Я С Н О В И Д Я Щ А Я *
***********************************************************************
* Оксана сидела перед зеркалом и правой рукой, слегка согнутыми пальцами делала перед лицом круговые движения по часовой стрелке, точно по книге Джуны «Слушаем свои руки», чтобы избавится от морщин на лице, проявившихся так предательски рано — в 25! И это не удивительно. Ведь последние полтора года как, при невыясненных обстоятельствах, пропал в Чечне её муж, двадцатисемилетний Андрей — старший лейтенант внутренних войск, она находилась в неутешном горе и поддерживала своё душевное и физическое равновесие исключительно убойными таблетками, что отрицательно сказались на её здоровье и в первую очередь на коже, делая её сухой и морщинистой.
И хотя мнения по поводу исчезновения Андрея ходили противоречивые: то ли он с группой захвата подорвался на БТРе и потом его якобы видели в госпитале тяжелораненого… То ли его за литр спирта, по пьянке сдали духам в рабство свои же офицеры. Но однако среди очередного «груза-200», его тело или хотя бы фрагменты, всегда отсутствовали. И всё же похоронка от командования части с глубокими соболезнованиями пришла совсем недавно. И теперь лежала на парфюмерном столике, рядом с прислонённой к зеркалу цветной фотографией трёхлетней давности, где он ещё широко-улыбающийся, золотокудрый, в летней полевой форме младшего комсостава, когда по окончании института Культуры, где они вместе учились, был направлен на сборы и сразу же, под покровом ночи в горячую точку.
И Оксана, уже в который раз подносит фотографию к губам и слёзно перечитывает на обороте: «Крепко обнимаю. Целую. Жди! С любовью, Андрюша». И снова сухой спазматический комок подступает к горлу. Но теперь она уже не спешит глотать таблетки. Ведь время, как известно, самый лучший лекарь. И теперь она научилась сдерживать себя в руках и даже бороться с появившимися коварными морщинами. И Оксана снова принялась сосредоточенно манипулировать руками перед лицом. И в этот момент звонок в дверь заставил её, как всегда, неожиданно вздрогнуть и Оксана, не чуя под собой ног, опрометью бросилась открывать. Но то была её давняя подруга Нина, с какой-то женщиной, стоявшей чуть в стороне, неопределённого возраста, похожей на цыганку, но не броско, со вкусом одетую. Нина втолкнула Оксану в прихожую, прикрыв за собой дверь.
— Послушай, подруга, — зашептала она вполголоса, почти прильнув к уху Оксаны, — я привела тебе ясновидящую. На перекрёстке меня захомутала… Зовут Жанной…
Оксана резко отпрянула от подруги, как от чумовой, мол, ты чё совсем — того, и покрутила пальцем у виска.
— Да погоди ты, Оксанка, не спеши, успокойся, — засуетилась Нина. — Я знаю твоё отношение к такому роду людей, а потому и привела к тебе. Она настолько досконально, буквально по полочкам разложила моё прошлое, что я была просто поражена её невероятными способностями… А потом она заявила, что, мол, у тебя есть подруга, зовут её Оксаной, которая вот уже полтора года в неутешном горе, и что она готова помочь тебе на все сто — узнать, но только по фотографии, всю правду о муже, которого, кстати, зовут Андреем. Вот так вот, дорогая, ни много, ни мало… И при этом заметь — я её за язык не тянула.
Оксана, болезненно побледнев, лишь безвольно махнула рукой:
— Ладно, уж, пусть заходит. Всё равно у меня воровать нечего…
— Ну, ты подруга даёшь…— укоризненно заметила Нина и приоткрыла дверь, — заходите, уважаемая… — и, повернувшись к Оксане чмокнула её на прощание в щёчку, — ну всё, я побежала. Вечером созвонимся. Пока! — и, не дожидаясь лифта, этакая егоза, чуть ли не кубарем скатилась по лестнице.
 
Оксана провела ясновидящую в комнату, к столу, и, не предлагая чая, тут же молча положила перед ней фотографию мужа. Уж слишком велико было её нетерпение узнать что-то ещё к уже имеющемуся набору противоречивых слухов, и как можно быстрее спровадить эту дотошную нахалку.
Ясновидящая, как-то особо сосредоточенно стала разглядывать фотографию, будто пыталась вспомнить своё нечто далёкое, связанное с этим молодым человеком, и когда повернула фотографию обратной стороной, Оксана не выдержала:
— Ну, вы ещё долго, дамочка, будете… притворяться?!
И нервно заходила по комнате.
— Прошу вас, дорогая, сядьте, успокойтесь, и не мешайте мне работать, — ласково попросила женщина. Оксана лишь только презрительно фыркнула, мол, то же мне, работёнка. Но, однако, повиновалась и подсела к столу, напротив. Ясновидящая, не прикасаясь к фотографии начала плавно водить над белокурым образом широко раскрытыми ладонями, будто проверяла ауру и непроницаемо-сосредоточенным взглядом буравила смеющиеся глаза Андрея. И эти таинственные секунды казались Оксане невыносимой вечностью.
— Ну что, долго ещё?!
— Тихо! — прикрикнула ясновидящая, не переставая колдовать над фотографией и только ещё более энергичнее заманипулировала руками… — Я кажется вижу вашего Андрея… Точно — он… где-то в районе ущелья, на привале… — Ну… Ну!.. — нетерпеливо задёргалась Оксана и даже привстала.
— …У него в руках фляга… Он идёт за водой… Подходит к горному ручью… И…
— Что?! — вскрикивает заворожённая Оксана.
— …Он набирает флягу… Поворачивается… Идёт назад…Идёт… Уже почти подходит к укрытию…— и снова пауза.
— Ну дальше что?! — взвинчивается, подпрыгивая, Оксана, — что ты из меня душу последнюю вытягиваешь, идиотка!
— …И в ту же секунду снайперская пуля,  разрывная, впивается ему в самый вниз  живота…
—  Вниз  живота, —  отрешённо повторила Оксана, — то есть…
— Н-не знаю… Ничего не знаю… Всё в тумане, — истерично отбивается ясновидящая.
Лоб её покрылся бусинками пота, от перенапряжения. — Вижу, он потерял много крови… Его пытаются спасти санитары, но…
— Он умер? — в глазах Оксаны застыл ужас.
— Да… На операционном столе, — и ясновидящая, откинувшись на спинку стула, тяжело вздохнула.
Оксана, снова, как помешанная заходила по комнате, слёзно причитая:
— Этого не может быть!.. Нет, это не правда! — И подошла вплотную к ясновидящей, — и вообще, почему я должна верить вам — лживой, оборотистой цыганке?! Это ещё не значит, что вы случайно отгадали нюансы из прошлого моей подруги…
— Извините Оксаночка, — совершенно спокойно перебила ясновидящая, — во-первых — я не цыганка, и никогда с ними не якшалась, а всего лишь сотрудница Общества Экстренной Помощи. А во-вторых — я и ваше прошлое также смогу разложить по полочкам…
— Ха! Ещё бы… — с издёвкой усмехнулась Оксана, — вон этих дискет, на каждого из нас, на чёрном рынке навалом. И вы этим пользуетесь, наживаясь на чужом горе. Или я не права Жанна?! Ведь вас, кажется, так зовут.
— Нет, вы не правы голубушка, — глаза ясновидящей заметно повлажнели, — я ни с кого не беру ни копейки, а уж с вас — тем более. У меня, как вы уже знаете, имеется другой источник дохода. И потом — навряд ли в дискету могла попасть столь пикантная для вас с Андреем деталь, что родившуюся девочку, и вы уже знали об этом, обязательно назовёте Елизаветой, в честь родной вашей прабабушки — представительницы знатного дворянского рода, — и Жанна мягко улыбнулась.
Оксана зачарованно уставилась на ясновидящую. Уж чего-чего, а такого деликатного заявления она от неё никак не ожидала и виновато улыбнулась:
— Вы уж меня простите, Жанночка, сами понимаете, полтора года на нервах.
Ясновидящая понимающе кивнула, и как-то особенно тепло посмотрела в глаза Оксаны, что та немного смутившись, подумала, — странная какая-то…
— А что с Елизаветой? — неожиданно спросила Жанна.
— С Елизаветой?! — переспросила Оксана удивлённо, взглянув на ясновидящую, — разве ваше профессиональное видение вам не подсказывает…
— Извините, дорогуша, но я действительно устала, и в голове у меня полный туман, ничего не соображаю…
— Нет дочурки… — и Оксана судорожно вздохнула, — умерла не родившись… За несколько дней до родов я получила эту злосчастную похоронку на мужа, - и показала ясновидящей. — Я чуть было не сошла с ума. И в тот же вечер, совершенно потеряв рассудок, наглоталась «экстази» — наркотической гадости. И так все последующие дни… И я потеряла ребёнка… Андрюшкиного кровинушку… Единственную память о нём… — и, уткнувшись в стол, изошла в безутешном рыдании, — я никогда себе этого не прощу… Никогда!
Глаза ясновидящей так же наполнились слезами и, подсев к Оксане они обе безутешно расплакались.
Затем Оксана достала из буфета початую бутылку коньяка и пару рюмашек. Она до глубины души была тронута Жанной, которая, надо же, чужое горе восприняла как своё родное. Потом отлучилась на кухню за тортом из холодильника. И в этот момент Жанна, достав из-за пазухи маленький флакончик и воровато озираясь, подсыпала ей в рюмку немного белого порошка и разлила коньяк. Они выпили за надежду. Ибо пока Оксана самолично не увидит бездыханное тело своего мужа, она отказывается верить в его смерть. Тут же выпили по второй… И Оксану повело. Стала беспрестанно зевать, что-то нечленораздельное бубнить себе под нос и тут же запрокинулась на спинку стула, голова, словно ватная, свесилась набок и она провалилась в небытие, будто впала в долгий летаргический сон. Жанна, пощупав пульс на запястье, аккуратно подхватила Оксану и положила на постель. Оксана даже заулыбалась во сне, вероятно ей чудилось, что это Андрей подхватил её, воздушную, в белоснежном свадебном наряде и словно серебристый ангел окрылённый несёт её, вернее — возносит к Вратам Рая. А она восторженно визжит и умоляет, — Андрюшенька, мой милый, куда ты меня несёшь… торопишься… немного отдохни. Ведь так ты меня потеряешь…
И ясновидящая, дождавшись пока Оксана затихнет, принесла из прихожей свою большую дорожную сумку, подошла к комоду и неслышно выдвинула верхний ящик.
Оксана снова улыбается во сне и сладострастно бормочет:
— Анрюшенька, ты приехал… Я знала что ты живой… Я верила… Ой, Анрюшенька, ты меня совсем зацелуешь… Дорогой мой, родимый…
И внезапно просыпается. В комнате темно. В окно холодно смотрит мертвенная луна, разбросав по полу неоновые квадраты. Оксана вскакивает, не понимая, как она могла так быстро опьянеть и не проводила Жанну. Щеки её горят. Включив свет, она подходит к зеркалу и ужасается. На щеках едва заметные следы губной помады.
— Ах ты, сучка, лесбиянская, - вспыхивает она, стирая влажной салфеткой следы развратных деяний и тут обратила внимание на выдвинутый ящик комода. — Э-э, так ты ещё и воровка, оказывается… — и глаза её, заметно повлажнев, засверкали от гнева. Но, подойдя ближе, ахнула — в ящике поверх её свадебного платья лежала аккуратно сложенная военно-полевая форма Андрея, с застиранными пятнами крови. — О, Господи, это какое-то наваждение, - и, схватившись за голову, Оксана заметалась по комнате и машинально взглянула на стол с недоеденным тортом и недопитым коньяком, между коими поверх записки лежало обручальное кольцо. И как невменяемая, невидящим взглядом прошлась по написанному, и плюхнулась на стул. И тут же спохватилась.
— Боже, что же это я… — и, накинув на плечи куртку, стремглав выскочила на ночную пустынную улицу. — Андре-е-ей!.. — истошно и беспрерывно стала звать она, обегая окрестности. — Андре-е-ей!.. Прошу тебя, верни-и-ись!..
Но в ответ лишь доносилась злобная разноголосица бродячих псов и недовольный пьяный бас из вспыхнувшего окна:
— Заткнись, шалава!
Вернувшись, Оксана, не раздеваясь, устало присела за стол, вывернутая наизнанку,опусташённая и снова прошлась по записке: «Дорогая Оксаночка, прости меня, если можешь. Я теперь в другой, противоположной жизни. Хотя мне это стоило неимоверных усилий. Да, я любил тебя безумно, но скорее как неразлучную подружку, хотя и старался удовлетворять тебя как мужчина. Но я ещё с детства страдал неполноценностью в половом отношении. И хотя я дружил с мальчишками, но всё же больше тянулся к девчонкам, участвовал в их непосредственных играх, а, оставаясь наедине с собой, обожал примерять на себя пёстрые девичьи наряды… И теперь, когда роковой случай окончательно добил во мне мужское начало, я втайне решился на ЭТО. Решился мучительно, жёстко, ибо любовь к тебе была значительно сильнее того патологического дискомфорта, который я в себе испытывал. Но я не хотел оставаться при тебе вечным евнухом. И сознательно пошёл на ЭТО, исключительно ради твоего полноценного счастья. Тем более, что ребёночка, как связующего звена у нас с тобой, к великому сожалению нет… И ещё раз…Сотни… Тысячи, раз прости меня. И не поминай лихом! Твой…Твоя…Ясновидящая
И Оксана, уже не в силах рыдать,а только тихо всхлипнув горестно вздохнула:
— Э-эх, Андрюша… Андрюша… Зачем ты ЭТО  сделал над собой? Зачем?!... Дурачок… Ведь я бы тебя и такого любила…
И, свернув записку в несколько раз, Оксана вложила её как закладку в книгу Джуны Давиташвили «Слушаем свои руки».

************************************************************************************
УКРОЩЕНИЕ СЕБЯ или РОССИЯ ВО СНЕ *


-----------------------------------------------------------
***  Недавно, разменяв свой сороковник я наконец-то женился… в четвёртый раз, на тридцатидвухлетней крашеной смуглянке и уже дважды успевшей побывать в пленительных узах Гименея! Чему явно способствовал её южный характер — удивительно спокойный, особенно когда спала зубками к стенке.
Хотя и сам, если честно, был не подарок. Оно и понятно, что можно ещё ожидать от Скорпиона, родившегося в год Кабана! Не говоря уже о главном своём недостатке — беспечной неодолимой лени, сыгравшей роковую роль в творческой судьбе горе-служителя Мельпомены.
Так и не достигнув высот театрального Олимпа, я безнадёжно застрял у подножия — раусным шутом-балагуром на презентациях дешёвой рекламной туфты типа стирального порошка «Гексоген», выводящего с пятнами всё вокруг подчистую.
Но иногда тщеславное желание заявить о себе одолевало дремучую лень, да и завидки брали, видя, с какой до неприличия лёгкостью восходили на подиум продажной славы современные манерно-культовые Еврипиды в полосатых дольчиках. И дабы не ударить лицом в порнушную грязь, я создал при районном клубе свой театральный мирок с расчётом не на культовых Каменских, Фандориных и Поттеров — героев нашего времени, — а на исконно чистое, правдивое искусство постижения Человека как источника Красоты.
И не знаю, насколько бы хватило моего творческого заскока, если бы этот клуб — тлеющий очаг культуры — в одночасье не стал ночным, и мою должность врачевателя душ, естественно, упразднили. Дескать, и так ВЕСЬ МИР — ТЕАТР! На что я тогда не без сарказма возразил: «Не весь. РОССИЯ — ЦИРК!»
Но служащие порока, по достоинству оценив весьма уместный прикол, лишь искренне посочувствовали столь непростительному упущению в области театрализации всей страны. И предложили взамен должность не менее выгодную, а главное, суперпрестижную — охранника борделя. На что я, не имея иного выбора, охотно согласился. Да и работёнка — не бей лежачего — как раз по мне. Сутки отлёживаешься, трое отдыхаешь.
Тогда как моя Манечка малярила на одной из московских строек, у турок по двенадцать часов в сутки и вваливалась домой, затурканная, на ночь глядя. И покой ей только снился в считанные до утра часы. Спали даже в разных комнатушках. И долгожданное супружеское ложе, предательски музицируя, ходило ходуном лишь в ночь на воскресенье — единственный её выходной. И тот, как правило, гробила на опостылевшую ей до чёртиков капитальную уборку родных квадратных метров.
Зато эдакий Обломов старался в оный момент под любым предлогом улизнуть из дома. И всё бы оно ничего — до поры до времени. Но в один из выходных я неожиданно проснулся от резких толчков и назойливого гула, как будто подо мной находился очаг землетрясения. С трудом разлепляя веки, с ужасом осознаю, что уже полдень и трудоголик Манечка остервенело шурует пылесосной трубой как раз под моим ложем. Но то, что я ощутил в следующую секунду, было намного страшнее самого разрушительного землетрясения. Я проснулся не на супружеском ложе как обычно в выходной, а на будничной софе в гостиной. Надо же, накануне вечером по случаю первой зарплаты, только и хватившей на то, чтобы её обмыть, я изрядно принял на грудь и незаметно вырубился в одежде, ухлюстанный. И как же ещё моей зазнобушке хватило духа расчехлить меня, не пообломав при этом мои косолапые ноженьки, и уложить детинушку под пуховое одеяльце. Кошмар! Такое со мной было впервые. Теперь хоть вешай в изголовье памятку: Я МУЖЧИНА ПО СУББОТАМ!



Чувствую, Манечка не в духе, и встать сию секунду значило попасть под горячую руку. И с головой нырнув под одеяло, свернулся калачиком, будто сплю. Но тут-то язвочку ее и прорвало, понесло по накатанной:
— Ишь раздрыхся. Уста-а-ал! Сутками вкалывает на стройке как настоящие мужики! ...Жену обеспечивает... В постели удовлетворяет (что особенно подчеркнула). Падаль!
Целыми днями дома — палец о палец по хозяйству не ударит! За неделю навкалываешься — ног под собой не чувствуешь! Единственный выходной и тот насмарку, ходи убирай за говном! У-у-у, гнида! Так бы и шваркнула пылесосом по твоему котелку дырявому!
«Хорошо, хоть не шкафом по башке», — с горечью подумал я, закипая от обиды за поруганную честь. Тут бы моей сладенькой и надерзить — мол, достала. Наговорить колких гадостей. Но лень было даже пошевелить пересохшим от слабости языком. И на душе было так, будто стадо слонов на меня сходило. А тут ещё она стоит над душой, желчегонит:
— И надо же мне быть дурой такой — поверила, музу во мне нашёл... Артистку из меня хотел сделать, а сам, бездарь, в дерьме по уши, служанку себе отыскал — убирать за гнидой ползучей. То-то ни одна из муз не уживалась с падалью, видят — пришиба!
— Уж чья бы корова мычала, — наконец меланхолично отреагировал я, не выдержав её гестаповской пытки и, обречёно вскочив с постели... выхватил у нее пылесос. Но стервоза, резко меня отпихнув, схватила с пола влажную тряпку и наотмашь прошлась по голой спине.
— Пошёл вон, мразь! Раньше надо было чухаться, а не выжидать под одеялом, уткнувшись носом в свои потроха синюшные, не доводить до белого каления!
— Садомазохистка! — взвизгнул я истерично и пошлёпал в ванную, инстинктивно пригнувшись, — тряпка чёрной тучей пронеслась следом над головой.
В общем, выходной насмарку. Сам виноват. Вовремя не сбил с Маньки спесь, не возвысил до небес её ранимую душу, не очистил от скопившейся за неделю скверны, вот и получай по мозгам. Одно к одному, всё припомнила. Впредь осмотрительней будешь.
Но на исходе следующей недели жёнушка явилась как никогда в приподнятом настроении и прямо с порога, потрясая тоненькой пачкой баксов, торжественно заявила, что объект сдан на отлично, и всю бригаду отправляют в месячный отпуск. И что она немедленно уезжает в деревню к матери.
— Что-то случилось? — насторожился я.
— А что, о родных вспоминают, только когда с ними что-то случается?!
Я вздохнул с облегчением, будто гора с плеч долой. Ещё бы! Впереди меня ожидала продолжительная фиеста. И дабы не высказать беспечной радости, напялив на себя маску скорби, я поспешил выразить свои наиглубочайшие сожаления, что, дескать, в связи с работой (будь она неладна!) не могу с тобой поехать — навестить мою самую несравненную и многоуважаемую, самую любимую тёщу. На что жена, окатив меня презрительным взглядом, пригвоздила одним единственным словом: ЛИЦЕДЕЙ! — и вздохнула устало:
— Какое счастье, что наконец-то отдохну от этой твари!
Надо же, а я сомневался. Оказывается, побыть месяц холостяком — не такое уж несчастье! И вообще, что такое счастье? Сиюминутное явление, вспышка молнии на грозовом фронте. Вечно счастливым может быть только круглый идиот. Я же в глазах моей ненаглядной был ещё просто идиотом... ну, разве что в квадрате!
Так первые две недели, наслаждаясь свободой, я чувствовал себя на седьмом небе, и вне дежурства, целыми днями валяясь на софе, потягивал текилу и фанател от блокбастеров, нахлынувших по мою изголодавшуюся душу с многоканального экрана, словно из прорванной канализации. Особенно торчал от ядрёной эротики в ночные часы. Дорвался! Что, понятно, не мог позволить себе при горячо любимой жёнушке, а то бы с «Тайдом» смешала и замочила бы в ведре вместе с половой тряпкой.
Но уже на исходе третьей недели меня словно бес попутал, во мне, насквозь пропитанному порочной наркотой, да на фоне длительного полового воздержания, вдруг с неимоверной силой взбунтовалось мужское начало, вылившееся к концу месяца в бешенство гормонов — роковую болезнь, по силе отражения равную десяти чернобылям, способных полностью уничтожить цивилизацию!
Казалось бы, какие проблемы? Сачок в руки и вперёд, на местный Бродвей — поле ночных бабочек. Хватай любую и тащи в свою панельную клетушку. Но животный страх перед деликатной болезнью (к тому же панически боялся уколов) оказался выше страха потери цивилизации. А потом как подумал, женушка внезапно прижваривает, а я ей, долгожданной, вместо тюльпанов и роз букет венерических лепестков вручаю. Да как представил себе землистое личико моей мегерушки да маховые движения её цепких ручек — осьминоговых щупалец, — так сразу оторопь взяла. «Нет, — решил я, как бывший офанателый ленинец, — надо идти другим путём!»
А пока я шёл по улице ватной шаркающей походкой и всем бабам заглядывал в глаза до неприличия своим томно-маслянистым взглядом. Что те, похоже, узрев во мне очередного многосерийного маньяка, шарахались в сторону и, гонимые страхом, ускоряли шаг.
Кое-как ночи дождался. Хряпнул для сна валерьянки с бромом. Какое там! Не сон, а сплошное эротическое наваждение, будто великие обольстительницы «Фабрики грёз» — Николь Кидман, Шарон Стоун, Ким Бейсингер и Ума Турман, как назло сговорившись, сошли одновременно с экрана в образах своих эротических героинь и каждая своей атласной кожей словно пронзающим автогеном кромсали мою плоть.
Я неистово боролся с вулканической лавиной страстей. И только под утро, обессиленный, оставив распотрошенное одеяло в покое я окончательно провалился в тяжелое забытье.
 

И снится...

…Будто я прихожу в свой бордель на дежурство не с утра, как обычно, а вечером, когда ночная жизнь ещё едва пробуждается. Прохожу в зал и вижу: в сине-сумрачном склепе уже не протолкнуться. То ли именины новоявленной суперстар, то ли поминки по криминальному авторитету, что вероятнее всего, ибо на роскошно сервированных столах среди изысканно дорогих блюд торчали долговязые бутылочки с малиновой настойкой, любимым зельем воровской малины. И кого только сюда чёрт не занёс. Респектабельные дамы в вечерних сияющих бриллиантами платьях до пола и смазливые девицы в вызывающих обтянутых нарядах выше пола. И подтянутые самодовольные отцы семейств в обнимку с девицами из высшего общества, и их сентиментальные жёнушки под опекой ещё неотёсанных и наглых бойфрендов и прочая преступно-блатная шелупонь — неистово бесились с жиру, оттягивались по полной: стояли на ушах, ходили на головах, ползали на бровях... И я с трудом пробираюсь сквозь эту разношерстную бесовскую массу. Под ногами неприятно хрустели контактные линзы, позолоченные побрякушки. То и дело наступал на депутатские значки и даже поскользнулся на корочке Администрации президента!
Наконец добрался до пиршества красок — огненной сцены с экстравагантным кордебалетом из длинноногих шоколадных мулаточек, синхронно лепящих батманы под элингтоновский «Караван». И неожиданно передо мной вырос распалённый шеф.
— Старик, где тебя носит? — и покачал вихрастой головой, — ну и видок, будто через мясорубку пропустили. Быстро переодевайся — Козёл заболел. Сбацаешь соло на саксе... И так же неожиданно исчез.
"Не фига себе, — думаю, — сравнить меня с Козлом, то бишь Козловым — великим джазменом! И легко сказать "сбацаешь", когда я даже не имею понятия, как с саксофоном обращаться. Нет, чтобы на ударных! Было дело. В армии на маршах бил под левую ногу на большом барабане и то не впопад! А уж если на чём и играл в совершенстве, так это, по мнению близких, на нервах!
Что ж надо, так надо! Как-нибудь выкручусь! Не в первой! И захожу в артистическую.
— Bay! — даже присел от неожиданности. Перед огромным репетиционным зеркалом разминалась, в чём мать родила, белокурая стриптизёрша, эдакая пышнотелая роковая Таис, с умопомрачительными селиконовыми шарами, похожими, простите, на полированные яйца динозавра. И даже в упор не замечая меня, будто я был сыном стекольщика, энергично продолжала мастурбировать своим убойным бюстом.
Я деликатно кашлянул.
— Извините, мне бы переодеться...
Таис, не выходя из транса, только рукой махнула, валяй, мол.
Я быстренько разделся, стою в одних плавках, не понимая, куда подевался мой джазовский костюм. Смотрю, эротичка замерла и заворожено уставилась на моё отражение в зеркале — эдакий залежалый суповой набор из костомах и жил, когда-то за двадцать копеек.
— Несчастный, — промолвила наконец глухим утробным голосом.
— А ты осчастливь! — нашёлся я, удивившись своей смелости, и неслышно по-шпионски подкрался к стриптизёрше. И едва коснулся её мягких сексуальных плеч, как она вдруг резко развернулась и ... я обомлел, глазам своим не веря, — Манька?!
— Не ожидал? — сверкнула она огненным взглядом и, подбоченившись, приняла боевую позу.
— Как ты здесь оказалась? — пролепетал я сквозь шок, — да еще в таком вызывающем виде?
Действительно, в столь сугубо интимном заведении находиться в рабочем заляпанном комбинезоне, да ещё с неизменной половой тряпкой в руке, было, по крайней мере, очень странным.
— А потом ты ещё должна гостить у матери...
— А я вот решила тебе сюрприз сделать. Всё думала, как он там, бедненький, постится. Не усох ли?! А он ишь старый кобель, тёлок облезлых пасёт, крутит перед всякой вшивотой своим хвостом драным. Вот уж работёнка, действительно, ничего не скажешь, супер!
Я нервно переминался с ноги на ногу, словно оплёванный, не в силах что-либо возразить.
И вообще, как так получилось, что я должен был играть НА САКСЕ, а был пойман НА СЕКСЕ?!
Но Манечка, словно не замечая моих мучительных терзаний, как бы ушла в себя и, уставившись в одну точку невидящим взглядом, запричитала, будто на исповеди:
— Надо же я, как ломовая лошадь, с утра до ночи вкалываю на этой долбанной стройке и не могу себе позволить отдохнуть даже на нашем засратом юге. А эта проститутка грёбаная, выдра облезлая, знай — фьюить! — подмахнёт передком кому надо, и на тебе — фазенда на Канарах, подмахнёт ещё — малиновый "Ягуар" с норковой шубой в придачу!
—Не завидуй, Манечка, каждый несёт свой крест! — изрёк я философски и пожалел.
Она в одно мгновение вышла из себя.
—Что ты сказал, гнида, а ну повтори! — и, скрутив тряпку жгутом, давай лупить меня, да не по спине, а…— тряпка-то половая!
— Вот тебе! Получай, крестоносец несчастный! Навек про баб забудешь!
— Опомнись, Манечка! — взмолился я, защищая руками своё драгоценное достоинство, — нам ещё с тобой детей делать!
— От тебя, урод, можно только гамадрилу выродить!
Такой до безумия взбалмошной я еще никогда ее не видел. И в ту же секунду в комнату ввалились запыхавшиеся танцовщицы, только и они почему-то все были в спецовочных комбинезонах и с малярными кистями наперевес. Не кордебалет, а корденалёт какой-то... Яростный стройотряд! Похоже тот, в котором трудилась жёнушка. И разгоряченная бригада, узрев необычную экзекуцию, захлопала в ладоши, запричитала: "Ату его, ату!" И давай кудахтать по-хохляцки. Тут моя Манька окончательно взбеленилась, перекинулась на хохлушек.
— А ну пошли вон! Убирайтесь в свою Хохляндию!...
Те невольно попятились, явно не ожидая столь бурного напора от своей напарницы.
— …Москали им, видишь ли, поперёк горла, а сами так и прут в Первопрестольную, как мухи на котлеты. Все лакомые объекты позанимали! Мало эти нехристи-чурки, накалывая по-чёрному, нас, русских ни во что не ставят. Мол, неровен час, мы вас всех возьмём голыми руками! Пупами себя возомнили! Так еще и эти чмо понаехали, права здесь свои качают, подстилки продажные! — И тоже давай их тряпкой. А те, балдея, только знай увёртываются — мол, на себя посмотри, шалава бендеровская! Давно ли москалихой стала?!
— Бей-бей своих, чтоб чужие боялись! — подключился я, подзадоривая Манечку, — да только вышло по-черномырдински, хотел как лучше, а получилось как всегда — на свою голову!
И тут моя верная правдоискательница сделала резкий полупируэт в мою сторону: до предела взвинченная, позеленевшая от злости Мегера — и только…
—Успокойся, Манечка, они же не ко мне пришли, — и выдавленной через силу кислой улыбкой попытался охладить её пыл.
— И я этих потаскух сюда не звала, — и, не обращая внимания на мои телячьи потуги, снова пошла на меня. Только вижу вместо половой тряпки в руках топор. Непонятно, откуда он взялся. Неужели держала за пазухой все полтора года. А я и не знал. Во как! Ружьё, висящее на стене, рано или поздно должно выстрелить.
— Маня, ты что, опомнись, это самосуд! — и одолеваемый паническим страхом я ринулся к дверям и тут — О, чёрт! — опять поскользнулся на злосчастной корочке, но — Аппарата правительства! И как слизень распластался на полу, не в силах подняться. Я уже ощущал на себе вулканическое дыхание склонившегося надо мной палача и, зажмурившись, приготовился к неминуемой экзекуции. Но Манька похоже не спешила расчленять мою грешную плоть. И только, зажав в ногах топор, подняла корочку и, не без любопытства раскрыв, искривилась в лице.
— Так вот мы оказывается какие, — ехидно процедила сквозь зубы, — не хухры-мухры!
Не знаю, за какую-такую шишку она меня приняла, — явно не за Чубайса — но то, что с топором против Верховной власти она уже не попрёт, это — как пить дать!
Хотя что наша жизнь?! Грош ей цена! Ныне убить не то что какого-то криминального авторитета в лице чинуши, но даже всенародно любимого кумира, писателя или актера — ничего не стоит.
Вот и моей зазнобушке терять было нечего, кроме половой тряпки, да вечно грязных кастрюль. И это в стране, где согласно ленинским заветам, ей в числе всего многонационального народа должны принадлежать земля, фабрики, заводы...
— И надо же так искусно замаскироваться под простачка, — прервала она мои предсмертные стенания. — Ничего не скажешь, арти-и-ист! А сам оказывается, сидел не только на моей шее, хладнокровно высасывая последние соки...
— Не правда, Маня, — ухватился я за спасительную соломинку, — я не тот, за которого ты меня принимаешь. Это не моя корочка. Прочитай фамилию!
— К сожалению, дорогой, фамилия смазана, зато на фото один к одному — ты, вылитый дебила!
— Ну и что из этого? - не выпускал я соломинку. — Мы все на одно лицо. Какой народ, такое и правительство! И наоборот!..
— Хватит вешать лапшу на уши! - грозно прервала Манька. — Мы все уже давно сыты твоим "Душераком". Считай, это было твое последнее слово. И деловито поплевала на руки, дабы топор случаем не выскользнул.
— Маня, постой, выслушай меня, — уже истерично прокричал я, цепко ухватившись за её поражённые острым варикозом ноги. — Прошу тебя, успокойся. За кого бы ты меня не приняла, пусть будет так. Только дай мне ещё один шанс, всего один шанс... Я понимаю всё это нервы от хронической бытовой неустроенности и зашлакованности организма. Тебе надо всего лишь успокоиться. И обязательно по Малахову попить мочу, очистить плоть от скверны, поражающей психику. И всё у нас с тобой будет хорошо, даже отлично, вот увидишь... народом клянусь!
И опять хотел как лучше...
— Ах ты, сучий выродок! — ещё пуще взвинтилась Манька, отшвырнув меня как облезлого щенка, — ещё хватает наглости клясться теми, кого сам же и поимел, пустил по миру! Ты посмотри, гадёныш, на кого по твоей милости народ стал, похож!
И тут вместо зеркальной стены образовался проём в виде распахнутого настежь окна, выходящего прямо на Площадь революции и залитого волнующемся морем серого каракуля. Неухоженные всклокоченные бараны, одуревшие от волчьего беспредела слепо шарахались по сторонам, слева и справа, неистово пихая друг друга и давя центровых, старались пролезть в окно.
"Ббе-е-е-е... ббе-е-е-е..." — блеяли бараны на своём правильном скотском языке, срываясь на человеческий наш великий могучий русский — "Ммо-чи-и-ить...ммо-чи-и-ть..."
— Слышал, что тебе кучерявые проблеяли по-русски?!
— А что, среди баранов бывают евреи?
— А это, зоофил, ты узнаешь там, как попадешь к праотцам своим, — не без пафоса заключила она, виртуозно поигрывая топором, как Курникова теннисной ракеткой.
— Э-э, поосторожней, — поджался я и в ту же секунду воспрянул духом, — И запрячь-ка подальше свой топор правосудия, смертную казнь в России, да будет тебе известно, давно отменили.
— И я-ха-ха...! — вдруг заржала моя кобылица и давай сыпать аргументами. Не топорная Манька, а Сажи Умалатова — ума палата!
— От-ме-ни-ли?! Говоришь... Да только не по соображениям этики, а под себя, грешные, подстелили соломку, чтобы мягче падать — от эшафота застраховались! Законодатели тоже, видать, не лыком шиты. А так как вам, самодурам, закон — не указка, то и мне на отмену вышки ровным счётом начхать!
— Но почему именно меня ты решила принести в жертву? Если я люблю слушать барабанную дробь или, к примеру, нюхать под мышками, я что, по-твоему, похож на Гитлера?
Но её невменяемый туманно-застывший взгляд явно не оставлял никакой надежды на моё спасение.
— Нет, ты не похож на Гитлера, — наконец вымолвила чуть слышно, — хотя по твоей милости коричневая чума уже бродит по России. Ты даже не преступник, в действиях которого можно найти хоть какую-то зацепку — смягчающие мотивы, чтобы заменить казнь на пожизненную каторгу с дальнейшей надеждой на барское помилование. Ты же есть порочная СИСТЕМА, незримый демон, чадящий над страной и проникающий во все сферы природной и человеческой деятельности, система; извращенная и закоррумпированная...
— Что ты несёшь, шиза, — перебил я, задетый её несусветным бредом, — какая ещё Система? — и сильно ущипнув себя за мочку уха, болезненно поморщился, — ты видишь, я ощущаю телесную боль, я живая плоть! Я как и ты, как и весь народ — заложники той самой системы — русской тройки, несущейся галопом с Васильевского спуска в зловонную Москва-реку! В клоаку, которую мы все уже вляпались по причине своей дремучей забитости и лени, слепой веры и пропитых мозгов. Система — это мы снизу доверху! Понятно?! И спасение утопающих, по словам великих классиков, прежде дело рук самих утопающих.
Но доказывать невменяемой прописную истину всё равно как убеждать правительство, что торговать кровной землей аморально и преступно, что равносильно предательству по отношению к Всевышнему.
И вконец выжатая и обескровленная как сама Россия моя половина упорно продолжала выдавать желаемое за действительное, по-прежнему видя во мне источник всех бед, подлежащий немедленному уничтожению. И, напялив на свое иссохшее тело мантию цвета тяжёлой депрессии и ловко подставив подножку, уложила меня на лопатки. Так японская девочка дзюдоистка в показушных выступлениях перед телекамерами, запросто опрокинула российского президента-борца, в отличие от которого я являлся лишь козлом отпущения среди серых волков-кардиналов, положивших на лопатки всю страну. И данная подсечка не была показушной, а как удобная исходная позиция для свершения экзекуции и я, обессиленный, уже смирившись с неминуемой карой, принимал смерть как избавление от мирских незаслуженных страданий, как дар Божий. И моя непреклонная исполнительница, прикинув на глазок как бы поточнее рубануть, чтобы не мучился, резко взмахнула топором, что в доли секунды уложилась вся моя неприметная жизнь. И шумно выдохнув для куража — хрясь! — под самый корень злополучной системы. 
-- А-а-а-а-а!.... - Арихонская труба отдыхает!

И я очухался…
В стену и в дверь неистово бились ошалевшие соседи с требованием прекратить балухманство, грозясь натравить на меня ОМОН, благо, что находились рядом, через дорогу, уже который день рьяно занимаясь ЮКОСом.
И словно ошпаренный вскочил с развороченного ложа, и, сплёвывая пух, бешено заходил по комнате.
И надо же такому наваждению приснится — жена в облике матушки России! Палача!
Дявольщина какая-то…
Сердце зашкаливало как у марафонца и голова, словно цирковой шар смелости по внутренней оси которого с оглушительным рёвом кружили искромётные мотоциклы.
Было только начало седьмого, и те немногие часы лихорадочного забытья не только не принесли облегчения, но ещё пуще взвинтили измождённую плоть. И если сейчас же не укрощу, не подчиню себе эти идиотские гормоны, не направлю сверхубойную энергетику во благо, то за себя не ручаюсь. Зло сорву по полной, на чём угодно — от битья посуды и мебели до организации военного переворота в какой-нибудь экзотической Мама-Шикадамии. И теперь я молил Господа, чтобы он избавил меня от столь чудовищного шага: передела мира на сексуальной почве, наставил бы меня на путь истинный...
Но мудрый Бог, похоже, принял политику невмешательства во внутренние дела своих отроков и предоставил мне полную самостоятельность в решении собственных проблем. И я машинально включил магнитолу, радио «На семи холмах». Бархатным голосом пел Челентано. И тут меня осенило. Эврика! Я вдруг вспомнил «Укрощение строптивого», киношлягер с очаровательной Орнеллой Мути и естественно-сексапильным Адриано сыгравшего закоренелого женоненавистника-самодура, что в свои критические дни подавлял свою вулканическую похоть, взорванную чарами знойной красавицы необычным способом: под покровом ночи пробирался во двор и, трагически переминаясь с ноги на ногу, ожесточенно, до одуренья колол дрова. Потрясно! Только где я возьму эти дрова? Москва, хотя и большая деревня, но почти цивилизованная. Электричество не так часто отключают, как в Приморье, да и тепло периодически дают в дома, в свитерах не замерзаем. И снова чуть не помянул Эврику. За время отсутствия своей зазнобушки я даже ни разу не удосужился прибрать квартиру. Конечно, полы мыть — не дрова колоть. Но лиха беда начало. Главное, себя занять. Схватился за пылесос и... поставил на место. Слабоватое средство. И тогда оперативно скатал объёмный вьетнамский ковер и вперёд! Не дожидаясь лифта, бегом, если не кубарем, по ступенькам с восьмого этажа. И откуда только силы взялись? В тот момент я был подобен Брюсу Хлебникову — мальчику-феномену, худосочному, со слабыми дряблыми мышцами, но усилием богатырской воли способного сдвинуть десятитонный самолёт! И закинув ковёр на детсадовский заборчик, принялся энергично орудовать плеткой, словно из себя изгонял злого дьявола.
Через час квартира блестела до неузнаваемости. Но сверхэнергия по-прежнему била по голове горячим ключом. И я как экстрасенс, дал себе волевую установку: «Не тормозить», — и на ходу приговорив батончик «Сникерса». И, выскочив на улицу, выхватил у дворника метлу и, ловко ей манипулируя, как эксцентричный Пьер Ришар зонтиком, за двадцать минут довёл до стерильной чистоты территорию, на уборку которой хватило бы добрых полдня. Пожилой видавший виды дворник только затылок почесал: «Фантастика!», и сам завёлся. Вместе привели в порядок спортивную детскую площадку, подремонтировали, подкрасили... И наблюдательные, дворники с соседних территорий расценили по-своему, решив, что дан старт недавно объявленному мэрией конкурсу на лучший московский дворик. И, движимые радостной перспективой, бригады подключились к марафону. Сработала цепная реакция. Так, одно отраслевое производство, завертевшись на полную катушку, тянет за собой другие отрасли. И жильцы подковообразных высоток, с интересом наблюдавшие из окон, не знали, что и подумать — то ли очередная акция по благоустройству, то ли ещё что...
— Чё, братки, опять перестройка? — высунулся дед из окна пятого этажа.
— Нет, папаша, — кричат ему снизу, — это реставрация того, что ещё осталось.
А тот:
— Так с этого ещё тогда надо было начинать — с реставрации СОЦИАЛИЗМА, глядишь бы и не профукали страну...

И, залежавшиеся обломовы вылезали из своих насиженных гнездышек, и не по указке сверху, а по велению сердца, явно не желая, чтобы какой-то там ДЯДЯ СЭМ наводил порядок у ДЯДИ ВАНИ в собственном доме. И, засучив рукава, принимались за элементарные, забытые в повседневной суете дела: красили гаражи, засыпали ямки на асфальте, «без дураков» ремонтировали дороги, приводили в порядок газоны, высаживали деревья.
Но главное, люди, собравшись вместе, наконец-то оттаяли, подобрели, заулыбались, поближе узнали друг друга, хотя уже многие годы жили бок о бок. То было торжество возрожденного духа, победившего необоснованную апатию и закоренелую лень. 

И день пролетел стремительно, словно желанная комета в ночном небе. К ночи мой казалось, неисчерпаемый энергетический запас оказался на нуле, и вконец разбитый, но счастливый, я кое-как дополз до своей заправочной станции — спасительной койки. И предварительно осушив пол-литровую кружку молока с мёдом и томимый приятной мышечной крепотурой с лёгким чувством исполненного долга не реагируя даже на убойные эротические сцены из «Основного инстинкта» с Шарон Стоун по гипнотизирующему ящику, я моментально вырубился, заснув крепким спокойным сном умиротворенного праведника. 


А утром приехала жена, и прямо с порога:
— Ну что, дебила, обожрался чернухой, — и окаменела — глазам своим не верит. Всюду чистота стерильная, цветы на столе... — Никак черти в лесу сдохли…
— То сдохла моя коварная лень! — заявил я торжественно, с пафосом.
— Надолго ли, — усмехнулась она снимая туфли.
— Пока рак на горе не свистнет, — и я нежно обнял жену.
И в этот долгожданный счастливый миг вероятно она ждала от меня самых искренних, самых тёплых, самых-самых ласковых слов...
— Манечка, — начал я, волнуясь, и крепко прижал её к сердцу.
— Да, дорогой, я слушаю, говори... — её губы наполнились долгожданным трепетным дыханием.
— Я знаю, как обустроить Россию! - выпалил я как из пушки, будто открыл Америку.
Её словно током поразило, она вырвалась из объятий и посмотрела на меня как на чумового, на время лишившись дара речи.
— «Россию!» — передразнила обиженно, — ты сначала себя обустрой! Идиот! — и чуть не плача схватила топор, лежавший тут же в прихожей. И я, поневоле вздрогнув, в ужасе отступил — неужели сон в руку?! Но Манька, подхватив увесистые сумки, прошла на кухню и принялась ожесточённо рубить на куски домашнее мясо, чтобы уложить в морозилку.
И я  облегчённо вздохнув, прошёл в гостиную -  лишь бы не стоять над душой и лениво плюхнулся на свою любимую продавленную софу.
Э-эх! СИСТЕМА, однако…

------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------