Я видел одноразовых людей
множество раз,
и свет их глаз
ярче и громче. Налей
им, согрей их и счастье рядом.

Смотрите - наполнен мир!
Синтепоновые человечки.
Тепло и мягко на порочной печке.
Ее "рот" весь обуглен праздником жизни.
(Если в тебе есть сок
ты рано или поздно им тоже брызнешь.)

Сломаный мир. Не сложный.
Правда!
Я сложен девятый раз пополам
(попробуте лист бумаги...
а впрочем куда вам там...).
А может цена вопроса - вопрос?
Я вопросами когда-то порос,
и теперь я знаю
если в расчет не брать
сложение людей от края к краю,
то их многим проще комкать.

Вот и случилось!
Люди уже не из сплавов и смесей,
люди - помятый мусор.
Сегодня помял высокий и русый,
завтра помнут все вместе.

Нет, про меня здесь лишь пара строк.
Островок на котором топчусь - все мельче.
Мельчают и души,
какие вопросы, братец?
Чужие уши не слушают больше
даже собственных криков.
Родственных бликов в альбомных фото
не нужно им.
Когда чужой мир мной укорим,
такие как я угорим
в дыму "дай-возьми"
одноразовые тоже зовутся людьми,
одноразовые всегда дают.

Как это так сжатые и закрытые "Позы"
могут весь воздух
залпом выпить всего лишь парой "свободных" фраз?

Чтобы я весь наполнившись желчью,
как временем вечно
наполнены годы, стрелял промеж глаз
своими упреками и подозреньями.

Плен ли мил
эмоциям грубым, так тело взрывающим,
в пух и прах?

Что я смогу удержать в руках,
если себя и в своих же культяпах никак не смог?

И теперь я весь зол и взбешен -
слова все реже -
все чаще ор.

Помоги сам себе, если сегодня ты вор,
помоги себе сам, когда ты тот у кого воруют.

Я выбирал простую
карту с одним лишь пятном -
оказался тузом, хоть верти к верх дном,
хоть на бок его клади - все побьет -
и меня побил.

Я ничего не отбирал,
я попросил,
мне разрешили
я взял.

Не люблю, когда люди пишут красивые слова некрасиво:

Что если смысл поиска и есть сам поиск?
Значит путь к Аду и есть мой Ад.

-Ты рад?
-Я Ад.

И для начала, просто не нужно давать мне повод
давать себе повод.. все остальное останется тут,
между сейчас и чуть-чуть попозже.
Я, как любой замызганный русский город,
грязный город, не различаю когда во мне тонут/когда плывут.
Не добр, не зол.. растерян и осторожен
сразу. С разумным взглядом,
пустым неразумным взглядом, но рядом,
как подлежащее для подлежащего,
лежащего на полу полу с ума сошедшего.

Вот во мне черви и дыры, и дыры, и дыры,
почти как от выстрелов только глубже.
Был себе парень простой, наивный.. был да сам
в себе умер,
как умирают в птицах, погибших пилотов, души.
Разрушенный город, глупый разрушеный город..
черви мои в рыжих жилетах дороги чинят.
Чтобы таким не стать я искал причины
чтобы таким вот стать,
и глаза моего лица обратились в глаза лица моего отца,
и они такие усталые, и им так хочется спать.

Но для начала, просто не нужно давать тебе поводов,
дать себе поводы. Все остальное во мне - бери.
Все провода расплавленны, все клемы сорваны,
когда рядом ты..
Когда рядом я,
когда я рядом? Как подлежащее для подлежащего,
лежащего так близко, что между нами одни глаголы,
полностью голы.

думаешь я бы утонул в твоих глазах?
кажется что-то было заперто на замок,
и доверять нельзя было даже рукам.
когда я вышел в город,
через выход в город
город, вместо снега, накрыла зола.
и рот выкидывал в улицу слова,
а вылетало твое имя.

мое помятое лицо целую неделю открывало по утрам глаза
не мне.
нежное-неж но-нежно ей в центре зала
всех радиостанций города.

сегодня у меня слишком черная радужка на глазах,
мне не нужен твой запах, чтобы почувствовать твой запах.

я чист и светел, как полюса этой планеты,
и я таю.
не утони
те

Заверну в одеяло тело дрожащие свое - пусть думает,
что для него дорожащие,
а что чужое и грубое.

Хам!
Прокричит голос старушачий.
Выплюну пережеванную слюну
Вы это зря ворчите и умничаете,
я ведь и так
вижу свою вину.

Пусть перешел мой шаг
дорогу человеку, как свет белому -
так ведь это же я
тяжело дыша
разрешаю думать в кровати своему телу.

А человек без дум на ночь,
счастлив - сложил на меня работу..
Но не чертыхаться мне в спину не в силах мочь,
суется в меня совершенно не зная броду.

Человек, эй!
Я ведь сделаю твою светлую морду
красной как день революции.
Ты ведь не знаешь как в такую погоду,
сердца выдохи во мне бьются.

Если бы космос родился с руками Моне
были бы небеса столицы
столь безучастны к моей опущенной голове,
или же космос заставил бы их искриться?

Помню
вышел из квартиры утром -,
спускаясь, проспал два лестничных пролета.
А утро смотрит на меня хмурым
шершавым взглядом, как на книгу без переплета.

Разве же после вот этих глаз,хочется вверх смотреться?
Разве не этот тяжелый взгляд
никак не дает согреться?

Нет никакого Я -
может быть где-то разбросанно по кусочкам,
между словами, как выдох, зря
сделанный. Словно, бежавший по тоненьким улочкам,
вор оголтелый -
гол телом
как пятая строчка
четверостишья, и лишь Я
не осталось даже в его руках.

Я здесь, где тонкие губы до белого сжаты,
до мокрого вскинуты взгляды.
Нам каждому дали лопаты -
копайте ямы, ложитесь рядом.
Мы к Богу подняли рты
и моя голова перешла на ты
с телом,
уснула,
а то все дышит,
то ниже, то выше
роняя грудную клетку,
вытаскивая трехногую табуретку
из под двуногих нас.

Земля
наполнила уши,
послушай-
тут нету Я,
и меня тут нету,
накроет оранжевая заря
кожу любого цвета
пылью и ветром.

Никто не дрался,
Никто остался
живым невредимым - целым,
в то время пока молоко нашей крови
сбежало из тела пеной.
Слюна все липнет,
сохнут в глазах цвета.
За нас обязательно кто-нибудь выпьет,
иначе к чему война?

Нам дали лопаты,
когда изржавели латы..

Хромой ли на обе руки
выплакал страсть безответных любовей в строчках?
А лучше в конце каждой строки
выделяя рифму в жирных корявых точках.

В бездонных бочках
тонули криками ртов оставивших след на мужских
сорочках
вина' и ви'на
следов ярко-красных губных.
Глупая Мессалина.

Вшивает под кожу чужие тяжелые взгляды,
а я лицом своим недовольным скалюсь,
мол на моем воротнике нету губной помады -
это что-то в чужих поцелуях сломалось.

Я - человек оркестровая яма -
пропасть в которой пропасть не стыдно!
Во мне пожалуй ни одного изъяна,
если б вообще во мне что-нибудь просто
(хотя бы нечаянно)
было.

Шагай! Если вдруг нужно - иди по рожам,
пусть трещат швы кривозубых пастей,
таких как ты сотни обтянуты кожей
и каждому только и дай поныть о своем несчастье.
Ты в слог шагай, нелюдь, нечеловечий выносок!
Носок тяни туфлей блестящих,
чтобы не стыдно было из шляпы голову высунуть,
чтобы словам так долго не искать слова-говорящих.

Не терпи,
я ведь тоже терпел, и что же?
Остался один взаперти
и чтобы я счастлив был - на то совсем не похоже.

Тянем-потянем - вытянем дым табачный из сигаретных тел.
У меня с моим другом нет незаконченных дел
среди этих стен
и стёкол.
Мой зрачок блёкл,
его зрачок чист и светел.

Моё тело кривит душой,
как планета Земля кривит складки лица людьми.
Вы не одни, мы не одни -
хочешь тяни,
хочешь глотай
не хочешь - не надо. Девочка была рада, мальчик - Илья
или я, а потом Илья.

У меня с моим другом нет законченных дел,
а он ведь всегда хотел
чтобы мысль свежа -
руки чисты,
а я всегда холостым, а потом бежал.
И теперь мой зрачок сжат,
а его расширен.
Мы как всегда одинаково быстро остыли
к тому, к чему были
полны желания нагреваться.
 

Когда выламываешь спину и шаг, и может быть третий,
это как вальс на перронах с самим собой. 
Играешь на флейте -
стеклянный герой
с иглой
с рукой в кармане железных урн -
чтобы лишь воздух, и чтобы ни разу струн.
Рвется и бьется  стекло и бумага тел,
все чего захотел - на терпи с полна.
Что ты кричи, будь рассержен и оголтел -
дел своих дно двойное не вс'учишь другому крест, не смахнешь с окна.
И если ты обо мне, то это не та волна,
где эфир забит -
у белого шума никогда ничего не болит.
У вашего Бога СПИД,
пусть и себе простит.

Я это все наизусть знаю: дверьми хлопать,
орать на всю ширину рта,
копить на потолках копоть,
оставаться на разных страницах листа.




 


 

От всех этих рифм, честно слово, одни проблемы,
на бумаге меня полно, а в жизни одни пробелы.
Я не помню, как это взять и разбить посуду,
не знаю, как это быть больше бумажной груды.
Я - скомканная бумага на верхней полке,
в углу на полу, на стуле - строчки в моей футболке.
В бритвах кусочки целлюлозной крошки,
рвут на части меня когти и зубы моей же кошки.
Я - это, дай Бог,  фраза в мужском костюме,
Коннотация в галстуке на полу в чужом вестибюле.
Кажется вот я, возьму заживу, как каждый,
смогу утолить свой голод и даже жажду,
Как бы не так, я, если губы, то значит меня читают,
Бумага меня не любит, конверты меня теряют.
Зато теперь мне невозможно запутаться в венах,
если умру, мама напишет меня на стенах.



 
 

Кажется только вот дайте повод,
я для вас рифмой сверну шеи птиц.
А у меня за окном плавится город,
не видно лиц
Дайте мне только одну лишь фразу,
одно словечко, хотя бы слог,
я ведь еще не был ни разу
так одинок.
Нету, ни места, ни человека,
в котором я чувствую дом,
даже стихи пишу как калека,
а в горле ком.
Подарите мне все же хотя бы букву,
я из нее выжму сок,
или же просто подайте руку -
я изнемог.
Я вас прошу, пусть ударенье,
интонация, томность, хотя бы тон,
чтобы внутри перестал хлопать дверью
мой стон.



 


 

Я словно беглец-тюремщик,
сбежались вокруг фонарей глаза.
Мол, это он украл ваши вещи,
обзывает чудно' так, но не дает назад.

А у меня в руках душ пригоршня,
россыпи блестящих когда-то зрачков,
хочешь тебе подарю, барышня,
нацепишь на грудь, как пионер значков?
Я на коленях - разодран в клочья,
грудь будто скрипкой роняет выдохи.
Такие несчастные живут лишь ночью -
счастье не любит подворотней выходки.

Глянешь в карманы рукой, поломанной
дрожью, нащупаешь календарь.
Такие губы нельзя помадой,
нельзя чтобы их задевал январь.
Такие губы нужно за пазуху,
спрятать, а тебя чтобы и след простыл.
Встретишь в дверях свою печаль-старуху,
и расскажешь ей, что ни о ком не забыл.

Вечер упрямый, глазастый вечер,
смотрит как в зеркало, бьет в под дых
Руки тяжелые роняет на плечи,
Учит не спать искалеченных молодых.
 

Есть слова, которым хочешь/не хочешь -
никак нельзя.
Не знаю зачем придуманы эти ночи -
не для меня.

Старый, облезлый - краска сквозь пряди
вон,
балкон каждое время года в новом наряде,
и я как он.
В свете кажусь и слабым и даже:
"Фу!".
На моем этаже любое драже
не к добру,
к утру не пройдет ни боль, ни усталость.
Пусть.
Не гнусь не ломаюсь, если осталось,
то только грусть
И та: намешал и разбавил
и черт бы с ней.
Ставил на черное - красный - а правил
все меньше: налей - пьяней.
При ней не расправил ворот,
ни плеч, ни фраз.
Здесь, что прямая, что поворот -
все в последний раз.
Знаешь, я грубый и даже, наверно,
Прочь.
Мой алкоголь по венам -
всего лишь ночь.
Возврату обмену не подлежу -
лежу.
Я все равно уже и устал, и поник -
и да..
Сейчас если спросят, что тяжелее, чем человечий крик,
я научу, что вода.


 

Подобрали стиль,
чистоту стен
белых
расписали мелом.

Записали  на касеты
изжеванной плёнкой
наше черное лето  -
похожее на недоношенного ребёнка.
Когда нам исполнится много лет,
когда много зим забудется
сбудется каждая из камет,
хвостом зацепивших, улицы.

Если любой из снов не записать в тетради,
можно остаться без кораблей
на бумажной глади,
лишиться морей в каждом глубоком взгляде.
Если все лица ниц,
если все слова - свои и чужие - близко
в мире не будет птиц
летящих выше, чем низко.

У кожи твоей цвет бумажный,
карандашной крошкой портрет  на сердце.
Если и есть в мире кто-то более важный
тебе, чем я, то мне, уж точно, некуда деться.
Эти слова, как мимо, пройдут навылет,
я не умею ни в смысл, ни в такт.
Если вдруг что - мой галстук уже намылен..

не дотянул строку,
пусть остается так.

Да, как всегда опрокинул залпом
все окончанья и шторы с о'кон,
в этой зиме светом плюются настольные лампы,
я - кровоточу соком.

 

Если все окна рисуют сами
город и все, что в нем
как мне узнать, что под небесами,
когда везде лишь стекольный сон?
Если вся жизнь осколками сшита-
смотришь и день и ночь,
как кинопленку, что нарочито
с ног сбивает, не разрешает помочь.
Светоч чужих черно-белых истин,
мажет, как холст кистьми,
снегом забрызгал деревьев листья,
оставил меня с людьми.
Выгрыз из чайников воду теплую,
заставил все пережить,
заштриховал полосу' залетную
оставил здесь все тушить.
Этот огонь дрожит и смеется,
под кожей спекает кровь.
А завтра самый смелый напьётся,
потушит в себе любовь.
Эти герои наденут славу,
положат как грим на лицо,
здесь наркоманы часто <<срывают>> <<браво>>,
чаще своих отцов. 


Все - занавесил сцену,
выгнал всех к чертовым псам.
Если тут пустишь себя по венам -
никто не спасет - выбирайся сам.
Мне рукоплещет оркестр скрипок
(я первый раз не верю своим ногам)
если и есть люди без ниток
я научу молчать всем своим стихам. 
 

Если захочешь - я никогда не умру -
вот такой ты сильный.
Никогда не заплачу в голос,
не крикну, веришь?
Все что ломаю - не стоит моих усилий,
только тебе лишь
и знать
сколько людей меня на себе носили.
Износили и я заносчив,
как туфля туфле,
как бокал бокалу на пустом столе.

Хочешь, чтобы на исхудавших часах
стало на двадцать секунд побольше?
Заметишь?
И я не замечу.
Просто каждую нашу встречу,
на глазах меняющую свой ход,
кажется не уложить и в вечность,
куда уж там и до стрелок,
до обезумевших временем года погод?
У наших с тобой пород
разные шерсть и масть,
не важно в какие стихи все это класть,
какими заcлушать песнями -
мне тебя ни украсть
ни выкрасть -
я сам тобою похищен.
И пусть мне каждый свободный
расскажет насколько богат - нет никого, кроме этих ребят,
кто может являться настолько нищим.  
 

Огрубевших ртов поцелуи -
это' ваша любовь?
У расшатанных стульев,
засиженных до заплаток, кровь
и та позвончее скребется
внутри, а нету ни пап, ни мам.
Когда повезет, может быть улыбнется,
разжимая губ кулак пополам
вам
рваное Солнце.

А вы все кривите ухмылками лица,
"стреляете" наобум,
так, что всегда выживает любовница,
а любовник до остроты затупляет изнеженный ум.
Я не судья никому из вас, милые.
Хочется чтобы в церковках блуд? -
Распотрашите своего любимого -
не откажите ни одному
из
"блюд".

Ваша любовь это кухни и кожа со стен -
желтое и тяжелое -
зажиревшие руки, на которых не видно вен.
И как таких целовать, когда даже голое
не чувствует пальцев и губ,
изнасилованное до нервозного-
ему не больно, как бы ты небыл груб,
не видно лица ни грустного, ни серьезного?
Ваша любовь не больше,
чем просто красивый труп.

Вы так прекрасны! Свою любовь на ноты разложите,
Распишите на стихи.
А улыбнуться любимому сможете,
если ему будет легко дышать
не только с вами, но и с другим?
Держать
вас за руку и верить что держите вы,
не верить в разлуку,
и целовать вас в загрубевшие равнодушием рты.
 

Я знаю, солнце расплавится,
как тушь на глазах плаксы,
и потечет суемятицей
букв, расшатаных, словно кляксы.
В альбомах на десять листов
портрет моей мертвой собаки.
Знаете, сколько красивых слов
колчечат не хуже драки?
Когда в голове, как намыленный гвоздь,
проваливается до самого живота,
алкоголь - любого любимый гость,
когда на крик не хватает рта .
Я знаю - звезды взорвутся
как воздушные шарики от кошачих когтей.
Смотрите, надо мной смеются
десятки придуманных новостей.
В блокнотах так много пустых страниц
и я не могу заполнить,
как белый траур пустых больниц -
без больных им неочем помнить.
Забинтованных труб в моем теле
так много, что хочешь - цепляй.
Я все равно, как несмазанные качели -
на свой страх и риск - доверяй или не доверяй.
Я знаю - исчезнут страхи,
взорвутся расплавленных солнц клочьми,
снимут с себя рубахи
измученные врачи.
 

Иногда планы на будущее разбиваются, как сахарница,
и внутри возникает растущее желание обо что-нибудь да пораниться.

Я прочту сотни книжек, о том как люди не умеют любить
Смотри, я чернилами черными выжег себя и меня уже не забыть.
Можно зарыть миллионы мыслей в самые нежные из могил,
но разбей и порви крышки таких гробов, и не помнить не хватит сил.

У меня внутри разжеванное, как каша для младенца
стучит и собирается, как комочки в остывшей манке, белое сердце.
Белое-белое, как бумага писателя, который не измучен ни одной из идей,
видишь, какой я уродливый, как сборник увечий и гнили каждого из людей.
Пока облака на небе еще не рухнули мне в двустворчатое окно
и я немой, как обезцвеченные глаза, играющие в черно-белое домино,
пиши под диктовкой на корпусах, не_переплывших моих морей,
тонкокожих , с разбитым сердцем и костями ломкими, кораблей.
Пиши, что все бури мои и все мои рифы - их самая острая ложь.
Я тоже, смотри, вскрыт штопором слов и взглядов, но жаль что на них не похож.

Небо откусывает от моего безрукого трупа кусок головы,
плюется и кашляет, будто легкими зачерпнуло соленой морской воды.
У меня из ран желто-белой рвотой сочится кровь,
белое сердце тоже хочет..
белое сердце глотает мою любовь.  

Скоро небо разрежет лохматыми самыми грозами,
Вся моя осень будет залита дождями и выгрета желтыми розами.

Вырвите руку мне из плечевого сустава,
чтобы каждое мое преступление меня оправдало
за неимением своего состава.
Главы моих квартир измятых сложились углами внутрь,
смялись шторами око'н лица, разбил всю посуду я - тварь.
Ударь меня утро лучами рваными в глаза мои черно-белые,
мне даже твоего голоса бледного больше не страшно -
я теперь смелый .
Вот они праздники: стеклянных бутылок пустым нутром,
встретят вас измочаленных, сальных и жирных, с неговорящим ртом.

Я здесь сегодня пишу самые острые свои стихи,
знаете, дорогая мама, я никогда еще не был таким плохим.

У меня случилось несчастье, и, знаете, мама, я не могу ,
как раньше изламывать губы улыбкой, и верить, что никому не лгу.
Скалы усталые, разорванных вдребезги правд моих разноцветных,
порезались друг о друга , как режется небо о молочные зубы рассветов.
И когда тебе в руку, как и у всех пятипалую, суют что-то чистое нежное,
а оно тебе душу жжет
Хочется писать грубое и мятежное
в письмах на одиннадцати-значный телефонный счет.

Знаете, мама, родная моя, спасите!
Я окружен ветрами, а сам горю.
Если вы можете, мама, пожалуйста потушите,
и прошепчите ей, моими стихами, что я ее люблю.  



 




 

Голосу твоему я бы письма писал,
называл бы его по имени.
Голосу твоему я бы цветы рисовал,
на мартовском сером инее.
Голосу твоему..

По моему'
вряд ли случится,
кто-то научится
жить, не сломает ребро,
не разорвет на плече кожу ключицей.
Можно любить в восьмером одного-
пусть слабый, холодный, безлицый.
Я целовал бы больницы,
где о стены и измятые лица,
твой голос стучался.
Смеялся ли кто-нибудь
твоему голосу в губы?
А, впрочем, неважно - забудь,
а то я опять, несправедливый и грубый,
начну рвать себя на окончанья и суффиксы.
 
Кто-нибудь - это намного меня важнее.
Он всегда прав, 
а я не то чтоб неправ, но не сильно сложнее
слово. Девятнадцать глав
чистой поваренной книги -
сварил себя сам без рецептов - тяп-ляп и готово.
Нате, ешьте! Не забудьте сказать спасибо
Вон той девочке в нескромном платье,
и мальчику в руках с любовью,
она стоит в нем как в кухо'нном халате,
а ему не стучите в дверь - не откроет.
А голосу твоему  я бы целовал кожу,
чтобы люди кривили рожу,
мол, как это так, непонятный и странный тип,
так страстно прилип
губами к этакой даме,
а та и
ни топнет ножкой,
ни всхлипнет, ни крикнет,
а только немножко,
зажмурит глаза и голову запрокинет.
 
Голосу моему лучше молчать и кровоточить,
не будить тебя днем, не будить тебя ночью,
не говорить, что мне невозможно не хочется жить,
и не умеется прочее.