Юрий Воронов пережил все 900 блокадных дней. Он написал:

Я не напрасно беспокоюсь,
Чтоб не забылась та война.
Ведь эта память – наша совесть,
Она как сила нам нужна.

Откуда мы? Мы вышли из войны.
В дыму за нами стелется дорога.
Мы ныне ближе как-то быть должны.
Ведь нас осталось в мире так немного.


Ефимовна.

Если сбежать по ступенькам из дома – тут и двор. Ворота надо открывать за сплющенную медную, с тремя поясками, скобу. И – бегом вдоль улицы, а тут вскоре и проулок к пруду налево. В проулке жил поп, и я редко ходил проулком.
Пробежишь проулок, и улица упирается в речку Березовку. На углу дом на два окна, а третье окно выходит на Березовку, и дальше виден сосновый бор. Сосны эти, как говорила тетя Шура, "старучьи", им невесть сколько лет. Они широкие, разлапистые, с толстыми сучьями, и темно-зелены цветом.
В доме живет Ефимовна. Я шмыгнул за угол дома. Еще через огородные заборы и - такой же дом. В нем живет Петька. Чтобы берег не размывало прудовой волной, его укрепили бревнами и засыпали каменьями. Большими – не поднять.
Петька ждал меня. Он заговорщичьи мне моргнул. Но тут нас увидела мать Петьки:
- Вы куда, антихристы?
- Рыбу имать!
- Не долго! Баня топится!
Мы пошли. Потому что пространства для бега уже не было. Зашли в воду, и вдоль травы, как и раньше, тихо бредем. Не глубоко – выше колен всего воды-то. Щурята, они сытые, стоят смирно в траве и греются на солнце. Волосяную петлю, приделанную к вице, заводишь с хвоста, и, когда она окажется около жабры, дергаешь резко и – в сумку. Сумку сшила тетя Шура, и она через плечо правое на мотузке висит.
Солнце то было, то его не было – заслоняли кучерявые тучи. Без солнца ох, как плохо. И видать плохо, и прохладно. Как-никак конец августа. Скоро в школу. А тут, как на грех, с Шаркана ветерок рябью покрыл почти всю воду в пруду. Петька левой рукой ухватил бревно и тихо вел его рядом. Рябить перестало. Увидел я Петькину хитрость не сразу. А он, Петька, выдернул уже трех щурят.
- Экой ты дурак, Додка, - сказал Петька, когда мы встретились.- Надо было с бревном, как я. Помогает.
Я тоже имал щурят по Петькиному способу. Часа три мы бродили. Ветер уже дул с напором. Солнце ушло за тучи. Мы и не заметили, как у нас посинели губы. На ногах образовались пупырышки, и хуже стали разжиматься пальцы рук. И тут Петькина мать:
- Петька, пора в баню!
Петька не шел и я тоже. Мы бродили. Совсем рядом с берега у Петькиной матери в правой руке хворостина.
- Окаянные души. Язви вас! Марш домой!
Я стоял, недвижим, потому как видно было, что Петька заводил петлю на щуренка. Момент был ответственный. Мать Петьки хворостиной секанула по воде. Щуренок молнией рванул и ушел на глубину. Петька чего-то возопил, а потом сказал ясно:
- Эх ты, маманя, таку рыбину из-за тебя упустил.
Делать было нечего, и мы вылезли на берег.
- Антихристы! Ведь вовсе околели! Губы-то, вон, как у покойника, синие. Марш домой!
От приглашения Петькиной матери зайти и поесть я отказался. Ведь Петьке надо было идти в баню. И я побежал. Окно у Ефимовны было открыто. Она крикнула:
- А ну, стой, пострел! Заходи в избу.
Она отложила недовязанный носок и скрылась в избе. Увидев меня, запричитала:
- Ты где был? Что делал? Околел вовсе. Посинел весь! Да что это за жизнь такая?
- Рыбу имал.
- Садись.
Она отодвинула заслонку. Поставила на стол крынку с молоком. Молоко сверху покрылось коричневой коркой. Миску шанег. Картошка была в коричневых пупырышках, и шаньги вкусно пахли.
- Пенку-то любишь, или чё?
- Люблю.
Она ножом по краям крынки надрезала пенку и вылила эту вкусноту в кружку. С двумя шаньгами я выпил две кружки теплого молока и изнутри стал весь согреваться. И заулыбался.
- Пей еще.
- Не стану.
- Маложелудочный какой-то ты. Ну, как бабушка, как ее здоровье? Как Александра?
- Живут, как могут.
- Ну и ладно. Экой ты нефильтюляпистый. Отчего?
- Народился такой.
- Судьба твоя такая. Посуди сам. К Чайковскому ездил? Ездил! И чуть не утоп. Рыбаки спасли. Опять же, в ясли к корове провалился. Напужался, чуть заикой не стал. И корову перепугал. Еле с молоком она наладилась. И бабушка, сердечная душа, испужалась за тебя. А тут эта история с попом. Опять же, тебе попало. Ну, да ладно. Ужо, увижу длинногривого, я ему выскажу. Обманом живет.