инженер и поэт Морис Бенимович, пребывая за бутылкой “Алиготе” в ресторане “Тополь”, что располагался в парке Ильича у истоков Мясоедовской улицы и был столь колоритным заведением, что там последний, наверное, биндюжник Одессы Исаак Винницкий со товарищи справлял именины своей... белой красавицы-лошади. ...

Песни — это не отцовская многотомная библиотека или бабушкин громоздкий буфет, их легко увезти потому, что в душе место всегда найдется. И разлетелись одесские песни по разным странам, прижились там, и сегодня из какого-нибудь ресторанчика, скажем, в Бруклине может вдруг донестись уже полузабытая у нас “Мине хотелось бы вам песни распевать бы...” или “Ужасно шумно в доме Шнеерсона,/ Се тит зих хойшех прямо дым идет...”»

Начиная с 70-х, может быть — на волне отъездов, появилось множество новых одесских песен — и настоящих, и псевдоодесских. Но это уже отдельный разговор, и мы к нему еще вернемся.

____________

Константин Паустовский описывает, как весной 1922 года встретил в Батуми Якова Ядова, вместе с которым работал в одесской газете «Моряк»:

«На эстраде оркестр... играл попурри из разных опереток, потом заиграл знаменитую песенку Ядова:

Купите бублики
Для всей республики!
Гоните рублики
Вы поскорей!

Ядов усмехнулся, разглядывая скатерть, залитую вином. Я подошел к оркестру и сказал дирижеру, что в зале сидит автор этой песенки одесский поэт Ядов.

Оркестранты встали, подошли к нашему столику. Дирижер взмахнул рукой, и развязный мотив песенки загремел под дымными сводами ресторана.

...Мы вышли. ...Ядов показал мне тростью на гряду облаков и неожиданно сказал:

И, как мечты почиющей природы,
Волнистые проходят облака.

Я посмотрел на него с изумлением. Он это заметил и усмехнулся.

— Это Фет, — сказал он. — Поэт, похожий на раввина из синагоги Бродского. Если говорить серьезно, я посетил сей мир совсем не для того, чтобы зубоскалить, особенно в стихах. По своему складу я лирик. Вышел хохмач. ...

— Но для себя, — сказал я, — вы же пишете лирические стихи?

— Что за вопрос! Конечно, нет. У меня, слава Б-гу, еще хватает ума, чтобы понять, что в этом отношении я конченый человек».


«Мода на песенки в Одессе менялась часто. Не только в каждом году, но иной раз и в каждом месяце были свои любимые песенки. Их пел весь город.

Если знать все эти песенки, то можно довольно точно восстановить хронологию одесских событий.

Так, например, песенку “Ростислав” и “Алмаз” — “за республику, наш девиз боевой — резать публику!” пели в 1918 году, а песенку “Выйду ль я на улицу, красный флаг я выкину, ах, Буденному везет больше, чем Деникину!” пели в 1920 году, когда дело Деникина было проиграно.

Я помню, как вся Одесса пела “Мичмана Джонса”, потом “Эх, хмурые будни, осенние будни...”, “Цыпленка”, “С одесского кичмана бежали два уркана”, “Дочечку Броню”, “Вот Маня входит в залу”.

После этого пошли уже более поздние песни, вроде знаменитой бандитской:

Губернский розыск рассылает телеграммы,
Шо горoд Харьков переполнен из ворамы!
Шо наступил критический момент
И заедает вредный элемент.

Эту песенку можно было петь без конца, потому что имена городов менялись в ней по желанию исполнителей — Харьков, Киев, Ялта, Голта, Сочи и почему-то вдруг далекая Вятка.

Поток одесских песенок не прекращался до сороковых годов. Но он заметно иссякал, а перед войной, в 1941 году, совсем высох.

Во время Отечественной войны шумные и легкомысленные одесситы, любители этих песенок, те, кого еще недавно называли “жлобами”, спокойно и сурово, но с неизменными одесскими шуточками дрались за свой город с такой отвагой и самоотверженностью, что это поразило даже врагов. Сражались и старые рыбаки и морские люди, которым не хватало места на кораблях. Сражались отчаянно потому, что за их спиной была Одесса, город, где труд никогда не чурался веселья, город неугомонный, как шумный раскат черноморской широкой волны.

И естественно, что после войны родились новые песни о героизме одесских людей и их неизменной любви к своему городу».

К. Паустовский

____________

ЦЫПЛЕНОК ЖАРЕНЫЙ

Цыпленок жареный,
Цыпленок пареный
Пошел по Невскому гулять.
Его поймали,
Арестовали,
Велели паспорт показать.
«Я не советский,
Я не кадетский,
А я куриный комиссар —
Я не расстреливал,
Я не допрашивал,
Я только зернышки клевал!»
Но власти строгие,
Козлы безрогие,
Его поймали, как в силки.
Его поймали,
Арестовали
И разорвали на куски.
Цыпленок жареный,
Цыпленок пареный
Не мог им слова возразить.
Судьей задавленный,
Он был зажаренный...
Цыпленки тоже хочут жить!


СОНЕЧКА СПРАВЛЯЕТ ИМЕНИНЫ

Ах, приготовьтесь, и брунеты, и блондины,
А Яшка Рыжий вам будет речь держать.
Ведь нынче Сонечка справляет амэнины,
И вся Одесса и должна про это знать!

Припев:

Пари-ра-тач тач-тач-тач-тара!
Одесса-мама пирбарцуца-оца-ца!
Ведь нынче Сонечка справляет амэнины,
И вся Одесса — ламца-дрица-оп-ца-ца!
Мы завалились в подвальчик очень винный,
Абрашка Луцкер должен нас там ожидать.
Сегодня Сонечка справляет амэнины,
И вся Одесса и должна за это знать.

Вдруг раздается звоночек очень длинный,
И на пороге мент с букетом стал.
Ведь нынче Сонечка справляет амэнины
И сам лягавый ей подарочек прислал.

Ах, Соня, Сонечка, стели свои перины,
Облей духами пышную кровать.
Ведь нынче ты справляешь амэнины
И мой черед настал тебя поцеловать.


МЯСОЕДОВСКАЯ УЛИЦА

Есть у нас в районе Молдаванки
Улица обычная, друзья,
Старенькие дворики подметают дворники,
Чтоб сияла улица моя.

Припев:

Улица, улица, улица родная,
Мясоедовская улица моя!
Улица, улица, улица родная,
Мясоедовская милая моя!

Здесь живут порядочные люди.
Никто здесь не ворует и не пьет.
Если вы не верите, можете проверить,
Улицу родную я сберег.

Есть на этой улице больница,
Все ее Еврейскою зовут.
Я желаю вам, друзья,
Не бывать там никогда, —
Пусть ваши враги туда идут.
Были годы, здесь бродил Утесов,
Под гитару песню пел свою.
А когда он создал джаз,
То исполнил первый раз
Песенку про улицу мою.

Предложили мне сменить квартиру
С чудным видом на Москва-реку.
Я согласен на обмен,
Но прошу учесть момент,
Только вместе с улицей моей.

Мишку тут Япончика все знали,
Хотя на Мясоедовской не жил.
Прошлое ушло давно,
Но все знают все равно,
Что он по этой улице ходил.

(Существуют разные варианты текстов. — Ред.)


1 «Salve» в переводе с лат. — «Привет». (В некоторых одесских парадных, на полу при входе, до сих пор сохранилась такая надпись.) В те времена это были единственные папиросы с фильтром.

2 Сумской улицы в Одессе не было, а была она в Харькове. И в «Гамбринусе», как утверждает А. Розенбойм, песни не пели.

3 Здесь и далее цитируется очерк А. Розенбойма «Ужасно шумно в доме Шнеерсона».

4 Александр Сидоров — журналист, филолог, исследователь истории, жаргона, субкультуры уголовно-арестантского мира.
_______________________________________________________________________

     "Мигдаль Times" №68, февраль 2006