Иосиф шел по пыльной бесконечной дороге. В его жизни это был уже третий исход. Сначала он ушел из Кракова, где прошла его юность, где  учился. Затем из Белостока, где родились дети. Теперь из Минска, где остался совсем один. То войны, то погромы выгоняли его на дороги, заставляя бросать дом в поисках спокойных мест. Жена его надорвала себе сердце во время погромов в Белостоке, и как только они переехали в спокойный Минск, тихо умерла. Сыновей забрали войны. Старший погиб в Империалистическую, средний пропал в Гражданскую, а младший не вернулся с Финской. И если у старшего выбора не было, то младшие сознательно выбрали военную карьеру. Только при советской власти им представилась такая возможность. Средний сын не успел сделать карьеру, а младший уехал в Москву, учился и стал красным командиром. Дочь Соня, поехала как-то к нему погостить, да там и осталась - вышла замуж за военного. Ничто не удерживало Иосифа в Минске, и потому сходил он на кладбище, попрощался с покойной супругой. Собрал пожитки на видавшую виды тележку, и после первых бомбёжек вышел пешком из города, по опыту зная, что на поезде уже не уехать. Старик шел в Москву, справедливо полагая, что дочь не откажет отцу, тем более что звала его к себе неоднократно. Колонны таких же, как он беженцев догоняли его, какое-то время Иосиф двигался в общем потоке, но потом отставал. Быстро идти не позволяли изуродованные подагрой ноги, и хоть и не такой большой груз был на тележке, а колонны попутчиков исчезали одна за другой в облаках пыли на востоке. Иосиф тащил с собой только самое необходимое: изрядно уже похудевшие мешочки с крупами, бутылку с постным маслом, альбом с семейными фотографиями, и тщательно хранимые вещи сыновей - очки старшего, часы среднего, планшетку и зимнюю будёновку младшего.
   Солнце стояло в зените. Семидесятишестимиллиметровки были окопаны добротно. Пулемёты поставлены так, что на том, на пологом берегу и мыши не утаиться от кинжального огня - всё пристреляно. Батарея, окопы стрелков и передки замаскированы по всем правилам. Капитан сам, лично ходил смотреть и на тот берег, и на мост с сапёрами, пока те его минировали. Придраться было не к чему. Даже зная где искать, он с трудом различал стволы орудий с привязанными к ним ветками. Растут сами по себе прибрежные кусты чуть в стороне от моста и растут, а дорога, что к мосту подходит с той стороны, вдоль реки, как раз напротив этих кустов. Взрывчатку заложили под оба быка моста, и он обязан был рухнуть весь и сразу. В штабе были уверены, что танки пойдут именно здесь - на сто километров в округе это был самый прочный мост. Вражеская авиация его не трогала, дальнобойная артиллерия тоже, а конной разведкой были замечены несколько танковых колонн, стекающихся к этому шоссе, вот и оставили в засаде две стрелковых роты и уже понюхавшую пороха батарею из арьергарда, укомплектованную новыми пушками.
   Колонны техники, отступающие части, беженцы -  все давно прошли. Капитан уже весь извёлся в ожидании, а тут ещё пластуны со своими сомнениями, как бы не пошли немцы в обход, через брод, в сорока километрах ниже по течению. Бинокль, казалось, прирос к его лицу...
   Что он заметил вперёд: фигуру беженца, толкающего перед собой тачку, или шлейф пыли на горизонте - комбатр сказать не смог бы. Откуда взялся этот одинокий силуэт на дороге? Разъезд кавалеристов предупреждал беженцев заранее, что моста впереди уже нет и перенаправлял на другие переправы, неспособные выдержать танки. Последних отставших, он сам с сапёрами подгонял часа полтора-два назад. Оптика приблизила седого старика с тачкой, одетого, несмотря на жару в длинный плащ и давно потерявшую свою форму фетровую шляпу. На подходах к мосту, с одиноким беженцем поравнялись мотоциклисты немецкой разведки, два одиночных и с коляской - замыкающий. Из коляски в старика чем-то кинули. В бинокль было видно, как эахохотали мотоциклисты, но  треск моторов заглушил иные звуки. 
 - Не стрелять! Мотоциклы пропустить! Сидеть, как мыши - тихо! Кто чихнёт - расстреляю сам, не дожидаясь, пока это сделают немцы! 
Разведка проехала мост почти без задержки.
   Гул моторов и клацанье траков гусениц Иосиф услышал, вступая на мост. Оглянулся. Сзади его нагоняла колонна техники. Угловатые танки, бронетранспортёры, не защитно-зелёные, а серые, с бело-чёрными крестами на бортах и башнях. Вдаль, пока ещё, старик видел хорошо. Заспешил, зачастил усталыми, больными ногами в стёртых, залатанных ботинках по бетону, в бессмысленной попытке пройти на другой берег вперёд танков, и, обессилев, замедлил шаг, пройдя лишь две трети моста.
   Из тех обрывков редких газет, что нечасто в последнее  время попадали в его руки, знал, что ничего хорошего ждать от встречи с германцами ему не придётся, оттого и спешил убраться с их пути. А ещё очень хотелось перед смертью увидеть внуков и Сонечку в Москве. Лязг за спиной становился всё громче, заполняя собой всё пространство, почти физически наваливался на спину. Гул и грохот шевелили волосы под шляпой на затылке, вот-вот они пройдут прямо сквозь старого еврея... И тут лязг прекратился, а шум моторов неподвижно застыл на некотором расстоянии за ним. Иосиф, не оборачиваясь, будто глухой, упрямо продолжал толкать тележку вперёд, пока не услышал окрик.
 - Halt!
И ещё раз, требовательнее...
 - Halt! Du verstehst?
 - Конечно, понимаю... Как тут не понять? Языки-то у нас с тобой похожие, фашист проклятый. Что твой Deutsch, что мой идиш... Из одних они – древнегерманских корней... Всё это, конечно вслух произнесено не было, но старик остановился. Остановился и развернулся лицом к немцу. Перед стариком, в трёх метрах стоял офицер-танкист в мягкой фуражке, на тулье которой примостились мотоциклетные очки. В запылённом сером френче и галифе, на шее висели наушники с болтающимся шнуром. Немец был молод и красив. Иосиф не разбирался в чинах, но судя по всему, было ясно, что это офицер, а потому, как выжидательно молчали остальные танкисты - старший среди них. А колонна всё втягивалась и втягивалась на мост, утрамбовываясь, нетерпеливо взрёвывая моторами.
   Что вдруг нашло на Иосифа? Извечная позиция непротивления, пассивность, культивируемая бесчисленными поколениями, покорность судьбе, ушли куда-то вглубь, на дно души, а на поверхность выплеснулась кипящая волна гнева, ненависти и презрения. Небывалая сила заполнила собой всё существо старика. Заставила пошире и покрепче расставить ноги в подвязанных обрывком телефонного провода ботинках. Выпрямила давным-давно согнутую спину, гордо подняла вверх подбородок. Налила огнём жгучие, чёрные глаза, устремленные в лицо врага. Будто бы вся неизрасходованная за столетия гордость и отчаяние вечно гонимого народа воплотилась в тот миг в тщедушном старике. Командир танка смутился, или нет, скорее опешил. Ведь он, распознав национальную принадлежность старика, хотел было прогнать того с дороги, хлестнув стеком, и уже было занёс руку... Но, встретившись с евреем глазами, он передумал. То, что он видел перед собой, уже было похоже на вызов, на явное сопротивление. Офицер, не отрывая взгляда от глаз Иосифа, стал расстёгивать кобуру пистолета. 
   А у старика, конечно оружия не было. Не было ни танка, ни ружья, ни пистолета. Всю свою жизнь он чурался оружия. При всей своей любви к механике - орудия убийства были ему глубоко чужды. И не одобрил он в своё время выбор сыновей, считая, что воевать и сознательно лишать других людей жизни - противно самому естеству человека. Вот и не имелось у него оружия... ни танка, ни ружья, ни пистолета, но кое-что в тележке, всё-таки было!
   Когда старик опустил голову  и снял, скомкав в ладонях бесформенную шляпу с надорванными полями, офицер торжествующе повернулся к своему экипажу. Но, недоумение в их взглядах, заставило его снова обернуться к досадной помехе на мосту...
   Старый еврей вновь гордо стоял, сложив на груди руки, всем своим видом подчёркивая свою независимость, а на голове его... алела матерчатой звездой зимняя будёновка с развевающимися на ветру распущенными ушами.
   Звук пистолетного выстрела было неслышно... Его полностью заглушил грохот подорванного моста и дружный залп четырёх артиллерийских орудий...