Юрий Бирюков

Конец XIX — начало XX века — время расцвета и широкого распространения в России жанра бытовой песни рабочих окраин, простой по словам и напеву, очень мелодичной. Такие песни охотно включали в свой репертуар, записывали на грампластинки и исполняли на концертной эстраде популярные певцы и певицы. Их подхватывал и распевал на отдыхе и в застолье рабочий и крестьянский люд. Многие из них дошли и до наших дней. Меня давно занимает история одной из таких песен — про «шар голубой». Это, пожалуй, тот самый случай, когда вопросов, связанных со временем и историей её происхождения, больше, чем ответов на них.

Песня эта полюбилась и запомнилась многим после того, как замечательный актёр театра и кино Борис Петрович Чирков спел её в первом фильме кинотрилогии о питерском рабочем пареньке с Выборгской стороны по имени Максим. Фильм этот так и назывался «Юность Максима».

Мне посчастливилось не однажды встречаться с Борисом Петровичем и даже рассказывать вместе с ним в передаче «Песня далёкая и близкая» и на звуковой странице журнала «Кругозор» об историях песен, которые пели сыгранные им герои в кинофильмах «Антоша Рыбкин», «Иван Никулин — русский матрос». А вот про историю «Шара голубого» я расспросить его не успел. И потому сошлюсь для начала на его воспоминания по этому поводу из автобиографической книги «…Азорские острова», которую он подарил мне во время последней нашей встречи.

Почему Азорские? Да от стихов Маяковского, которые Чирков взял эпиграфом к своей книге:

Я родился,
рос,
кормили соскою,
жил,
работал,
стал староват…
Вот и жизнь пройдёт,
как прошли Азорские
острова.

Рассказывая о работе над этой первой своей большой ролью в кино, о мучительных поисках того, как полнее и глубже раскрыть характер своего героя, Борис Петрович вспоминал в этой книге: «Пришёл день, когда мы поняли, что обделили Максима — не дали ему песню. Были у него лиричность, жизнелюбие, юмор, а песни не хватало. Песни, которая помогла бы ему жить, в которой выливалось бы его настроение, в которой задумывался бы он над своей судьбою. У Максима должна была быть песня или песни не для слушателей, а для самого себя, в которых отражалось бы его отношение к жизни.

Мы поняли, что без песни образ Максима недостаточно ясно обрисован, он был суше и сдержаннее, чем хотелось бы нам. Он был серьёзнее, чем нужно было для картины. Мы испугались, как бы не стал он походить на назойливого пропагандиста, вместо того чтобы быть человеком, который убеждает людей примером собственной биографии. Мы подумали, что с песней в Максиме яснее прозвучит его русская натура, её широта, открытость, обаяние.

— Этим надо заняться сейчас же! — сказали режиссёры Григорий Козинцев и Леонид Трауберг.

И тут же начались поиски подходящей песни для Максима. Где мы её искали? И в своей памяти, и в памяти родных и друзей. В сборниках русских песен и романсов. В библиотеке Академии наук пересмотрели мы целый шкаф песенников. Яркие литографированные обложки лубочных изданий заманчиво предлагали нам сообщить тексты «самых популярных и любимых», старинных и современных образцов поэтического творчества. Но увы! Ни один из них не был по душе Максиму…

Вдруг как-то на репетиции появились среди нас незнакомые товарищи с большими чёрными футлярами в руках.

— Кто это?

— Баянисты из пивных и ресторанов, — ответил ассистент режиссёра.

— А зачем?

— Пусть поиграют свой репертуар. Может быть, у них найдём песню для Максима…

Нет, и у этих знатоков городского фольклора не отыскали мы её. А явилась она к нам сама, нечаянно.

Как-то на репетиции один из режиссёров сказал мне:

— Сейчас в этой сцене запойте хоть что-нибудь, что придёт на ум. Посмотрим, как этот эпизод пройдёт с песней…

Я безнадёжно пожал плечами, хотел что-то ответить, но тут ассистент режиссёра громко окликнул меня и моих партнёров:

— Смотрите, вот эта корзина для бумаги — это будет помойная яма во дворе вашего дома. Эти два стула — крыша сарая, на которую выскочит Максим. А Дёма и Андрей выйдут из этой маленькой комнаты — как будто бы придут с улицы.

— Начали! — скомандовал режиссёр.

Мои друзья вышли из указанной двери, я спрыгнул со стульев, мы сыграли сцену нашей встречи, потом положили руки на плечи друг другу и двинулись вдоль стены репетиционной комнаты, как бы по дороге на работу, на свой завод.

На первом же шагу Дёма пихнул меня кулаком в бок: «Запевай!» И от неожиданности я заголосил, даже сам как следует не понимая, слова какой-то песенки, слышанной мною не раз, но уже давным-давно позабытой.

— Как-как? — разом вскрикнули оба режиссёра. — Вы что, не можете погромче?.. И слова… Что там за слова такие?..

— Ну, вы же сами сказали — пой, что в голову придёт… Случайно припомнилась эта… Отец когда-то напевал… Сейчас что-нибудь другое соображу.

— Не надо соображать другое! Зачем другое?.. Эту, эту давайте! Что же вы скрывали её? Именно эту и пел Максим! Как там у вас?.. Крутится, вертится… Что вертится-то? Шар или шарф?..

Так и появилась у Максима песня, с которой не расставался он во всей трилогии, песня, по которой узнают и вспоминают его многие зрители:

Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой,
Крутится, вертится, хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть.

Где эта улица, где этот дом?
Где эта барышня, что я влюблён?
Вот эта улица, вот этот дом,
Вот эта барышня, что я влюблён…»

 

В фильме прозвучали, насколько мне помнится, только эти два куплета.

Встречались мне, правда, романсы про «шарф голубой», но с этой песней нет у них ничего общего ни в словах, ни в мелодии. Разве что можно только предположить, что и в первоисточнике песни, спетой Чирковым, тоже пелось когда-то не про «шар», а про «шарф голубой», который развевался на ветру, «над головой» барышни, про которую в ней поётся.

Популярность этой песни накануне Великой Отечественной была такой огромной, что, когда война началась, в тылу и на фронте родилось немало её текстовых версий и переделок.

Пожалуй, самой первой из них оказалась та, которую спел опять-таки Борис Чирков в одной из новелл боевого киносборника «Победа за нами» № 1. Их выпуск в первые же месяцы войны наладили на киностудии «Мосфильм». Каждый из них составлялся из нескольких коротких игровых фильмов или маленьких рассказов, снимавшихся сразу несколькими коллективами, с соответствующей группой сценаристов и режиссёров.

Вступительный сюжет для первого киносборника решено было открыть кем-то из знакомых уже зрителям героев кино, завоевавших признание и доверие аудитории. Выбор пал на Максима — героя Чиркова, пользовавшегося в то время большой популярностью.

Последняя картина трилогии о Максиме — «Выборгская сторона», вышедшая на экраны страны в 1939 году, кончалась тем, что герой Чиркова, отправляясь на фронт Гражданской войны, обращался с прощальным приветом непосредственно к своим зрителям. Вот этот-то эпизод, живо перекликавшийся с обстоятельствами Великой Отечественной войны, и послужил началом нового обращения к своим соотечественникам их старого знакомого.

 

Именно этой сценой и открывался сборник: на экране появлялись последние кадры заключительной части трилогии — Максим, комиссар отряда красногвардейцев, смотрит в зрительный зал. Но вместо того, чтобы сказать «До свидания!» и уйти в затемнение, он произносит «Товарищи!», двигается вперёд, отделяется от экрана, спускается в зрительный зал, и реальный, живой герой кино проходит к своим зрителям и начинает говорить с ними, как со своими современниками, единомышленниками, с товарищами, с которыми теперь вместе пойдёт отстаивать своё Отечество от его врагов.

А завершался эпизод песней, которую Чирков спел на мотив песенки про «шар голубой», начинавшейся словами:

Десять винтовок на весь батальон,
В каждой винтовке — последний патрон.
В рваных шинелях, в дырявых лаптях
Били мы немца на разных путях…

Автором этого текстового варианта песни был поэт Василий Иванович Лебедев-Кумач.

Ещё большее распространение в годы Великой Отечественной получила текстовая версия на мотив «Шара голубого», принадлежащая перу ещё одного популярного поэта-песенника — Михаила Васильевича Исаковского, про то, как «лесом, полями, дорогой прямой парень идёт на побывку домой».

В письмах, полученных мною за долгие годы песенных поисков, встречались другие варианты текстов на мелодию этой песни, зацепившейся в народной памяти, и версии её происхождения.

Так, например, один из читателей рубрики «История песни» в «Вечёрке ПЛЮС» — еженедельном выпуске газеты «Вечерняя Москва», где я о ней рассказывал, прислал мне ксерокопию рецензии из журнала «PLAV!» № 8 за 2001 год на второй том сборника «Антология еврейской песни», которая начиналась с утверждения, что, «оказывается, незабвенная «Мурка» и любимая песня революционера Максима «Шар голубой» — не что иное, как еврейский национальный фольклор» (?!).

«Не всем еврейским песням была уготована столь хитовая судьба и общероссийская слава», — заключал безымянный автор рецензии своё сообщение об этом «открытии» еврейских фольклористов.

Что на это ответить?

Не знаю, как пресловутая «Мурка», но песня про шар или шарф голубой, думается мне, имеет явно российские мелодические и текстовые истоки и корни.

Подтвердила это предположение вдова Бориса Петровича Чиркова, Людмила Юрьевна, которой, как выяснилось, известен давно интересовавший меня первоисточник песенки, исполнявшейся её мужем в трилогии о Максиме, и даже напела мне его полный текст.

Вот каким он, оказывается, был:

В Москве проживала блондинка,
На Сретенке, в доме шестом,
Была хороша, как картинка,
И нежная очень притом.

Ах! Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой,
Крутится, вертится, хочет упасть.
Кавалер барышню хочет украсть.

Таких прехорошеньких ручек
Не видел на свете никто.
Ходил к ней кудрявый поручик
В нарядном и светлом пальто.

Ах! Где эта улица, где этот дом?
Где эта барышня, что я влюблён?
Вот эта улица, вот этот дом,
Вот эта барышня, что я влюблён.

Но вскоре то счастье пропало
На самый ужасный манер.
Поручику стряпка сказала,
Что «стал к ней ходить анжанер».

Ах! Где эта улица? и т. д.

Поручик на скетинге-ринге
Увидел красотку в окне.
Он к ней подошёл и блондинке
Хватил кулаком по спине.

Ах! Где эта улица? и т. д.

Всегда так на свете бывает.
Окончился этот роман.
Мужчина от страсти пылает,
А женское сердце — обман.

Ах! Крутится, вертится шар голубой…

Судя по всему, песня эта была сложена где-то в конце ХIХ или в начале ХХ века каким-то московским уличным бардом. В пользу этого свидетельствуют некоторые детали её содержания, включая упоминание о скетинге-ринге, как, по словам Людмилы Юрьевны, называли в ту далёкую пору малые теннисные корты.

Нетрудно понять, почему Борис Петрович Чирков не стал приводить в своих воспоминаниях полный текст этой фривольной вальсовой песенки российских фабричных окраин. Да и режиссёрам картины Козинцеву и Траубергу приглянулся только её припев с прилипчивой, легко запоминающейся мелодией, от которого и пошла песня, полюбившаяся миллионам.

Мне остаётся только напомнить, что музыка к кинотрилогии о питерском рабочем пареньке с Выборгской стороны была написана композитором Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем. А он-то, как известно, знал в песне толк. И потому не ошибся, оставив эту песню в картине.

Журнал "Родина", №8, 2006


Скетинг-ринг - это не теннисный корт, а площадка для катания на роликовых коньках, которое было модно в начале XX века. Использовались скетинг-ринги не только по прямому назначению, но и как увеселительные заведения. Например, в петербургском скетинг-ринге, сооруженном в 1910 году на Марсовом поле, работал большой ресторан с отдельными кабинетами и торговлей до часу ночи. Горожане прозвали его "Дворец пьяноблудия" - по аналогии с Дворцом Правосудия, который намеревались построить на Марсовом поле, но так и не построили.