У нас дома есть общая музыка, которую слушают все, а есть — у каждого своя. У меня — Вертинский. Доставая его диск из музыкального центра, муж протягивает его мне — твой. Мой.

Присвоила. Явно и безвозвратно. Как это бывает у женщин, поэтов и художников — спонтанно и с внутренним отношением. Получилось немного бессовестно, но имеет смысл. Даже несколько. В данном случае, минимум два. Для меня — внутренний. Для Вертинского — мемориальный.

Он делил жизнь по-своему: искусство — не искусство, любовь — не любовь. Хотя положено было на белых и красных. По биографии Вертинского можно изучать мировую историю XX века. Можно и географию, и искусство, и, даже, медицину… Но гораздо приятнее с поэтом и артистом говорить о Любви.

Стихи, песни, взаимность… В своей автобиографической книге "Дорогой длинною" Александр Николаевич деликатно обходит любые интимные подробности, оставляя нам право додумать, прочитать между строк, расслышать сквозь музыку... Только посвящение в стихах или имя, прозвучавшее в песне, или эпизод в книге могут навести на мысль: было — не было? Но кого это теперь волнует, ведь все возможные участники давно не с нами. Недавно умерла и супруга Александра Николаевича — Лидия Владимировна, прожившая 90 лет, а она была моложе его более чем на 30 лет.

Оба они приняли любовь друг к другу как подарок, а рождение дочерей — впоследствии знаменитых актрис — как благословение. И тут уже он не вспоминал о прошлом, а она не встретила после него никого, достойного его заменить.

 

Разоткровенничался Александр Николаевич только в позднем письме к Александру Жарову: "Мне уже 67-й. Я сократился... Поостыл. Главное зло — женщины — почти перестали меня волновать. Остался коньяк. И сигареты. И всё. К старости мы становимся лучше и чище".

И какой бы диагноз ни стоял в свидетельстве о его смерти, он точно умер от любви, ради которой не жалел себя ни в молодости, ни в конце жизни. В последние годы он дал такой "гастрольный тур" по СССР, что и молодой бы поиссяк. Но Вертинский хотел и любви зрителей, и дать своей малолетней семье — жене и дочкам — почувствовать, как он им предан, "крепко и окончательно устроить" их будущее в материальном плане.

Его невозможно забыть. Он производил магическое впечатление на современниц с самых первых своих выступлений. Начало века. Декаданс. Женщины с тёмными тенями вокруг глаз. И трагический Пьеро в чёрном. Своё право на страдание он получил с первым проявлением любви и с первой её потерей. Александр Николаевич так описывает своё прощание с матерью в 3-летнем возрасте: "Быстро взобравшись на табуретку, я чмокнул маму в губы и стал совать ей в рот шоколадку... Она не открыла рта и не улыбнулась мне".

 

Может, в тот момент он и получил свой дар предвидения и талант мистификации, позволившие ему узнавать и понимать женщин?!

А Вертинский всё больше углублялся в изучение женской сути. Понятно, что лучше всего ему удавались образы коллег по выступлениям:


Но за любой позой Вертинский видел действие, которое этой позе предшествовало. Страдание, унижение, отчаяние он замечал там, где другие — только блеск и гротеск. Он умел сочувствовать, но далеко не всегда мог рассчитывать на взаимность.

И здесь, как обычно, чем человеку хуже, тем поэту — полезнее. Ни одной абсолютно счастливой песни у Вертинского не встретишь. Особенно если это касается любви к женщине, впрочем, как и к животным, а также и к Родине...

Так он жил. В его любовном коктейле боль была важным ингредиентом. Он мог от неё отшучиваться, мог её ценить, ей предаваться... Ему был знаком и понятен её смысл. Но боль без любви он считал бесчеловечной подлостью. Увидев однажды, как скрипач Владеско жесток со своей женой — бывшей актрисой Сильвией Тоска, и узнав, что он её бьёт, Вертинский написал песню "Концерт Сарасате", посвятил её скрипачу и пригласил их с женой на свой концерт.

И когда в конце песни Вертинский пел:


Скрипач рыдал. И, раздавленный и опустошенный, пообещал артисту, что он больше не посмеет обижать жену.

 

Украина, Россия, Турция, Румыния, Польша, Германия, Франция, США, Китай... Где бы он ни появлялся, вытесненным революцией людям из России он дарил минуты утешения и радость встречи с далёкой для них Родиной.

Вертинский повсюду подмечал отношение к женщинам. Вот каким Александру Николаевичу запомнился Париж 1933 года: "На женщин тратились безумные деньги. Целые состояния швырялись к их ногам... Только одна левая рука моей приятельницы, фильмовой актрисы Р., была застрахована на несколько миллионов франков, потому что от плеча до кисти была покрыта бриллиантовыми браслетами огромной цены. Женщины красили волосы в рыжие, красные, зелёные цвета, ногти окрашивали золотом, серебром или в чёрные, белые, розовые тона. Парижские портнихи Шанель, Лянвен, Молины ездили в Африку, в Тимбукту, в Индию набирались красок и впечатлений и, вернувшись, доводили моду до абсурда. Платья были то полуголыми, яркими и кричащими, то закрытыми, мистическими и строгими, в зависимости от того, каких впечатлений набралась его создательница". Ну и как при таких обстоятельствах мужчина мог уцелеть?

 

Там же, в Париже, Вертинский познакомился с Марлен Дитрих, потом встретился с ней в Голливуде и посвятил ей песни, в том числе "Гуд бай":


Когда же Вертинского не стало, Марлен Дитрих не смогла о нём забыть. И в 1964 году, давая концерты в Москве и Ленинграде, она положила цветы на его могилу.

В своих мемуарах он не упоминает о первой жене — Рахиль Потоцкой, и только по непроверенным источникам можно узнать, что это она жила по паспорту Ирен Вертидис — фамилия Вертинского в греческом паспорте, купленном в Стамбуле. К имени Ирина — Ирена-Ирен — он был неравнодушен не только как мужчина, но больше, как поэт: "Я влюблён в Ваше тонкое имя “Ирена”...".

И имя Лида ему попадалось на жизненном пути постоянно. Детские подружки по Киеву — Лида и Лида — Дымко и Лучинская, "знаменитая Лида" — любовница белого генерала Слащова, вызывавшая уважение Александра Николаевича за преданность любимому и на войне, и в эмиграции, и герою, и инвалиду... Так что встретив свою Лиду — Лидию Владимировну Циргвава — "Лиличку", "Пекочку", он даже в разлуке был мысленно с ней: "Лиличка дорогая! Пишу тебе письмо (очень короткое) только потому, что это у меня в крови, и я не могу не поговорить с тобой, прежде чем лягу. Значит, так..."

Когда кому-то из моих друзей тяжело, я советую им послушать Вертинского, благодаря которому у страдания появились своя культура и подходящий мотив.

...Спасибо, Вам, Александр Николаевич, за такой мужской и творческий пример любви. Мы вас помним, мы вас слушаем и слышим.