«Верую в Бога, создавшего человека, но не верую в бога,
которого создал (и создаёт) сам человек»! Карро.

КОГДА МЫ БЫЛИ ЗАЩИТНИКАМИ БАРРИКАД

Я стою у газовой плиты в кухне своего дома, держу в правой руке алюминиевый чайник с кипятком и лью кипящую воду из этого чайника себе на ноги. Страшная боль пронизывает моё тело. На глазах выступают слёзы. Голова вот-вот расколется. Но я не могу остановиться, и, с каким-то остервенением, продолжаю лить крутой кипяток на свои босые ноги.
Ревёт мотор тяжёлого танка. Таких, во время моей службы, ещё не было. Значит это современный. Откуда он взялся в моём доме? Из люка появляется закопченное лицо. Кожаный шлем надвинут до бровей. Крепкие руки срывают шлем и машут им над чумазой и стриженой головой. Голова что-то кричит о защите свободной России. Майор Евдокимов. Почему я его знаю? Или может быть, не знаю, но когда-то слышал о нём. Вокруг меня лежат какие-то люди, и мелкая дрожь трясёт их беззащитные тела. Страх. Общий страх перед надвигающейся железной громадиной. А вот и второй, точно такой же тяжёлый танк выползает на площадь с левой стороны Калининского моста и разворачивает длинный ствол башенного орудия в сторону Кутузовского проспекта. Я лью кипяток себе на ноги. Прибегает человек с красной повязкой на рукаве и кричит мне прямо в ухо о том, что на защиту Белого дома должны придти тяжёлые танки. Показываю ему на два, уже прибывших к нашей баррикаде на спуске с Калининского моста и на третий, с заглохшим мотором, остановившийся на Бережковской набережной под мостом. Но он ничего не видит. И мы, семнадцать человек, защитников баррикады, сооружённой нами из двух опрокинутых на бок троллейбусов и всякого хлама, собранного во дворах жилых домов в районе гостиницы Украина, продолжаем лежать на небольшом пятачке мокрого и грязного асфальта между этой самой баррикадой и гусеницами тяжёлого танка майора Евдокимова. Рядом со мной молодая женщина, еврейка с 8-9 летним сыном. Женщина прикрыла мальчика своим телом. Вот она человеческая простота – танку, что её молодое упругое тело, что все наши семнадцать вместе взятые, как трава под ногами.
Буквально перед появлением первого танка и перед тем, как я, неизвестно почему, ставший командиром баррикады, принял решение всем семнадцати перемахнуть через баррикаду и распластать свои тела на грязном асфальте, к нам подходило Югославское телевиденье. Разговор шёл о свободе. Молодой человек югослав, видимо режиссёр, подробно расспрашивал и меня и моих «бойцов» о том, что же нас привело на защиту Белого дома? Как мы ко всему этому относимся? И к путчу. И к баррикадам. И к тем, кто в Белом доме. И к тем, кто в Кремле? И главное! Как мы для себя определяем, это сладкое слово, свобода!? Женщина с мальчиком, лежащая теперь рядом со мной на асфальте, очень искренне и неподдельно горячо, говорила о свободе слова, совести и свободе выбора жизненного пути. От свободного выбора где, когда и с кем жить. До свободного выбора, где учиться, работать и сколько. Потом, когда телевизионщики из Югославии покинули нас на «Жигулёнке», стоявшем здесь же на Калининском мосту, мы ещё некоторое время разговаривали с этой женщиной в окружении «ополченцев» - людей настолько разных и по возрасту и по другим, в том числе и социальным параметрам, что даже нельзя было представить себе, какое ещё событие или какие ещё экстремальные обстоятельства могли бы их свести вместе. И у всех у нас было с одной стороны тревожно, а с другой стороны, так легко и радостно на душе, что хотелось выплеснуть эту свою душу и показать её всему миру. И мы все, говорили и говорили, без умолку, как оголтелые. Говорили обо всём на свете, как будто до этого дня всю жизнь были глухонемыми, а сегодня, вдруг, у нас у всех одновременно прорезался и голос и слух. Да, какое же это всё-таки сладкое слово, Сво-бо-да!
Струя кипятка льётся из алюминиевого чайника. Льётся в такие же алюминиевые кружки и банки из-под консервов. Худощавый мужчина, уроженец Кавказа разливает чай в протянутую ему с разных сторон посуду. У костра сидит человек пятнадцать-двадцать. По лицам, красным от пламени костра, гуляют разноцветные блики. Наш костёр, как и многие другие горящие во внутреннем дворе Белого дома, разожжён прямо на асфальте. Полночь. Трое с красными повязками на рукавах объявляют подъём. – «В Моссовете Гавриил Попов, Юрий Лужков и другие сторонники Ельцина подвергаются репрессиям со стороны ГКЧПистов. Срочно нужно сто человек для защиты демократов и демократии». Мы быстро поднимаемся от костров. И вот уже человек триста-четыреста строятся в шеренги. Рядом представитель Кавказа. Знакомимся. Басаев из Чечено-Ингушетии. Говорим о том, о сём, пока трое с красными повязками на рукавах отбирают из трёх-четырёх сотен добровольцев сотню самых молодых и здоровых. Командный голос со стороны входа в Белый дом: - «Кто дал приказ на построение и куда это, отряд намерен рвануть»? «В Моссовет, на защиту Попова и Лужкова». «А команду к построению дали ваши депутаты с красными повязками». «Где эти люди»? «А бог их знает. Были только что здесь, но исчезли куда-то». «Россияне, это же самая настоящая провокация! Вы туда организованно сотней, а они вас там уже ждут, тоже организованно, сотней, только не людей, а танков и другой бронетехники. Вот и повод пострелять в своих соотечественников, вот и повод для штурма Белого дома. Отбой! И без команды от Белого дома, ни шагу ногой»! В репродукторе взволнованный голос Александра Руцкого. Генерал сообщает о городах и регионах, поддержавших Ельцина, и предстоящем в самое ближайшее время штурме Белого дома ГКЧПистами. На площади у левого крыла здания три БМДэшки, присланные Павлом Грачёвым, перешедшим на нашу сторону. Полковник КГБ в форме с синими петлицами требует у десантников, сидящих на броне своих машин, немедленно позвать ему командира подразделения. Выхватывает из кобуры пистолет Макарова и размахивает им перед лицами солдат. Крепкие молодые ребята, человек пять в штатском, отбирают у полковника пистолет и, скрутив ему руки, уводят в Белый дом. Вот это – да! Мне никогда, даже в самом кошмарном сне, и привидеться не могло, что когда-нибудь в своей собственной стране я буду стоять перед таким жёстким выбором. «Ты за Красных, или за Белых»? «За красных». Сняли штаны и надрали задницу. Потом, пришли Красные, и всё повторилось. Анекдот. В анекдоте всё как в анекдоте – смешно. А это жизнь. Твоя жизнь, которой у тебя больше никогда не будет. Сейчас хлопнет откуда-нибудь, или сверкнёт. Глупости! Ничего не увидишь и не услышишь, и даже не почувствуешь. Как в Анголе. Бой. Толчок. И уже в Союзе, «в медсанбате, на кровати весь в бинтах,… Что нам Клава, что нам Клава - медсестра и белый свет.…Умер тот сосед, что справа, тот, что слева ещё нет»… Повезло! А сегодня может не повезти. Но, как говорится: взялся за гуж, не говори, что очень кушать хочется. Улицу Чайковского забивают пассажирскими автобусами с полными бензобаками, на тот случай если попрут с Садового кольца танками и БТРами. И попёрли, но это уже завтра. И ребята погибли. Жаль. Молодые совсем. Высоцкий был прав – колосс о глиняных ногах. Как то, этот колосс поведёт себя сегодня. Власть вроде наркотика, за просто так не отдаётся. Пронеси! Пронеси, меня Господи! Спаси и сохрани! «Больно мне, что я в Бога не верил, горько мне, что не верю теперь». Пронесёт, обязательно съезжу в Загорск в лавру. Свечку поставлю, и даже несколько. Таксисты привезли водку. Раздают бесплатно. Бери, не хочу. Да вот что-то действительно не хочется. Женщины и мужчины ходят в туалет вместе в одно место в кустах под стеной напротив Белого дома. На войне, как на войне - ни до этики и разносолов. С гостиницы Мир сняли двух снайперов. Потащили в Белый дом. Отстреляли своё ребятки. Пусть отдохнут в подвальчике.
«Вы воевали когда-нибудь»? Это та разговорчивая женщина, еврейка с сыном лет восьми-девяти. Евреев я, как, наверное, и все в Советском Союзе, недолюбливал с детства. На вопрос, почему, не ответил бы никогда. Потому что не знал. За всю мою жизнь ни один еврей ничего плохого мне ни сделал, и даже к чёрту не послал. Но так уж повелось в нашей самой дружелюбивой и миролюбивой стране, что все и вся относились к людям любой другой национальности, без всякой на то причины, с нелюбовью, враждебностью и даже презрением, а к евреям – особенно. Поэтому, при разговоре с кем-либо из так называемых «нацменов», я всегда чувствовал себя очень неловко, и даже виновато, что ли. «Воевал ли я? Ну, как вам сказать. Кто, в этой стране, от тюрьмы и от сумы, застрахован был, и под ружьём не ходил?! Всякое бывало». «И в тюрьме тоже»? «Как Фигаро - везде понемножку». «Страшно, наверное»? «Когда как. Вообще-то, боятся все, и всегда. Кроме сумасшедших, конечно. Просто одни могут преодолеть страх, а другие нет. И не нужно ни кого осуждать». «Я, думала, когда легла рядом с вами на асфальт перед танком, что всё, конец. И просила Бога, чтоб только побыстрее, сразу и без боли». «О сыне думали»? «Конечно. И о сыне и о муже и о себе, но как о чём-то прошедшем уже, совсем из другой жизни». «Как это»? «А сама не знаю. На смерть ведь не каждый день идёшь. А вы не хотите вздремнуть? Наши автобус облюбовали с той стороны моста, тёплый. Сходите пока тихо». «Руцкой не позволит. Я и до другой стороны не дойду, как он опять тревогу подымет:- «По сведеньям, поступившим к нам из надёжных источников, штурм Белого дома ГКЧпистами, начнётся в самое ближайшее время. Мужайтесь товарищи, Россия и россияне с нами». Ничего, выдержу, до утра уже немного осталось. «Но и утром всё не так, нет того веселья – или куришь натощак, или пьёшь с похмелья». Жаль, Высоцкий не дожил до этого дня. Вот бы порадовался. «Живой – он не у многих был в чести, зато у многих был всегда в опале. И всё же мог свой тяжкий крест нести, всю жизнь, шагая вверх по вертикали». «Ваши»? «В 80-м написал». «Любили»? «И сейчас люблю»! «Я тоже, очень! Вы верите в Бога»? «Я как раз только что об этом думал. Даже стихи Сергея Есенина вспомнил. Не знаю. В том смысле, что я вообще не знаю, что это такое или кто это такой. Как-то раньше об этом и не задумывался ни разу». «А я верю, хотя мои родители не верующие». «Мои тоже. Были неверующими. Мать, правда, последние годы после смерти отца и перед своей, даже в церковь стала ходить. А так, сколько себя помню, я от обоих и слова о Боге не слышал. Отец, тот вообще был ярый атеист. В молодости в Сибири комсомолил. Ногу свои же дядья подстрелили. Продразверстничил, наверное». «Я в одной философской книге читала, что наша жизнь после смерти не кончается, а наоборот переходит от низшей формы бытия к высшей. Правда, не у всех. Подонки, например, вернее души этих подонков, миллиарды лет маются. Они входят в тела насекомых, ну и всякой другой нечисти, и миллиарды лет их каждый день убивают, а то и по сто раз в день. Согласитесь, не очень то заманчивая перспектива, да ещё целую вечность». «Это у буддистов»? «И у буддистов тоже». «Вы, наверное, христианка? Хотя у Вас своя вера, иудейская, кажется». «У евреев, в целом, да. Но я космополит. Так это, вроде, называется. Я верю в единого Бога, создателя всей вселенной, а не только одной нашей планеты или одной религии». «И что, есть разница между вашим космополитизмом и другой верой, тем же буддизмом, например»? «Для того чтобы определить разницу между предметами, нужно знать оба предмета. Я, к сожалению, знаю только один – свой. Причём не на интеллектуальном уровне и даже не на уровне сознания, а скорее подсознания, души. Мы ведь всю нашу с вами жизнь читали ни то, что хотели, а то, что нам навязывали. До того, о чём я вам сейчас говорю, я дошла сама, ну и «Самиздат», конечно помог». «Вы меня простите, пожалуйста, но всё, о чём вы сейчас говорите – Бог, душа, сознание, подсознание, интеллектуальность, для моего солдатского ума, как для питекантропа современный компьютер. Мы, люди, порой сорим заумными словами, чаще всего даже толком не зная их подлинного смысла. Этот камень, ещё раз простите, не в Ваш огород. Но согласитесь, что в принципе я прав»!? «Да, к сожалению. «Совок» создал уникальную породу людей». «А что, за границей другие»!? «Я не знаю, я ещё там не была». «Я бывал и не раз, но как-то всё время было не досуг особо разглядывать этих самых заграничных людей. Чуть зазевался и всё, сливай воду – или пуля в лоб или нож в спину». «Так серьёзно»? «Серьёзнее не бывает». «Ни хотите рассказать»? «Пока нет. Лучше Вы мне расскажите. Или объясните, что ли. Что же такое эта ваша душа, или подсознание? С чем её или его едят? Слышу часто, да и сам порой для связки слов употребляю. А ведь, убей, не знаю что же это такое на самом деле». «Попробую. Если получится, конечно. Вы наверняка в своей жизни сталкивались с какой-нибудь вопиющей несправедливостью!? В нашей стране это не мудрено». «Конечно, и не раз». «И при этом, в силу определённых обстоятельств, не могли ничего сделать. И затем долгое время мучились. Мучились и от сознания своей, предположим невиновности, и от сознания своей беспомощности, что-либо исправить, изменить, наказать, отомстить и так далее и так далее. Бывало такое»? «Я ведь живой человек». «И что, при этом у Вас болело»? «Не знаю, что-то там внутри. Сердце, наверное». «Оно, что, кололо? Я в том смысле, что, это была физическая боль или какая-нибудь другая»? «Нет не физическая». «Тогда какая»? «А Бог её знает»! «Хорошо, с вашего разрешения, пойдём дальше. Вот вы недавно сказали, что ваши родители уже умерли. Какую боль вы испытали, получив известие о смерти, предположим, вашей мамы? И какую боль испытывали потом ещё долгое время после её похорон? Физическую, или…»? «Или! Но какую именно не могу сказать. Болело всё, но не физически, а где-то там внутри, в глубине души, что ли». «Место, конкретное место, хотя бы с игольное ушко величиной, указать можете»? «Нет»! «Вот вы сами и ответили на ваш вопрос, что же такое наша с вами душа». «Не понял»! «»А вы подумайте ещё хорошенько. И давайте теперь представим себе, что, то, что у вас болело, будучи не физическим, вдруг покинет ваше сугубо физическое тело и начнёт жить вне тела своей жизнью». «Как это»? «Предположим, вы умерли, не дай бог, конечно». «Так и это самое умрёт, душа, что ли. Как она без мозга, без сердца, без органов чувств – осязания, обоняния и прочего сможет существовать»? «Сможет»! «Докажите»! «Жизнь докажет»!
8 марта 1992 года. Утро Международного Женского Дня. Я изрядно подвыпивший иду по высокому берегу реки Протвы, ещё не освободившейся ото льда. Вокруг меня прыгает моя семилетняя дочка Валерия. Падает пушистый ненавязчивый снег. Нам обоим весело. Мне от выпитой водки, которую я спозаранку в достаточном количестве принял на грудь вместе с заведующей отделом культуры Боровского района Галей и её новым мужем Колей. Валерии, оттого, что папа, наконец-то, приехал и подарков понавёз. Этакая милая мартовская идиллия - ещё не проснувшаяся речка подо льдом, маленькая счастливая дочка с большим и пьяным папой на высоком берегу этой речки, а кругом снег и с неба тоже идёт. Боровск ещё спит. Впереди силуэт стройной женщины в чёрном, длинном, почти до пят, облегающем фигуру пальто. «Лера, догони! Скажи, папа хочет с тобой познакомиться». «Мы с тобой уже знакомы, Сергий, и уже давно». Нинкина подруга, что ли? В пальто, как у монашки. И платок чёрный, по монашесски подвязан. «Я что-то не припоминаю». «Ничего, вспомнишь. Пойдёшь по всему миру и поклонится тебе весь мир, потому что ты понесёшь ему слово Божие. Тяжёлые испытания ждут тебя, а через тебя и всех людей планеты Вашей. Но ты выдержишь и, преодолев себя, все эти испытания преодолеешь, а через тебя и все люди планеты Вашей встанут на путь Божий». Бред какой-то. Это она мне что ли? Или это я сам себе с пьяну плету? Исчезла куда-то. «Лера, а где эта женщина, с которой я только что разговаривал»? «В проруби утонула». «Ты чего выдумываешь. Посмотри, все проруби замёрзшие. И следов её нет на снегу. Вот мои, вот твои. Лера, а где её следы? У меня, наверное, уже крыша поехала. Лера, скажи честно, была сейчас с нами какая-нибудь женщина? Только без шуток». «Пап, а ты с кем сейчас только что разговаривал? Ну вот. Она тебя ещё Сергием называла, и какие-то путешествия в дальние страны обещала? С монашкой какой-то. Ну вот. Ты ведь сам попросил меня догнать её. Сам хотел с ней познакомиться, и сам же не доволен» «Лера, я всем доволен, только скажи мне, пожалуйста, куда она испарилась»? «Не знаю. Честно-причестно. Пойдём бабушке расскажем». Бабушке наша история, мягко говоря, не понравилась. И даже на пьяный бред не потянула. И я, с грандиозным скандалом, всячески обруганный и проклятый именами всех святых, уехал к себе домой в Ашукино.
Крутой кипяток тонкой дымящейся струёй хлещет по моим босым ногам, почему-то без носок и без тапочек. Где-то внутри меня образ той монашки с берега Протвы. Она говорит со мной, но как-то особенно, не по-человечески, без слов, какими-то картинами. Как будто я смотрю кино и в то же время сам в нём участвую, оставаясь, при этом недвижимым, и, не произнося ни слова, разговариваю. Постепенно на моих обеих оголённых до локтей, задеревеневших руках, чуть выше запястий появляются красные кресты. Кожа над ними белеет, пузырится и лопается. Кресты из водянистого кровавого мяса моего тела. Но я не чувствую никакой боли от них. Ах да, крутой кипяток из чайника на босые ноги перебивает любую другую боль.
Медаль «Защитнику свободной России» за номером 030807. Если следовать логике, именно 30807-м защитником баррикад я был по счёту, когда, сразу после выступления по телевиденью Геннадия Янаева, и «Лебединого озера» по всем телеканалам, через бронированные заслоны ГКЧПистов просочился к Белому дому. Человек 500-700 помню. К вечеру и того меньше. Ночью, правда, с приходом Грачёвских БМДэшек, тысячу человек, вместе с десантниками можно было насчитать. Но чтоб тридцать тысяч! Впрочем, из стратегических соображений, они могли и по близлежащим дворам в засаде сидеть. А когда поступил приказ – все в очередь за медалями, тут они и вышли из засады. Права была женщина, с которой мы лежали рядом на асфальте перед танком майора Евдокимова. Душа действительно есть, и теперь я это знаю точно. Но не у всех. Вернее, сначала у всех, но потом из некоторых людей она выходит и, как моя «ополченка» сказала, «живёт вне тела своей жизнью». А покинутое душой тело, этого не знает, и тоже живёт своей жизнью, жизнью бездушного ходячего мертвеца. У нас в России таких очень много, особенно среди так называемых бизнесменов, всенародных избранников и руководителей любого, даже самого высокого уровня.
Я у себя дома в Ашукино. Сижу за стареньким компьютером. Набираю очередное письмо-просьбу генерал-губернатору Громову, чтобы мне в доме, наконец-то, установили московский телефонный номер. На улице идёт хороший пушистый снег. Предрождественский морозец, градусов двенадцать-пятнадцать. У меня тридцать девять и восемь. Вот он откуда кипяток на босые ноги. Грипп. И по всей России грипп, хронический, с температурой сорок оборотов и выше и страшными галлюцинациями. Причём очень давно, лет, наверное, сто, не меньше. Последнее десятилетие приобрёл ещё и острую форму, с впадением в маразм и полный абсурд. Нужен врач. Нужен хороший врач. И мне и России.
Кресты на руках так и остались и медаль «Защитнику свободной России, тоже. Может, это был не гриппозный бред? Может, это всё со мной когда-то было в действительности? А?

Кавалер Золотой Медали Александра Македонского,
Соискатель Нобелевской Премии Мира 1996-2004 годов,
Президент Фонда МБВМ «Чернобыль-2000» Сергей УЙМАНОВ,
Рождество Христово, с 6 на 7 января 2005 года.
Посёлок Ашукино.