****************************************************************************** 


Электричка плавно подкатила к перрону Белорусского вокзала. Из вагона вышел молодой человек — студент одного из творческих заведений Васечкин и, будучи в прекрасном расположении духа и при этом абсолютно трезвым, попал под пристальное внимание двух молодцеватых блюстителей порядка, выделивших из бесконечного потока мешочников именно его и, привычно козырнув, попросили предъявить паспорт.
И чем он им так шибко приглянулся, с лицом явно не южно-восточным?! То ли перекинутый через плечо баул внушительных размеров с торчащими и похожими на обрез трубчатыми предметами показался им подозрительным. А может он, как две капли воды был похож на некоего серийного убийцу, что в лесопарковой зоне Лосиного острова нападал на одиноких прохожих и, отсекая жертвам головы, поставлял их Африканскому племени Мебалин, что играли в футбол исключительно человеческими черепами. В общем, ума не мог приложить какие ещё могли быть причины.
Но у молодого человека не то что паспорта, но и творческого удостоверения при себе не оказалось. По рассеянности забыл дома. И теперь на словах пытался убедить служивых, что, мол, едет из детского зимнего лагеря, куда был приглашён в качестве скомороха на новогоднюю ёлку, и что он, москвич, живёт по такому-то адресу, и даже назвал номер местного отделения милиции.
На что опера только ещё строже сдвинули брови.
— А ты бы печать о регистрации себе на лоб поставил, - сыронизировал первый.
— А может, ты по данному адресу снимаешь хату для хранения контрабандного товара, — подковырнул второй.
— Какого ещё товара?! — возмутился студент, — за кого вы меня принимаете?! В сумке скоморошьи причиндалы. Вот, пожалуйста, можете убедиться, — и хотел было скинув баул раскрыть, но опера бесцеремонно подхватили несчастного под руки, – на месте досмотрим, -- и повели, сквозь волнующуюся толпу в привокзальный участок, для выяснения личности.
…— Так, братки, их, всех взашей, 
       Окаянных торгашей!.. — выдала куплетом, спешившая на электричку бойкая доходяга, с огромной сумкой сигарет на продажу.
И уже, через пару минут студент оказался в зловонной душной комнатушке, среди пропахшего отходами жизнедеятельности разношёрстного сброда. И где-то через полчаса, проверив по компьютеру регистрацию и, убедившись в непричастности к криминальному миру студента отпустили, и он поспешил к метро через привокзальную площадь. И надо же, снова нос к носу столкнулся со своими ретивыми опекунами, которые при виде его ехидно ухмыльнулись:
— Ну что, скоморох, порядок?
Студент утвердительно кивнул. И тут чёрт дёрнул Васечкина тормознуть их.
— Извините, — обратился он к легавым, подойдя ближе, — и всё-таки, почему вы, именно на меня положили свой недобрый взгляд, хотя рядом были личности и более сомнительные?
Те невольно переглянулись, и едко ухмыльнувшись, с некоторым сочувствием посмотрели на дастаевского.
— Да у тебя глаза были какие-то ненормальные, — начал первый c издёвкой, — мутно-маслянистые, остекленевшие, будто вконец обкуренный.
— Нет, у него глаза были бешеные, — заёрничал второй, — словно только из дурдома сбежал, да обчистил по пути элитную фазенду, — и хлопнул ошарашенного парня по плечу, — видать тебя здорово детишки укатали, — и заговорщицки подмигнул напарнику, — кстати, ты, когда последний раз смотрелся в зеркало?
— А что?! — насторожился сбитый с толка Васечкин, не ожидая подвоха.
— А то, что хоть ты и белобрысый, а нос у тебя словно Кавказский горный хребет…
— Или шнобель араратского стервятника, — подхватил второй.
И давай наперебой зубоскалить:
— Не мешало бы малость пообтесать…
— Даже, Орбакайте, и та укоротила…
— Так что, не мешкая, к хирургу и под резец…
— А иначе, из-за своего носа постоянно будешь иметь неприятности…
— А если наткнёшься на скинхедов, ночью, да в глухом переулке…Бр-р-р… — и оба зябко передёрнули плечами.
— Так вот вы и ловите скинхедов, а не всех кого ни поподя, только лишь по признаку хронической усталости в глазах, — наконец отреагировал студент, оскорблённый за свой поруганный, хотя и не такой уж выделяющийся нос.
— Не понял!.. — вдруг изменившись в лице, развязно прогнусавил первый, — никак скоморох решил нам клизму вставить…
— Ага! Он заявил, что мы ему, якобы, ещё что-то должны, — в тон напарнику прогнусавил второй.
— Ах, вот оно как! — наигранно изумившись, воскликнул первый и окинул студента леденящим взглядом, — что ж, как говорится среди нашего брата, — долг платежом красен!
И оба, не сговариваясь, снова подхватили парня под руки.
— Вы что, с ума сошли?! Куда вы меня опять ведёте?!
— Тихо скоморох, не шуми! Не на виду же будем долги отстёгивать, — и менты, затащив брыкающегося студента в ближайшую подворотню, принялись бутузить его почём зря, проявляя свои отменные бойцовские качества. Видно опостылая служба их так доканала, что терпеть уже не было сил. И теперь, поочерёдно, срывали зло по полной на ненавистном им субъекте, нещадно руками и ногами молотили живую плоть, со смаком приговаривая:
— Ну что, правдолюб хренов, теперь тебе милиция ничего не должна?!
Пока один, наконец, не остановил другово:
— Да хватит с него, уймись, мы же не скинхеды, всё-таки !
И оба, шумно выдохнув, перешагнули через скрюченное на окровавленном снегу тело и, пожелав жертве больше никогда им не попадаться на глаза, и уж тем более, жаловаться в вышестоящие инстанции, блюстители правопорядка, неспешно покинув подворотню, вышли на оживлённую площадь — нести дальше свою доблестную вахту.
А Васечкин, наконец, оправившись от побоев, и слёзно чертыхаясь, взял свой баул, но из-за острых болей по всему телу так и не смог его взвалить на себя и только волоком потащил за собой.
Вот уж действительно, у-ка-та-ли!

**************************************************************

**********************************************************************
Хорошо что классики прошлого не ведают, что творят с их нетленками нынешние горе нео-реформаторы экрана и сцены! А если и ведают, наверняка, от бессилия и злости переворачиваются в гробу!
****************************************************************************************** 

*** Впрочем, этот иронический рассказ вполне можно бы назвать «Ох уж эта зубная боль», или ещё короче и поэтичнее - «Боль зубная», что, подобно лазерному лучу, пронзает все моё эксцентрическое действо. Хотя, какая уж тут, к чертям, поэзия, когда разбухшую до безобразия скулу сводит на бок от зверской, разрывающей боли, что ты готов лезть, аж, на стену или с дикими воплями бежать по потолку, то бишь совершать неадекватные здравому смыслу поступки, да к тому же с непредсказуемыми, и не только для себя, последствиями... Но уж извольте, как я назвал рассказ, так и назвал, главное, чтобы по сути...
А вся суть заключается в том, что я уже и не помню, когда в последний раз был в театре. Классикой еще по молодости как-то пресытился, а из современных спектаклей если и было что смотреть, так лучше бы глаза на то не смотрели - сплошное кощунство да словоблудие.
А вчера, чуть свет, звонит мой давний приятель, режиссер Лёха Картинцев - ещё в школьном театре вместе лицедействовали,  а  затем, в «Культпросвете», последние свои штаны просиживали, а дальше наши пути разошлись... И надо же, вот вспомнил - приглашает на свою премьеру экстравагантной комедии «И снова Хлестаков», повествующей о дальнейшей судьбе Гоголевского самозванца. Этакая вольная интерпретация в духе нынешнего времени. Но я уже понял, что это будет за интерпретация и, подавляя в себе малохольную зевоту деликатно отказался, сославшись, естественно, на неважнецкое самочувствие. Оно и действительно, у меня ещё с вечера невыносимо разболелся вконец запущенный зуб, и на этот именно день я наметил героический поход к стоматологу. Но то было похоже на объяснение слепого с глухонемым.
- Но ты, чувак, блин, даёшь, - отреагировал он на удивление раздраженно, - закрытый спектакль для столичного бомонда... И единственно, два первых ряда выбил для своих... Другой бы посчитал за честь, что его приглашают, а он ещё, видите ли, выпендривается... ё-ка-лэ-ма-нэ! - и в сердцах бросил трубку.
По его необоснованному, вызывающе-гонорскому тону было ясно, что и позвонил-то он мне вовсе не по простоте душевной, как старый приятель, а как повод - лишний раз продемонстрировать своё дешёвое превосходство над заурядной, несостоявшейся творческой личностью, коим он меня, несомненно, считал.
Ещё бы, нынче в моду вошло - выезжать на театральную стезю верхом на гениях, как на белом коне, да только не во всем белом, парадном, а в хипповых изрезанных джинсах и борцовской майке на квадратном татуированном теле и при этом нескромно мнить себя новаторами сцены, хотя их хваленый авангардизм, по мнению театральных эстетов, и ломаного гроша не стоит.
«Что ж, - думаю, селекционер антрепризный, спасибочки тебе за оказанную честь, так и быть, анальгин на зуб и уж посмотрим на твой неоклассический гибрид, явно очередной, порочный ширпотреб, рассчитанный на низменные чувства извращенной публики», что в общем-то оно и подтвердилось: от одной только вяжущей уши ненормативной лексики новоявленных персонажей даже свет на сцене казался матовым, не говоря уже о неизменной пикантной клубничке... И в чем, кстати, уважаемый читатель, вы можете убедиться, познакомившись, наконец, с содержанием, вернее содержимым оного клубничного месива. Только для начала, чуть освежив память, вспомним финал подлинного Гоголевского «Ревизора», а именно тот момент, когда после столь неожиданной шоковой развязки, этакая по словам городничего «сосулька или тряпка», то бишь Иван Хлестаков, пребывая в состоянии эйфории от снизошедшей на него манны небесной или по-нынешнему - лафы, мчался на лихой тройке в Саратов к дядюшке... 
 
...Так вот, не одолев и половины пути, он неожиданно меняет свой маршрут, да только не в Санкт- Петербург решает вертаться, куда дорога была ему явно заказана - ибо ещё неизвестно, как повел себя городничий с подручными, не менее пострадавшими от инцинденту, как финансово, так и морально, а значит и нет гарантии, что в Питере его не ждут блюстители закона. И доказывай потом продажному суду, что не по своей воле влез в шкуру самозванца, тем паче, что на Руси доказывать свою невиновность дело пустое, только больше мокрухи на тебя навешают. Да и в Саратов нет никакого смысла спешить, - приедешь, а там засада из царских спецназовцев, что, окопавшись возле дядюшкиного имения, ждут не дождутся оборотистого Иванушку. А потому и решил Хлестаков держать путь на Москву, где его явно не ждали, благо теперь было на что кутить. Но по пути завернул в небольшой уездный городок - перевести дыхание. Остановился в старенькой гостинице и с дороги тут же в кабак, где как раз оттягивались по полной новые русские мещане с местными красотками. А Иван с ходу возьми да и ляпни по-французски: Бонсуар, камарадэ! У мужиков глаза аж на лоб, - чтоб в забытой богом дыре, да иноземцу объявиться... А девки даже взвизгнули от восторга и, соскочив с мещанских колен взяли мусъю под свою опеку. Потребовали для иноземного гостя лучшего вина и после, уже будучи под шафе, давай наперебой жаловаться на провинциальную смертельную скуку, да томно воздыхать и всхлипывать по Парижу, что даже слегка разомлевший Хлестаков растроганно пустил дежурную слезу.
И тут его невольно осенило: - Хотя я и француз, - заговорил он вдруг чисто по-нашенски, но однако русских аристократических корней, и представился агентом по найму - видно по нутру пришлась ему уютная шкура самозванца и моментально вошел в раж, дескать служит в Париже, в сфере публичных заведений, то бишь - зрелищных, и приехал в Россию, дабы отобрать, особливо в провинциях исконно русских барышень для работы в качестве танцовщиц в только что открывшемся Мулен-Руже. (И хотя до открытия культового кабаре ещё бог знает сколько лет, но в Театре абсурда смещения во времени, равно как и подтасовки исторических лиц и фактов вещь довольно привычная). И уже на следующее утро внушительная толпа местных фактуристых красавиц осаждала скрипучие двери видавшего виды кабака, дабы в неглиже своём бесстыже продемонстрировать образец порочной вольности, лишь бы поскорее сбросить с себя многовековые оковы целомудрия и окунуться в этот неведомый, захватывающий мир истины, красоты и свободной любви. В итоге самозванный агент отобрал практически всех, за исключением двух стервоз, оказавшихся «в некотором роде замужем». Оно и понятно, с каждой персоны он поимел по 500 рубчиков, да не каких-то там нынешних одефолченных, а царских, золотых! Якобы за оформление виз и загранпаспортов. Затем, из общего этакого корденалета, выбрав самую-самую, назначил её бригадиршей и для уточнения кое-каких производственных деталей пригласил в свой номер на ужин при свечах со всеми, понятно, вытекающими последствиями...
И какого же было разочарование разнаряженных барышень, пришедших в назначенный день со своим скарбом, в сопровождении слуг и многочисленной родни к дверям гостиницы, где их должны были ждать роскошные омнибусы на Москву, когда им сообщили, что ни о каких омнибусах они и слыхом не слыхивали, и что де приезжий, выдававший себя за французика, три дня как с ямщиком слиняли чёрте знает куда...



Вот такая ни уму ни сердцу кумедия получилась. Ни нормальных тебе человеческих чувств, ни положительных эмоций, так, галиматья порнушная, притом автора аж самого Картинцева, значившегося в афишах под громким псевдонимом Го-Голь! Вероятно желая оным дешевым способом подстегнуть обывательский интерес к своему маразматическому творению он беспардонно и приватизировал бессмертную фамилию гения и расчленил на две части, оставив от первоисточника - Го, а на свою долю - Голь, что на выдумки хитра, в чем мы, собственно, и убедились. Благо, что сия несусветная выдумка в одном акте, ибо экстравагантный продвинутый бомонд знавал в своей жизни эротические акты и похлеще. И уже к середине действа среди томящихся от скуки зрителей наметился некоторый оживляж, и несмотря на убедительные просьбы перед началом спектакля отключить мобильники, то и дело над залом витали начальные аккорды знакомых мелодий, что, сливаясь в одну, создавали хаотичную какофонию, и тогда зал ассоциировался то ли с центром Дальней космической связи, то ли с некогда популярной телеигрой «Угадай мелодию».
Вот и рядом со мной неожиданно запиликало нечто похожее на мелодию из «Бандитского Петербурга». Сигнал исходил от спонсора спектакля - молодого, бритоголового и вечно жующего интеллигентного бугая, что сидел на первом ряду бок о бок с Картинцевым, как раз передо мной. Он неспешно извлек мобилу из наружного кармана модного сиреневого пиджака и, чуть пригнувшись и прикрыв ладошкой рот, не переставая жевать, сдержанно зашептал:
-- Да, дорогая... Я понимаю... Ты всегда хочешь не вовремя... Нет, сейчас я не могу... Где, где, будто не знаешь, в театре, на сдаче спектакля и сегодня, кстати, буду поздно, останемся обмывать сдачу... Какой ещё бордель! С ума сошла... Какие девочки! Опять за свое, начинаешь... Да говорю же, я - в театре! Вот, пожалуйста, можешь убедиться... - и любимый муженек направил свой чувствительный мобильник на сцену, где в этот момент, как назло, неистово бушевали эротические страсти: на высвеченном среди мрака ложе любви, под прозрачным одеялом, прилюдно совокуплялись Хлестаков с бригадиршей. И когда их сладострастные стенания достигли наивысшего накала, когда вконец измученные их души вознеслись к вратам Рая, именно в тот миг блаженного покоя из мобилы, резанув томную тишину, вырвалась вконец уничижающая тирада:
-- И ты ещё смеешь свой грязный, мерзкий притон называть театром?! Сволочь!!! ... Что, сидевшие рядом, невольно оконфузились, и сладкой парочке актеров как-то не по себе стало и, потеряв на время дар речи, ошалело уставились сперва на режиссера, потом на спонсора, который нервно вскочил, словно ошпаренный и, извинившись перед Картинцевым, удалился на пару минут в фойе, чтобы окончательно добить свои отношения с женой.
Честно говоря, и мне не терпелось рвануть следом за спонсором, но побоялся приковать к себе, уж очень неухоженному, общественное внимание и дать лишний повод для уничижающего зубоскальства, а потому меланхолично обрёк себя на дальнейшие душевные муки. А тут ещё опять некстати разболелся зуб, и положил на злосчастное дупло очередную дольку анальгина и уже через пару минут почувствовал желанное облегчение, запрокинул голову на спинку кресла и, закрыв глаза, незаметно провалился в пустынное состояние небытия...
 
...Мне 14 лет. Тогда я ещё жил в Свердловске и занимался в школьном театральном кружке, руководимым довольно пожилым завхозом - страстным поклонником Мельпомены. И вот, в канун очередного юбилея Пушкина в стране был объявлен региональный смотр детских театральных коллективов с главным призом - двухнедельной поездкой в Первопрестольную. И естественно, мы решили приударить - подготовить спектакль о последних днях жизни великого поэта. Мне, как ни странно, досталась роль Дантеса, хотя и не блистал внешностью ловкого кавалергарда, - худосочный, сутулый - этакий Дон-Кихот карикатурный… Но на безрыбье, как говорится, и рак -рыба. Нас было всего - ничего, а потом расчет, видимо, ставился на игру, психологическую установку, что поможет мне расправить плечи и преобразиться на сцене. Зато Пушкина играл мой одноклассник, сын известного в районе дантиста - смуглолицый, кучерявый, один к одному, только оставалось баки позаимствовать. 
 

 
Уже позади месяцы репетиций, обкатка по школам и, наконец, торжественный день: в местном новом ДК - заключительный решающий смотр. Съехались лучшие детские театральные коллективы со всей области. Это был для нас, самый, что ни на есть, волнительный момент. Хотя, кое-кто из комиссии, ранее видевшие наш спектакль, убедительно предрекали нам победу. И оттого мы уже ощущали себя на высоте Останкинской телебашни или Ленинских гор, восторженно любующимися красотами столицы. Но надо же было такому случиться, что именно в этот, для нас знаковый, день у меня сильно разболелся, прогнивший до корней зуб. Я просто не находил себе места. Но по совету худрука, буквально перед началом спектакля, положил на дупло таблетку анальгина и боль отпустила, на время, пока действие не дошло до драматической сцены на светском балу - пиковой ссоры между злодеем и гением. В момент флирта с первой питерской красавицей Гончаровой, проклятый зуб, вероятно, от сильного волнения, напомнил о себе невыносимой болью, а тут ещё и Пушкин вдобавок хлестанул перчаткой по больной, чуть округлившейся щеке - будто в дупло вогнали швейную иглу по самое ушко, и я, дико взвыв, схватился за скулу. Все слова мгновенно повылетали из головы, мне уже было не до образа. Я тогда ещё не обладал в полной мере мастерством погружения в тему, не говоря уже о полной самоотрешенности по отношению к роли. Плечи снова съехали на грудь, да и к тому же, неосторожно схватившись за скулу, сдернул ус, что теперь торчал под носом словно кусок драной пакли. Наталья Гончарова с широко выпученными от недоумения глазами взирала на сие жалкое подобие антигероя и вдруг, из строгой, неописуемой салонной красавицы она превратилась в обыденную хохотушку Люську из 5 «Б». А изображавшие светское окружение - юные дарования из Студии Бального танца, не скрывая своих эмоций, в открытую, передразнивая меня, прыскали от смеха. Да и за Пушкиным не заржавело. Видя, что все идёт насмарку и Москвы им теперь не видать, как собственных ушей, решил отвести душу по полной и, приблизившись ко мне вплотную, не без сарказма, прогнусавил:
-- Гляжу, достопочтеннейший Дантес,
...Мучает не совесть вас, а - кариес!.....
И, разразившись идиотским кудахтающим смехом, давай наотмашь лупить меня перчатками по лицу. Я на мгновение опешил:
-- Ты что, - говорю, - совсем офонарел, в сцене нет того, чтобы по лицу...
-- А это тебе за Москву, козёл, - прошипел он мне в самое ухо и ещё раз двинул по больной скуле. Тут уже не столько от боли, как от обиды я вконец озверел:
-- Ах ты, образина кудлатая, - и рванул виртуального гения за кудри, забыв, что не парик. Он по-щенячьи взвизгнул и с разбегу, словно баран, боднул меня головой в грудь. Я, потеряв равновесие, рухнул на бутафорское кресло, превратив его в бесформенную груду, к ужасу побагровевшего завхоза, который на правах худрука в бешенстве захлопал в ладоши:
-- Стоп, стоп, сто-оп!!! Вы что, с ума посходили... Балаган устроили…
А изумленная чопорная комиссия, похоже, воспринимая сие новшество на полном серьёзе, только руками растерянно разводила и наперебой аргументировала:
... – О-о, да это никак новая версия дуэли?! ...
... - Но тогда я не понимаю, а при чем здесь кариес?
... - Да это самое что ни на есть кощунство...
...- Верно! Глумление над классикой...
...- Завхозы не должны руководить театрами! ...
...- Это фальсификация!...
...- Хулиганство!.....
...- Только что мата ещё не хватает...

Э-эх, если бы тогда уважаемая комиссия могла предвидеть, что пройдёт не так уж много времени и вся  вышесказанная  аргументация  станет  негативной  нормой   не  только  на  театральной  сцене, но и...

... -- Молодой человек, проснитесь, -- слышу я сквозь сон  и  с трудом разлепляю глаза. Спектакль уже закончился, и зрители бочком протискивались на выход сквозь мои колени. Я, ухватившись за подлокотники, с усилием поднялся. Состояние после анальгиновой терапии, как с большого бодуна. И тут как тут передо мной вырос разгневанный Картинцев и, буквально выдернув меня из ряда, увлёк в сторону:
-- Ты что, подонок, сюда спать пришёл, - прошипел он, прожигая меня ненавистным взглядом.
-- Извини, дорогой, весь день на анальгине, вот и разморило, - начал я оправдываться, зевая, но режиссёр перебил:
-- А ты знаешь, что наверняка сорвал мой спектакль.
-- Интересно, чем это я сорвал?! - не без удивления воскликнул я.
-- А тем, что на премьере присутствовали фото коры, в основном папарацци - падкие на всякого рода казусы и уж, как пить дать, в кадр попала твоя спящая физиономия, да ещё крупным планом - вот, мол, зрительская реакция на премьеру сезона. Комментарии, как говорится, излишни.
-- Так это же здорово! - воскликнул я не без сарказма, ещё одной дьявольщиной на сцене станет меньше и у тебя снова появится возможность подумать о вечном, ведь всё-таки Пушкина играл, не хухры-мухры. Вон и кудри уже разгладил, заплёл в косичку, что знак Мастера, почитай от Всевышнего, а продался-то, выходит, Дьяволу.
-- Всё сказал?! - процедил он с ехидцей сквозь зубы, похоже едва сдерживая себя, чтобы как тогда, на сцене, не врезать мне по больной физиономии, но, совладав с собой, только крепче сжал кулаки.
-- И чтобы я ещё хоть раз пригласил тебя на свои премьерские спектакли, Боже упаси! - заключил он срывающимся от гнева и обиды голосом и, резко развернувшись, Картинцев -- Го-Голь размашисто зашагал к служебным дверям.
- Что ж, вот и отлично, - вздохнул я с облегчением, довольно потирая ладони, - считай, что Всевышний тебя уже услышал, и я уже больше ни ногой в твой зловонный мирок омерзительного порока, но было бы ещё лучше, если бы Всевышний в лице своего посредника Государства так же поступил бы и с прочими зрителями, в первую очередь юными, оградив их ещё неокрепшие молочные души от пагубного суррогатного пойла, отравляющего их нравственные устои.. Ведь когда зрителей в зале станет меньше, чем артистов на сцене, то такой Театр Общественной Заразы растворится во времени, как в серной кислоте, без остатка, и на святая святых сцене снова будут главенствовать так необходимые нам жизненно важные духовные ценности: порядочные поступки, самоотверженная бескорыстная любовь, а если и роковая жертвенность, то лишь во имя добра и справедливости.
Так, подгоняемый светлыми, оптимистичными мыслями, я вышел из театра...

******************************************************************************** 
------------------------------------------------------------
ИРОНИЧЕСКИЙ МОНОЛОГ! (Не воспринимать как пособие) **** И так, если вы, независимо от возраста, неожиданно, обнаружив в себе некие признаки дарования, решили непременно стать писателем, и не знаете с чего начать?.... Так вот, -- прежде всего вы должны усвоить довольно банальную истину, что писательство это - не профессия! Ни Пушкин, ни Толстой, ни Гоголь... никогда небыли профессионалами! Их никто не заставлял писать и горбатиться за письменным столом от звонка до звонка, наподобие клерков. Они были просто талантливыми любителями, и писали по зову души и сердца! Именно, в свободное от основной службы время! И писали мучительно долго, до двадцати и более раз вымарывая рукописи! И рождались великие творения! Ведь читателю абсолютно не важно, для чего автор пишет -- для быстрого финансового обогащения, или с рассчётом - на века, не думая о презренном металле. Читателю важно, чтобы это была ЛИТЕРАТУРА! ***  И совсем иную, нелецеприятную картину мы наблюдаем сегодня! *** Если Чехов, к примеру, смог своего <Егеря> написать за полчаса, сидя в ванной, то сегодня многие борзописцы стряпают свои рассказики за пять минут, сидя, простите, - на унитазе! А потому и литература соответствующая!!! Ныне очень выгодно писать плохо, ибо дурная пошлятина, порно-чернуха, разнесённые аналогичной подкупленной критикой в пух и в прах, завтра же разойдутся с молотка! И сегодня литература превратилась в некий вид спорта, -- к кому из авторов длинее очередь за автографами, тот и круче! ***  И вот, не смотря на это, и, отбросив свои корыстные амбиции, вы всё же решились стать... Булгаковым... Жорж Санд... или, по крайней мере Юрием Поляковым и вам есть что сказать читателю, то в таком случае, как говорится вам и бразды в руки! ***  Но если вы на дух не переносите компьютер, то хотя бы не кладите перед собой сразу большую стопку писчей бумаги, ибо тут же, с непривычки, вы испытаете чувство страха, мол, неужели я всё это должен исписать! И желание к творчеству у вас пропадёт напрочь! Лучше пусть перед вами будет малюсенькая стопочка -- только не водки, -- а белоснежных таинственных листочков, что несомненно, в целях экономии, подтолкнёт вас к застенчивой сестре Таланта -- Краткости! И к более продуктивному отношению к слову! *** Конечно если вы не как, Дарья Донцова, которая бесстрашно исписывает в день по фургону бумаги, - п о т р е б и т е л ь с к о й ! ********


В такой век, может быть  многие так  пишут свои творенья?)))
******************************************************************************************

-

*

ДВЕ БЫЛИНКИ  

Так  получилось, что  с  Пушкиным, вернее  с  его  именем    я   можно сказать   родился,  то  есть,   родился и все детские  годы   прожил  именно  на улице Пушкина, с одноимённым тенистым сквериком, куда меня часто водили гулять и только, двумя годами позже, я начал постигать его поэзию, сперва как снотворное: "Ветер по морю гуляет…" -- что, заунывно читала на ночь моя подслеповатая, добрая бабушка, которая уже потом, приучила меня, каждое утро, слушать по радио популярные тогда "Сказки бабушки Арины"
Короче, к 18 годам я был настолько пропитан поэтическим чудодейственным эликсиром Великого Поэта, что даже, отправляясь в Армию, взял с собой томик "Евгения Онегина", поклявшись себе, выучить поэму наизусть, до окончания службы! Тем паче, что служил в муз. взводе и со свободным временем особых проблем не было И к тому же, оным способом, я надеялся не только культурно скоротать нудный срок службы, но и малость поправить свою, не по годам, разболтанную память. И что, собственно, мне неплохо удалось!

Так, спустя пять месяцев, накануне очередного дембеля, нас новобранцев, салаг, стали каждую ночь, поочерёдно, поднимать старички, чтобы, взобравшись на тумбочку, чётко и громко, на всю казарму, возвестить о количествах дней оставшихся до их дембеля. И не дай Бог, хотя бы на один день ошибиться, тут же, марш драить очко!
Дошла и до меня очередь. Покорно взобрался на неустойчивый, миниатюрный подиум, как положено отпарировал и не ошибся! Хотел, уже, прямо с тумбочки, нырнуть в постель, но старлей остановил:
-- Я вот, видел в твоей тумбочке "Евгения Онегина" -- и усмехнулся, не без сарказма -– неужели читаешь?!
-- Так точно, читаю, товарищ Старший Сержант! И учу наизусть! -- выпалил я, не понимая к чему он.
-- Даже так! А ну, хотя бы, выдай первый куплет… Или, слабо?!
-- Нну, не знаю, попробую, товарищ…
-- Только "без, ну" –- перебил старшой –- давай книжку! И ежели не ошибёшься, с меня стакан компота и пирожок с ливером.
И у меня,  слюньки  так  и  выступили по краям губ. Ещё бы, за каких-то 14 строчек призовой паёк, что для салаги, которого, в солдатской столовке постоянно и нагло обделяли старики, было бы самое то! -- А если я ошибусь…
-- Не дрейфь! На очко не отправлю, –- великодушно успокоил старшой  и уселся на койке, по-турецки подобрав под себя ноги, и повернушись в полумрак, гаркнул, -- Тихо!!! И вся, уже бодрствующая казарма покорно застыла в ожидании. И я начал неспеша, вкрадчиво: " - Мой дядя, самых честных правил…" -- и так далее, по накатанной… Ушло меньше минуты, показавшимися мне вечностью. Но, видимо, совсем войдя в раж, я безошибочно и так проникновенно читал строфы, явно пытаясь подражать великим: Яхонтову и Качалову, знакомых мне по Радио Театру, что казарма буквально захлебнулась в овациях и криках – Браво!... Молодец салага!...
-- А  дальше, что? До жути интересно!-- загорелся другой  дембель, татарин -- ставлю компот и пирожок за второй куплет! –- и хитро заметил, -- но, при условии, ошибёшься, то и первый призовой паёк  ,теряешь! Лады?!
Похоже, завертелось колесо Фортуны! Азарт, одним словом! Не остановишь!
-- Ладно уж, была не была! –  без  колебания  согласился я, разгорячённый столь неожиданным приёмом И, продекламировал второй, на одном дыхании, без ошибочно! А там и ещё, пара дембелей подключились…..
-- Да он, никак, всю поэму знает наизусть, -- заключил старший сержант –- этак, он нас всех разорит!
Но, я уже было настроился читать безвозмездно, дабы продлить столь нежданный и сладострастный миг успеха, да и память свою заодно не прочь был проверить, но внезапно, появившийся на шум прапор, приказал немедленно прекратить сей, полуночный балаган!
А наутро, в выходной, дембеля, четверо, скинувшись по 35 копеек, торжественно вручили мне рубль - сорок, и попросили, мол, пока я буду трапезничать, дать им "Евгения Онегина"
И тут же, все, собравшись в единый, большой круг, дембеля и новобранцы, азиаты, европейцы... и, забыв про все минувшие обиды, склоки, межнациональные козни, вечную дедовщину, принялись, по очереди, вслух, с ужасным южно-восточным акцентом, но от души, читать роман в стихах Великого Поэта! Будто и небыло суровых солдатских будней, как и военных потрясений на планете, а Миром всёцело правила Поэзия истинной Любви и всесильной Доброты!
А я же, довольный сверх некуда, и мысленно, наизусть, прогоняя вторую главу "Онегина", отправился, но не в солдатскую опостылую столовую, а прямиком, в офицерское уютное кафе, где, по выходным, мы играли танцы. В общем, отъелся я тогда по полной, на всю оставшуюся службу и ещё даже осталось, на компот и пирожок с ливером! 

                                      
                                   **********************

  
-
Было  это   в   год,  как  раз,  после  распада  страны, в первые выходные сентября, когда Москва как всегда, с помпой, отмечала свой очередной День Города  и  я, волею судьбы, оказался на Лубянской площади, что являла собой огромную пёструю, разноцветную ярмарку с многочисленными торговыми  палатками, весёлыми  скоморохами   и серыми, туалетными фурами, c  зигзагообразными  хвостами дамских очередей Но главной достопримечательностью разгуляя являлась, в глубине площади, огромная импровизированная эстрада, где в рамках праздничной концертной программы  выступали,  тогда  ещё  популярные  "Самоцветы", с нестареющим  советским репертуаром! И я естественно стал пробираться сквозь живую, волнующуюся массу  к эстраде, поближе к кумирам, моим  же  ровесникам. Но кумиры,  успешно  исполнив    свой очередной шлягер, тут  же   покинули сцену. Далее, по программе, значился Театр Зверей им Дурова, но артисты  где-то   застряли. Образовался непредвиденный вакуум. И тогда на сцене появилась организатор культурной программы и, извинившись за непредвиденную паузу, объявила "свободный микрофон", мол, каждый желающий может подняться на сцену и прочитать   стихотворение, своё  или  любимых авторов. И когда, после очередного выступающего снова образовалась пауза, я, не раздумывая, резво поднялся на сцену.  Ибо  уже  знал, что буду читать –   а  именно,  популярное из лирики Пушкина -  "Я вас любил",  явно рассчитывая на  успех. Но, против моего ожидания  публика, вероятно опьянённая  столь  бурными  переменами в  стране,  зликсиром бунтарской  вседозволенности,    уповалась   уже  новыми  и  чуждыми  русскому духу литературными  веяниями  и не пошла на поводу, изрядно опостылевшей ей, нафталинной классики ------ Или, может, не  та  аура, что незримо  витала над роковой площадью?!... Так, слева, почти над головой,  ещё    по  летнему, жгло  яркое солнце, а вот по правую руку находилось, всем, до боли и людского горя, знакомое и знаковое серое, здание КГБ – этакий трёхглавый дракон, или вернее,  семиглавый, по количеству этажей, кровожадный монстр, поглотивший за всю полувековую, Новейшую историю страны  миллионы ни в чём не повинных жизней! И всё, это наваждение   под неусыпным, демоническим оком Железного Феликса, тогда ещё величественно возвышавшегося над площадью. И как то, само собой, наружу вырвались, усиленные внутренней   железно-убойной    хрипотцой  в голосе, патетические Пушкинские строки, –- "Что смолкнул веселия глас? Раздайтесь вакхальны  припевы!… " И далее, когда уже достиг   кульминационных  строчек…  "Как эта лампада бледнеет Пред ясным восходом  зари, Так ложная мудрость мерцает и тлеет  Пред  солнцем  бессмертным ума…." –  и  резко  вознёс руки к светилу…. - "Да здравствует Солнце!.... –  И, повернувшись к зданию….. " - Да скроется тьма!!!"
И в ту же секунду, до моих ушей донёсся рёв, то ли людской толпы, то ли   рёв  медвежий из   дуровских  фургонов,   только  что прибывших… И  я не помню,  как   спрыгнул со сцены и, пробираясь сквозь    восторженные    одобрямсы,    без  оглядки  ринулся   вниз, мимо Театральной площади, на Тверскую… Мне казалось, что за мной уже увязался хвост и что, вот-вот, этот некто, нагнав меня  сзади, саданёт  чем-то тяжёлым по темечку, забросит в чёрный фургон  и  поминай как звали   Оно  и понятно,  хотя и   забродил  по   стране   оголтелый   беспредел, но за острые выпады против      всемогущего  и  всесильного   КГБ,   и  тогда  по головке не гладили....  Как,  в прочем,  и  сейчас...  Но   уже  под  другой  абравиатурой! 
                                                     ***

************************************************
Ах, как ОН удачно начинал, -- Камера!... Мотор!.... И как трагически закончил, -- Камера... Тюрьма... ******   Детство будущего актёра прошло в деревне, в густых зарослях конопли, что тогда росла всюду сама по себе, и где вместе со сверсниками играл в краснокожих индейцев и отважных партизан. А потом, мама заботливо смазывала конопляным маслом его многочисленные синяки и ссадины. Зато по вечерам бегал в местный развлекательный центр, -- гадюшник, где передвижка крутила изрядно затёртые ленты несвежих фильмов. И как-то само собой возникло желание уже по - настоящему играть волевых героев, -- разведчиков и партизан. И после школы рванул в Москву и прямо - во ВГИК, -- поступил только с третьей попытки! ******* И удача, мадам, не замедлила себя ждать! Ибо крепкая его поступь мужика, - от сохи - от станка, - да с волевым целеустремлённым взглядом, сделали своё благое дело, и он попал в обойму патриотического кино, прославляющего Человека Труда и Воина  освободителя! *******  И вот уже позади десятки успешных, в том числе и призовых, ролей! Удачная женитьба на москвичке! И наконец, -- звание Народного!... В общем всё катилось как по маслу, пока судьба не соскользнула в канаву неудач ! ********  Внезапно распался Великий Союз и пришли новые хозяева жизни со своим нео-патриотизмом, отбросив истинных патриотов за борт, враз обесценившейся Истории! И популярный актёр, далеко уже не молодой, остался не удел. Но пришла беда --  отворяй ворота! Скончалась скоропостижно его любимая жена и остался он бобылём в однокомнатной хрущобе, без родных и детей, да с нищенской пенсией и без призовых гонораров, доставшимися тогда государству.... Что уж в самую пору наложить на себя руки. Да вот только и похоронить-то, увы, будет не на что..... Да и глазки-то закрыть будет некому.... И зароют Звезду, как собаку, где-нибудь на отшибе Хованского кладбища!... Нет, не готов он ещё видать к переходу в мир иной, и придётся ещё помыкаться на этом мрачном, безумном свете.... ******  И устроился некогда популярный актёр гардеробщиком в местном театре! А по утрам собирал жестяные баночки из под горячительной смеси, что только лишь на спиртное и хватало.... Но и привычные градусы ему уже не приносили облегчения. И в пьяном угаре он всё чаще слёзно вспоминал своё коноплёвое счастливое детство.... И тут, плюнув на негативные для себя последствия, решил сам выращивать коноплю, на балконе!.... И жизнь его дальнейшая поплыла в затяжном, бессознательном кайфе! И даже нашёл покупателей на своё злополучное зелье....  ******** И вот тут-то о нём внезапно вспомнили, и пригласили сниматься в < Крёсном отце> -- новой много-серийной отечественной теле-экранизации! И оплата в валюте!... Вот только играть придётся бомжа. Да и какая теперь разница -- кого уже играть! Ведь главное, -- что он снова на плаву!... ------- И вот оно, магическое, -- Камера!... Мотор!...  И тут же, как выстрел, -- Стоп!... Но что это?! И с недоумением смотрит на режиссёра, за   спиной  которого  трое квадратных,  в чёрном! И прямо к актёру -- Вы арестованы!.... Резво заламывают руки! И, грубо толкая вперёд, ведут его мимо обескураженной съёмочной бригады, под звучащую из динамиков душещипательную мелодию Нино Роты.... И уводят актёра вдаль чёрную и безвозвратную, где только лишь, -- Камера... Тюрьма....И забвение!

Автор: Станислав Мирошниченко альбом: Блоги
-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------   ОДНИ  ИЗ МНОГИХ   КИНОЗВЁЗД,  ЧТО ПОД  КОНЕЦ  КАРЬЕРЫ БЫЛИ   БРОШЕНЫ НА ПРОИЗВОЛ СУДЬБЫ И  ВЛАЧИЛИ  ПОЛУНИЩЕНСКОЕ СОСТОЯНИЕ

********************************************************************************

-------------------------------- Былая,  "Не  театральная  история"  ------------------------------------------

------------------ Что самое главное в архитектурном облике Театральной площади? Большой театр? Полысевший скверик? Фонтан свиданий? Или ухоженный Маркс, что напротив? Ничуть. Главная достопримечательнось здесь, как ни странно, голубые… туалетные кабинки, что расположились рядком вдоль сквера. Хотя ничего странного. Ибо красота красотой, а вот без энной, пардон, деликатной миссии, коли приспичит, уж никак, хоть ты тресни! -------------- И вот однажды, в канун очередной годовщины Великой победы, некий седовласый ветеран, при регалиях на ветхом пиджачке, оказался на театральной площади и поспешил естественно в одну из желанных кабинок.
-- Десять рублёв дедуля! – резанул над ухом пропитой бас туалетной бабёнки
Тот аж присел…
-- Да вы что, не видите, что я льготник?! – и потряс ветеранским удостоверением.
Но та нивкакую:
-- Читать умеете ? Льгот нет!
-- Но у меня нет таких денег… Только благодаря льготам я ещё хоть как-то существую.
-- Тогда, казак, терпи до хаты, -- заметила сортирщица с издёвкой -- а то вас, халявщиков развелось, что в пору самим ноги протянуть.
-- <Ха-ляв-щи-ков>… Э-эх… -- горестно усмехнувшись, пробормотал дед и подумал: <Что ж это получается, прошагал я всю войну от Москвы до Берлина, смерть – стервоза мне все пятки отдавила…. прошёл сквозь пыточные горнила гестаповских концлагерей и не загнулся даже в суровых застенках ГУЛАГа и для чего? Чтобы теперь вот так, нелепо, возле сортира умереть от разрыва мочевого пузыря ?!....
И решил бывший славный защитник Отечества взять кабинку штурмом, как когда-то брал Берлин… И взял!... Правда не без помощи окружающих, рьяно заступившихся за ветерана….. -------- Но то была пиррова победа, ибо сколько таких "валютных" сартиров по необъятной стране, в которой едино -- ЛЬГОТ НЕТ!
 

ФЕЛЬЕТОН *************** Вот и опять, слава Богу, пережили столичный День Города — однообразный, шаблонный праздник, со стадным брожением по проспектам и хмельными тусовками на площадях, с показательными выступлениями самодеятельных артистов за половник похлебки, вперемежку с «профессиональными» фанерщиками и матерщинниками за баснословные баксы, да с убогим  блеклым пиротехническим финалом. В общем, обычный городской разгуляй, ничем не отличавшийся от бесчисленного множества нынешних других массовых праздников, когда так же, центральные улицы из автопробковых превращаются в пешеходные. Вот и в этот Столичный день, увлекаемый серым живым потоком, тащился я, с отдавленными пятками, по заставленной палатками Тверской. И тут, возле Пушкинской, поравнялась со мной фортовая девица в приталенных шортиках и модной футболке с портретом «Ленинградского» Шнура -- видать неместная...
— Простите, как пройти до Красной площади?
А у меня, как раз было такое растоптанное настроение, что готов был послать кого угодно и даже куда подальше. Но во мне, как в человеке юморном, все же взыграло озорное остроумие.
— Видите отметины? — и указал на пустые пивные бутылки, почти равномерно торчавшие вдоль тротуара. — Идите прямо, ориентируясь по ним, и как только эти пивные вешки закончатся, так и будет вам Красная площадь!
— Спасибо, — с подчеркнутой вежливостью отблагодарила девица и тут же растворилась в разношерстной массе. Я же, обреченно похромал дальше. И действительно, до конца Тверской я насчитал по обе стороны, аж 18 отметин, (и это, при запрете на спиртное) этаких, пагубных нейтронных бомбочек, и коих могло быть еще больше, если бы не санитарная зона, скорее похожая на зэковскую, строгого режима, где борзые спецназовцы черной неприступной стеной блокировали все подступы, к заполненной до отказа, Красной площади, являющейся одновременно Главным мемориалом — местом захоронения великих сынов России — героев не только своего времени! И где теперь, на святых отеческих гробах, безродное антихристово племя намеревалось устроить свою бесовскую свистопляску — попсово-суррогатный балаган! С «праздником», однако!... Прошедшим!
------------------------------------------------------------------------------------ 
   КАКАЯ  ПОПСА, ТАКОЕ  И   ПИВО!  
--------------------

 

-------------------------------------------------------------------------------------------

 

--------- НЕ ДЛЯ СЛАБОНЕРВНЫХ ----------------- Недавно, разменяв свой сороковник я наконец-то женился… в четвёртый раз, на тридцатидвухлетней крашеной смуглянке и уже дважды успевшей побывать в пленительных узах Гименея! Чему явно способствовал её южный характер — удивительно спокойный, особенно когда спала зубками к стенке.
Хотя и сам, если честно, был не подарок. Оно и понятно, что можно ещё ожидать от Скорпиона, родившегося в год Кабана! Не говоря уже о главном своём недостатке — беспечной неодолимой лени, сыгравшей роковую роль в творческой судьбе горе-служителя Мельпомены.
Так и не достигнув высот театрального Олимпа, я безнадёжно застрял у подножия — раусным шутом-балагуром на презентациях дешёвой рекламной туфты типа стирального порошка «Гексоген», выводящего с пятнами всё вокруг подчистую.
Но иногда тщеславное желание заявить о себе одолевало дремучую лень, да и завидки брали, видя, с какой до неприличия лёгкостью восходили на подиум продажной славы современные манерно-культовые Еврипиды в полосатых дольчиках. И дабы не ударить лицом в порнушную грязь, я создал при районном клубе свой театральный мирок с расчётом не на культовых Каменских, Фандориных и Поттеров — героев нашего времени, — а на исконно чистое, правдивое искусство постижения Человека как источника Красоты.
И не знаю, насколько бы хватило моего творческого заскока, если бы этот клуб — тлеющий очаг культуры — в одночасье не стал ночным, и мою должность врачевателя душ, естественно, упразднили. Дескать, и так ВЕСЬ МИР — ТЕАТР! На что я тогда не без сарказма возразил: «Не весь. РОССИЯ — ЦИРК!»
Но служащие порока, по достоинству оценив весьма уместный прикол, лишь искренне посочувствовали столь непростительному упущению в области театрализации всей страны. И предложили взамен должность не менее выгодную, а главное, суперпрестижную — охранника борделя. На что я, не имея иного выбора, охотно согласился. Да и работёнка — не бей лежачего — как раз по мне. Сутки отлёживаешься, трое отдыхаешь.
Тогда как моя Манечка малярила на одной из московских строек, у турок по двенадцать часов в сутки и вваливалась домой, затурканная, на ночь глядя. И покой ей только снился в считанные до утра часы. Спали даже в разных комнатушках. И долгожданное супружеское ложе, предательски музицируя, ходило ходуном лишь в ночь на воскресенье — единственный её выходной. И тот, как правило, гробила на опостылевшую ей до чёртиков капитальную уборку родных квадратных метров.
Зато эдакий Обломов старался в оный момент под любым предлогом улизнуть из дома. И всё бы оно ничего — до поры до времени. Но в один из выходных я неожиданно проснулся от резких толчков и назойливого гула, как будто подо мной находился очаг землетрясения. С трудом разлепляя веки, с ужасом осознаю, что уже полдень и трудоголик Манечка остервенело шурует пылесосной трубой как раз под моим ложем. Но то, что я ощутил в следующую секунду, было намного страшнее самого разрушительного землетрясения. Я проснулся не на супружеском ложе как обычно в выходной, а на будничной софе в гостиной. Надо же, накануне вечером по случаю первой зарплаты, только и хватившей на то, чтобы её обмыть, я изрядно принял на грудь и незаметно вырубился в одежде, ухлюстанный. И как же ещё моей зазнобушке хватило духа расчехлить меня, не пообломав при этом мои косолапые ноженьки, и уложить детинушку под пуховое одеяльце. Кошмар! Такое со мной было впервые. Теперь хоть вешай в изголовье памятку: Я МУЖЧИНА ПО СУББОТАМ!
Чувствую, Манечка не в духе, и встать сию секунду значило попасть под горячую руку. И с головой нырнув под одеяло, свернулся калачиком, будто сплю. Но тут-то язвочку ее и прорвало, понесло по накатанной:
— Ишь раздрыхся. Уста-а-ал! Сутками вкалывает на стройке как настоящие мужики! ...Жену обеспечивает... В постели удовлетворяет (что особенно подчеркнула). Падаль!
Целыми днями дома — палец о палец по хозяйству не ударит! За неделю навкалываешься — ног под собой не чувствуешь! Единственный выходной и тот насмарку, ходи убирай за говном! У-у-у, гнида! Так бы и шваркнула пылесосом по твоему котелку дырявому!
«Хорошо, хоть не шкафом по башке», — с горечью подумал я, закипая от обиды за поруганную честь. Тут бы моей сладенькой и надерзить — мол, достала. Наговорить колких гадостей. Но лень было даже пошевелить пересохшим от слабости языком. И на душе было так, будто стадо слонов на меня сходило. А тут ещё она стоит над душой, желчегонит:
— И надо же мне быть дурой такой — поверила, музу во мне нашёл... Артистку из меня хотел сделать, а сам, бездарь, в дерьме по уши, служанку себе отыскал — убирать за гнидой ползучей. То-то ни одна из муз не уживалась с падалью, видят — пришиба!
— Уж чья бы корова мычала, — наконец меланхолично отреагировал я, не выдержав её гестаповской пытки и, обречёно вскочив с постели... выхватил у нее пылесос. Но стервоза, резко меня отпихнув, схватила с пола влажную тряпку и наотмашь прошлась по голой спине.
— Пошёл вон, мразь! Раньше надо было чухаться, а не выжидать под одеялом, уткнувшись носом в свои потроха синюшные, не доводить до белого каления!
— Садомазохистка! — взвизгнул я истерично и пошлёпал в ванную, инстинктивно пригнувшись, — тряпка чёрной тучей пронеслась следом над головой.
В общем, выходной насмарку. Сам виноват. Вовремя не сбил с Маньки спесь, не возвысил до небес её ранимую душу, не очистил от скопившейся за неделю скверны, вот и получай по мозгам. Одно к одному, всё припомнила. Впредь осмотрительней будешь.
Но на исходе следующей недели жёнушка явилась как никогда в приподнятом настроении и прямо с порога, потрясая тоненькой пачкой баксов, торжественно заявила, что объект сдан на отлично, и всю бригаду отправляют в месячный отпуск. И что она немедленно уезжает в деревню к матери.
— Что-то случилось? — насторожился я.
— А что, о родных вспоминают, только когда с ними что-то случается?!
Я вздохнул с облегчением, будто гора с плеч долой. Ещё бы! Впереди меня ожидала продолжительная фиеста. И дабы не высказать беспечной радости, напялив на себя маску скорби, я поспешил выразить свои наиглубочайшие сожаления, что, дескать, в связи с работой (будь она неладна!) не могу с тобой поехать — навестить мою самую несравненную и многоуважаемую, самую любимую тёщу. На что жена, окатив меня презрительным взглядом, пригвоздила одним единственным словом: ЛИЦЕДЕЙ! — и вздохнула устало:
— Какое счастье, что наконец-то отдохну от этой твари!
Надо же, а я сомневался. Оказывается, побыть месяц холостяком — не такое уж несчастье! И вообще, что такое счастье? Сиюминутное явление, вспышка молнии на грозовом фронте. Вечно счастливым может быть только круглый идиот. Я же в глазах моей ненаглядной был ещё просто идиотом... ну, разве что в квадрате!
Так первые две недели, наслаждаясь свободой, я чувствовал себя на седьмом небе, и вне дежурства, целыми днями валяясь на софе, потягивал текилу и фанател от блокбастеров, нахлынувших по мою изголодавшуюся душу с многоканального экрана, словно из прорванной канализации. Особенно торчал от ядрёной эротики в ночные часы. Дорвался! Что, понятно, не мог позволить себе при горячо любимой жёнушке, а то бы с «Тайдом» смешала и замочила бы в ведре вместе с половой тряпкой.
Но уже на исходе третьей недели меня словно бес попутал, во мне, насквозь пропитанному порочной наркотой, да на фоне длительного полового воздержания, вдруг с неимоверной силой взбунтовалось мужское начало, вылившееся к концу месяца в бешенство гормонов — роковую болезнь, по силе отражения равную десяти чернобылям, способных полностью уничтожить цивилизацию!
Казалось бы, какие проблемы? Сачок в руки и вперёд, на местный Бродвей — поле ночных бабочек. Хватай любую и тащи в свою панельную клетушку. Но животный страх перед деликатной болезнью (к тому же панически боялся уколов) оказался выше страха потери цивилизации. А потом как подумал, женушка внезапно прижваривает, а я ей, долгожданной, вместо тюльпанов и роз букет венерических лепестков вручаю. Да как представил себе землистое личико моей мегерушки да маховые движения её цепких ручек — осьминоговых щупалец, — так сразу оторопь взяла. «Нет, — решил я, как бывший офанателый ленинец, — надо идти другим путём!»
А пока я шёл по улице ватной шаркающей походкой и всем бабам заглядывал в глаза до неприличия своим томно-маслянистым взглядом. Что те, похоже, узрев во мне очередного многосерийного маньяка, шарахались в сторону и, гонимые страхом, ускоряли шаг.
Кое-как ночи дождался. Хряпнул для сна валерьянки с бромом. Какое там! Не сон, а сплошное эротическое наваждение, будто великие обольстительницы «Фабрики грёз» — Николь Кидман, Шарон Стоун, Ким Бейсингер и Ума Турман, как назло сговорившись, сошли одновременно с экрана в образах своих эротических героинь и каждая своей атласной кожей словно пронзающим автогеном кромсали мою плоть.
Я неистово боролся с вулканической лавиной страстей. И только под утро, обессиленный, оставив распотрошенное одеяло в покое я окончательно провалился в тяжелое забытье.
И снится…

…Будто я прихожу в свой бордель на дежурство не с утра, как обычно, а вечером, когда ночная жизнь ещё едва пробуждается. Прохожу в зал и вижу: в сине-сумрачном склепе уже не протолкнуться. То ли именины новоявленной суперстар, то ли поминки по криминальному авторитету, что вероятнее всего, ибо на роскошно сервированных столах среди изысканно дорогих блюд торчали долговязые бутылочки с малиновой настойкой, любимым зельем воровской малины. И кого только сюда чёрт не занёс. Респектабельные дамы в вечерних сияющих бриллиантами платьях до пола и смазливые девицы в вызывающих обтянутых нарядах выше пола. И подтянутые самодовольные отцы семейств в обнимку с девицами из высшего общества, и их сентиментальные жёнушки под опекой ещё неотёсанных и наглых бойфрендов и прочая преступно-блатная шелупонь — неистово бесились с жиру, оттягивались по полной: стояли на ушах, ходили на головах, ползали на бровях... И я с трудом пробираюсь сквозь эту разношерстную бесовскую массу. Под ногами неприятно хрустели контактные линзы, позолоченные побрякушки. То и дело наступал на депутатские значки и даже поскользнулся на корочке Администрации президента!
Наконец добрался до пиршества красок — огненной сцены с экстравагантным кордебалетом из длинноногих шоколадных мулаточек, синхронно лепящих батманы под элингтоновский «Караван». И неожиданно передо мной вырос распалённый шеф.
— Старик, где тебя носит? — и покачал вихрастой головой, — ну и видок, будто через мясорубку пропустили. Быстро переодевайся — Козёл заболел. Сбацаешь соло на саксе... И так же неожиданно исчез.
"Не фига себе, — думаю, — сравнить меня с Козлом, то бишь Козловым — великим джазменом! И легко сказать "сбацаешь", когда я даже не имею понятия, как с саксофоном обращаться. Нет, чтобы на ударных! Было дело. В армии на маршах бил под левую ногу на большом барабане и то не впопад! А уж если на чём и играл в совершенстве, так это, по мнению близких, на нервах!
Что ж надо, так надо! Как-нибудь выкручусь! Не в первой! И захожу в артистическую.
— Bay! — даже присел от неожиданности. Перед огромным репетиционным зеркалом разминалась, в чём мать родила, белокурая стриптизёрша, эдакая пышнотелая роковая Таис, с умопомрачительными селиконовыми шарами, похожими, простите, на полированные яйца динозавра. И даже в упор не замечая меня, будто я был сыном стекольщика, энергично продолжала мастурбировать своим убойным бюстом.
Я деликатно кашлянул.
— Извините, мне бы переодеться...
Таис, не выходя из транса, только рукой махнула, валяй, мол.
Я быстренько разделся, стою в одних плавках, не понимая, куда подевался мой джазовский костюм. Смотрю, эротичка замерла и заворожено уставилась на моё отражение в зеркале — эдакий залежалый суповой набор из костомах и жил, когда-то за двадцать копеек.
— Несчастный, — промолвила наконец глухим утробным голосом.
— А ты осчастливь! — нашёлся я, удивившись своей смелости, и неслышно по-шпионски подкрался к стриптизёрше. И едва коснулся её мягких сексуальных плеч, как она вдруг резко развернулась и ... я обомлел, глазам своим не веря, — Манька?!
— Не ожидал? — сверкнула она огненным взглядом и, подбоченившись, приняла боевую позу.
— Как ты здесь оказалась? — пролепетал я сквозь шок, — да еще в таком вызывающем виде?
Действительно, в столь сугубо интимном заведении находиться в рабочем заляпанном комбинезоне, да ещё с неизменной половой тряпкой в руке, было, по крайней мере, очень странным.
— А потом ты ещё должна гостить у матери...
— А я вот решила тебе сюрприз сделать. Всё думала, как он там, бедненький, постится. Не усох ли?! А он ишь старый кобель, тёлок облезлых пасёт, крутит перед всякой вшивотой своим хвостом драным. Вот уж работёнка, действительно, ничего не скажешь, супер!
Я нервно переминался с ноги на ногу, словно оплёванный, не в силах что-либо возразить.
И вообще, как так получилось, что я должен был играть НА САКСЕ, а был пойман НА СЕКСЕ?!
Но Манечка, словно не замечая моих мучительных терзаний, как бы ушла в себя и, уставившись в одну точку невидящим взглядом, запричитала, будто на исповеди:
— Надо же я, как ломовая лошадь, с утра до ночи вкалываю на этой долбанной стройке и не могу себе позволить отдохнуть даже на нашем засратом юге. А эта проститутка грёбаная, выдра облезлая, знай — фьюить! — подмахнёт передком кому надо, и на тебе — фазенда на Канарах, подмахнёт ещё — малиновый "Ягуар" с норковой шубой в придачу!
—Не завидуй, Манечка, каждый несёт свой крест! — изрёк я философски и пожалел.
Она в одно мгновение вышла из себя.
—Что ты сказал, гнида, а ну повтори! — и, скрутив тряпку жгутом, давай лупить меня, да не по спине, а…— тряпка-то половая!
— Вот тебе! Получай, крестоносец несчастный! Навек про баб забудешь!
— Опомнись, Манечка! — взмолился я, защищая руками своё драгоценное достоинство, — нам ещё с тобой детей делать!
— От тебя, урод, можно только гамадрилу выродить!
Такой до безумия взбалмошной я еще никогда ее не видел. И в ту же секунду в комнату ввалились запыхавшиеся танцовщицы, только и они почему-то все были в спецовочных комбинезонах и с малярными кистями наперевес. Не кордебалет, а корденалёт какой-то... Яростный стройотряд! Похоже тот, в котором трудилась жёнушка. И разгоряченная бригада, узрев необычную экзекуцию, захлопала в ладоши, запричитала: "Ату его, ату!" И давай кудахтать по-хохляцки. Тут моя Манька окончательно взбеленилась, перекинулась на хохлушек.
— А ну пошли вон! Убирайтесь в свою Хохляндию!...
Те невольно попятились, явно не ожидая столь бурного напора от своей напарницы.
— …Москали им, видишь ли, поперёк горла, а сами так и прут в Первопрестольную, как мухи на котлеты. Все лакомые объекты позанимали! Мало эти нехристи-чурки, накалывая по-чёрному, нас, русских ни во что не ставят. Мол, неровен час, мы вас всех возьмём голыми руками! Пупами себя возомнили! Так еще и эти чмо понаехали, права здесь свои качают, подстилки продажные! — И тоже давай их тряпкой. А те, балдея, только знай увёртываются — мол, на себя посмотри, шалава бендеровская! Давно ли москалихой стала?!
— Бей-бей своих, чтоб чужие боялись! — подключился я, подзадоривая Манечку, — да только вышло по-черномырдински, хотел как лучше, а получилось как всегда — на свою голову!
И тут моя верная правдоискательница сделала резкий полупируэт в мою сторону: до предела взвинченная, позеленевшая от злости Мегера — и только…
—Успокойся, Манечка, они же не ко мне пришли, — и выдавленной через силу кислой улыбкой попытался охладить её пыл.
— И я этих потаскух сюда не звала, — и, не обращая внимания на мои телячьи потуги, снова пошла на меня. Только вижу вместо половой тряпки в руках топор. Непонятно, откуда он взялся. Неужели держала за пазухой все полтора года. А я и не знал. Во как! Ружьё, висящее на стене, рано или поздно должно выстрелить.
— Маня, ты что, опомнись, это самосуд! — и одолеваемый паническим страхом я ринулся к дверям и тут — О, чёрт! — опять поскользнулся на злосчастной корочке, но — Аппарата правительства! И как слизень распластался на полу, не в силах подняться. Я уже ощущал на себе вулканическое дыхание склонившегося надо мной палача и, зажмурившись, приготовился к неминуемой экзекуции. Но Манька похоже не спешила расчленять мою грешную плоть. И только, зажав в ногах топор, подняла корочку и, не без любопытства раскрыв, искривилась в лице.
— Так вот мы оказывается какие, — ехидно процедила сквозь зубы, — не хухры-мухры!
Не знаю, за какую-такую шишку она меня приняла, — явно не за Чубайса — но то, что с топором против Верховной власти она уже не попрёт, это — как пить дать!
Хотя что наша жизнь?! Грош ей цена! Ныне убить не то что какого-то криминального авторитета в лице чинуши, но даже всенародно любимого кумира, писателя или актера — ничего не стоит.
Вот и моей зазнобушке терять было нечего, кроме половой тряпки, да вечно грязных кастрюль. И это в стране, где согласно ленинским заветам, ей в числе всего многонационального народа должны принадлежать земля, фабрики, заводы...
— И надо же так искусно замаскироваться под простачка, — прервала она мои предсмертные стенания. — Ничего не скажешь, арти-и-ист! А сам оказывается, сидел не только на моей шее, хладнокровно высасывая последние соки...
— Не правда, Маня, — ухватился я за спасительную соломинку, — я не тот, за которого ты меня принимаешь. Это не моя корочка. Прочитай фамилию!
— К сожалению, дорогой, фамилия смазана, зато на фото один к одному — ты, вылитый дебила!
— Ну и что из этого? - не выпускал я соломинку. — Мы все на одно лицо. Какой народ, такое и правительство! И наоборот!..
— Хватит вешать лапшу на уши! - грозно прервала Манька. — Мы все уже давно сыты твоим "Душераком". Считай, это было твое последнее слово. И деловито поплевала на руки, дабы топор случаем не выскользнул.
— Маня, постой, выслушай меня, — уже истерично прокричал я, цепко ухватившись за её поражённые острым варикозом ноги. — Прошу тебя, успокойся. За кого бы ты меня не приняла, пусть будет так. Только дай мне ещё один шанс, всего один шанс... Я понимаю всё это нервы от хронической бытовой неустроенности и зашлакованности организма. Тебе надо всего лишь успокоиться. И обязательно по Малахову попить мочу, очистить плоть от скверны, поражающей психику. И всё у нас с тобой будет хорошо, даже отлично, вот увидишь... народом клянусь!
И опять хотел как лучше...
— Ах ты, сучий выродок! — ещё пуще взвинтилась Манька, отшвырнув меня как облезлого щенка, — ещё хватает наглости клясться теми, кого сам же и поимел, пустил по миру! Ты посмотри, гадёныш, на кого по твоей милости народ стал, похож!
И тут вместо зеркальной стены образовался проём в виде распахнутого настежь окна, выходящего прямо на Площадь революции и залитого волнующемся морем серого каракуля. Неухоженные всклокоченные бараны, одуревшие от волчьего беспредела слепо шарахались по сторонам, слева и справа, неистово пихая друг друга и давя центровых, старались пролезть в окно.
"Ббе-е-е-е... ббе-е-е-е..." — блеяли бараны на своём правильном скотском языке, срываясь на человеческий наш великий могучий русский — "Ммо-чи-и-ить...ммо-чи-и-ть..."
— Слышал, что тебе кучерявые проблеяли по-русски?!
— А что, среди баранов бывают евреи?
— А это, зоофил, ты узнаешь там, как попадешь к праотцам своим, — не без пафоса заключила она, виртуозно поигрывая топором, как Курникова теннисной ракеткой.
— Э-э, поосторожней, — поджался я и в ту же секунду воспрянул духом, — И запрячь-ка подальше свой топор правосудия, смертную казнь в России, да будет тебе известно, давно отменили.
— И я-ха-ха...! — вдруг заржала моя кобылица и давай сыпать аргументами. Не топорная Манька, а Сажи Умалатова — ума палата!
— От-ме-ни-ли?! Говоришь... Да только не по соображениям этики, а под себя, грешные, подстелили соломку, чтобы мягче падать — от эшафота застраховались! Законодатели тоже, видать, не лыком шиты. А так как вам, самодурам, закон — не указка, то и мне на отмену вышки ровным счётом начхать!
— Но почему именно меня ты решила принести в жертву? Если я люблю слушать барабанную дробь или, к примеру, нюхать под мышками, я что, по-твоему, похож на Гитлера?
Но её невменяемый туманно-застывший взгляд явно не оставлял никакой надежды на моё спасение.
— Нет, ты не похож на Гитлера, — наконец вымолвила чуть слышно, — хотя по твоей милости коричневая чума уже бродит по России. Ты даже не преступник, в действиях которого можно найти хоть какую-то зацепку — смягчающие мотивы, чтобы заменить казнь на пожизненную каторгу с дальнейшей надеждой на барское помилование. Ты же есть порочная СИСТЕМА, незримый демон, чадящий над страной и проникающий во все сферы природной и человеческой деятельности, система; извращенная и закоррумпированная...
— Что ты несёшь, шиза, — перебил я, задетый её несусветным бредом, — какая ещё Система? — и сильно ущипнув себя за мочку уха, болезненно поморщился, — ты видишь, я ощущаю телесную боль, я живая плоть! Я как и ты, как и весь народ — заложники той самой системы — русской тройки, несущейся галопом с Васильевского спуска в зловонную Москва-реку! В клоаку, которую мы все уже вляпались по причине своей дремучей забитости и лени, слепой веры и пропитых мозгов. Система — это мы снизу доверху! Понятно?! И спасение утопающих, по словам великих классиков, прежде дело рук самих утопающих.
Но доказывать невменяемой прописную истину всё равно как убеждать правительство, что торговать кровной землей аморально и преступно, что равносильно предательству по отношению к Всевышнему.
И вконец выжатая и обескровленная как сама Россия моя половина упорно продолжала выдавать желаемое за действительное, по-прежнему видя во мне источник всех бед, подлежащий немедленному уничтожению. И, напялив на свое иссохшее тело мантию цвета тяжёлой депрессии и ловко подставив подножку, уложила меня на лопатки. Так японская девочка дзюдоистка в показушных выступлениях перед телекамерами, запросто опрокинула российского президента-борца, в отличие от которого я являлся лишь козлом отпущения среди серых волков-кардиналов, положивших на лопатки всю страну. И данная подсечка не была показушной, а как удобная исходная позиция для свершения экзекуции и я, обессиленный, уже смирившись с неминуемой карой, принимал смерть как избавление от мирских незаслуженных страданий, как дар Божий. И моя непреклонная исполнительница, прикинув на глазок как бы поточнее рубануть, чтобы не мучился, резко взмахнула топором, что в доли секунды уложилась вся моя неприметная жизнь. И шумно выдохнув для куража — хрясь! — под самый корень злополучной системы.
— А-а-а-а-а! — Арихонская труба отдыхает!

И я очухался…
В стену и в дверь неистово бились ошалевшие соседи с требованием прекратить балухманство, грозясь натравить на меня ОМОН, благо, что находились рядом, через дорогу, уже который день рьяно занимаясь ЮКОСом.
И словно ошпаренный вскочил с развороченного ложа, и, сплёвывая пух, бешено заходил по комнате.
И надо же такому наваждению приснится — жена в облике матушки России! Палача!
Дявольщина какая-то…
Сердце зашкаливало как у марафонца и голова, словно цирковой шар смелости по внутренней оси которого с оглушительным рёвом кружили искромётные мотоциклы.
Было только начало седьмого, и те немногие часы лихорадочного забытья не только не принесли облегчения, но ещё пуще взвинтили измождённую плоть. И если сейчас же не укрощу, не подчиню себе эти идиотские гормоны, не направлю сверхубойную энергетику во благо, то за себя не ручаюсь. Зло сорву по полной, на чём угодно — от битья посуды и мебели до организации военного переворота в какой-нибудь экзотической Мама-Шикадамии. И теперь я молил Господа, чтобы он избавил меня от столь чудовищного шага: передела мира на сексуальной почве, наставил бы меня на путь истинный...
Но мудрый Бог, похоже, принял политику невмешательства во внутренние дела своих отроков и предоставил мне полную самостоятельность в решении собственных проблем. И я машинально включил магнитолу, радио «На семи холмах». Бархатным голосом пел Челентано. И тут меня осенило. Эврика! Я вдруг вспомнил «Укрощение строптивого», киношлягер с очаровательной Орнеллой Мути и естественно-сексапильным Адриано сыгравшего закоренелого женоненавистника-самодура, что в свои критические дни подавлял свою вулканическую похоть, взорванную чарами знойной красавицы необычным способом: под покровом ночи пробирался во двор и, трагически переминаясь с ноги на ногу, ожесточенно, до одуренья колол дрова. Потрясно! Только где я возьму эти дрова? Москва, хотя и большая деревня, но почти цивилизованная. Электричество не так часто отключают, как в Приморье, да и тепло периодически дают в дома, в свитерах не замерзаем. И снова чуть не помянул Эврику. За время отсутствия своей зазнобушки я даже ни разу не удосужился прибрать квартиру. Конечно, полы мыть — не дрова колоть. Но лиха беда начало. Главное, себя занять. Схватился за пылесос и... поставил на место. Слабоватое средство. И тогда оперативно скатал объёмный вьетнамский ковер и вперёд! Не дожидаясь лифта, бегом, если не кубарем, по ступенькам с восьмого этажа. И откуда только силы взялись? В тот момент я был подобен Брюсу Хлебникову — мальчику-феномену, худосочному, со слабыми дряблыми мышцами, но усилием богатырской воли способного сдвинуть десятитонный самолёт! И закинув ковёр на детсадовский заборчик, принялся энергично орудовать плеткой, словно из себя изгонял злого дьявола.
Через час квартира блестела до неузнаваемости. Но сверхэнергия по-прежнему била по голове горячим ключом. И я как экстрасенс, дал себе волевую установку: «Не тормозить», — и на ходу приговорив батончик «Сникерса». И, выскочив на улицу, выхватил у дворника метлу и, ловко ей манипулируя, как эксцентричный Пьер Ришар зонтиком, за двадцать минут довёл до стерильной чистоты территорию, на уборку которой хватило бы добрых полдня. Пожилой видавший виды дворник только затылок почесал: «Фантастика!», и сам завёлся. Вместе привели в порядок спортивную детскую площадку, подремонтировали, подкрасили... И наблюдательные, дворники с соседних территорий расценили по-своему, решив, что дан старт недавно объявленному мэрией конкурсу на лучший московский дворик. И, движимые радостной перспективой, бригады подключились к марафону. Сработала цепная реакция. Так, одно отраслевое производство, завертевшись на полную катушку, тянет за собой другие отрасли. И жильцы подковообразных высоток, с интересом наблюдавшие из окон, не знали, что и подумать — то ли очередная акция по благоустройству, то ли ещё что...
— Чё, братки, опять перестройка? — высунулся дед из окна пятого этажа.
— Нет, папаша, — кричат ему снизу, — это реставрация того, что ещё осталось.
А тот:
— Так с этого ещё тогда надо было начинать — с реставрации СОЦИАЛИЗМА, глядишь бы и не профукали страну...
И, залежавшиеся обломовы вылезали из своих насиженных гнездышек, и не по указке сверху, а по велению сердца, явно не желая, чтобы какой-то там ДЯДЯ СЭМ наводил порядок у ДЯДИ ВАНИ в собственном доме. И, засучив рукава, принимались за элементарные, забытые в повседневной суете дела: красили гаражи, засыпали ямки на асфальте, «без дураков» ремонтировали дороги, приводили в порядок газоны, высаживали деревья.
Но главное, люди, собравшись вместе, наконец-то оттаяли, подобрели, заулыбались, поближе узнали друг друга, хотя уже многие годы жили бок о бок. То было торжество возрожденного духа, победившего необоснованную апатию и закоренелую лень.
И день пролетел стремительно, словно желанная комета в ночном небе. К ночи мой казалось, неисчерпаемый энергетический запас оказался на нуле, и вконец разбитый, но счастливый, я кое-как дополз до своей заправочной станции — спасительной койки. И предварительно осушив пол-литровую кружку молока с мёдом и томимый приятной мышечной крепотурой с лёгким чувством исполненного долга не реагируя даже на убойные эротические сцены из «Основного инстинкта» с Шарон Стоун по гипнотизирующему ящику, я моментально вырубился, заснув крепким спокойным сном умиротворенного праведника.

А утром приехала жена, и прямо с порога:
— Ну что, дебила, обожрался чернухой, — и окаменела — глазам своим не верит. Всюду чистота стерильная, цветы на столе... — Никак черти в лесу сдохли…
— То сдохла моя коварная лень! — заявил я торжественно, с пафосом.
— Надолго ли, — усмехнулась она снимая туфли.
— Пока рак на горе не свистнет, — и я нежно обнял жену.
И в этот долгожданный счастливый миг вероятно она ждала от меня самых искренних, самых тёплых, самых-самых ласковых слов...
— Манечка, — начал я, волнуясь, и крепко прижал её к сердцу.
— Да, дорогой, я слушаю, говори... — её губы наполнились долгожданным трепетным дыханием.
— Я знаю, как обустроить Россию! - выпалил я как из пушки, будто открыл Америку.
Её словно током поразило, она вырвалась из объятий и посмотрела на меня как на чумового, на время лишившись дара речи.
— «Россию!» — передразнила обиженно, — ты сначала себя обустрой! Идиот! — и чуть не плача схватила топор, лежавший тут же в прихожей. И я, поневоле вздрогнув, в ужасе отступил — неужели сон в руку?! Но Манька, подхватив увесистые сумки, прошла на кухню и принялась ожесточённо рубить на куски домашнее мясо, чтобы уложить в морозилку.
И я, с облегчением вздохнул, и дабы не стоять над душой, прошёл в гостиную и лениво плюхнулся на свою любимую продавленную софу.
Э-э-эх! СИСТЕМА, однако… -------------------------------------------------

--------------- ИГРА В ГОЛЛИВУД --------------- Стоял тёплый бархатный вечер разгарного бабьего лета. Где-то в начале девятого я вышел из Дома Нащокина — Выставочного салона, куда заходил, как подписчик за свежим глянцевым номером журнала «Киносценарии», редакция которого находилась в том же доме, в Воротниковском переулке. И хотя до метро «Маяковская» было рукой подать, но я решил пройтись до «Пушкинской», благо что настроение соответствовало тихому закатному вечеру, когда последние, багряные лучи солнца, отсвечивая от окон верхних этажей высоток, озорно слепили глаза.
Пройдя немного по Воротниковскому, я свернул в переулок Дегтярный, что выходил на Тверскую улицу. Впереди меня шла высокая, осанистая девушка, в приталенной фирменной джинсовке, с распущенными до плеч вьющимися, льняными волосами, на вид — лет девятнадцати, и на ходу разговаривала по мобильному телефону. И когда я с ней поравнялся, то услышал последнюю фразу:
—…Я уже возле твоего дома. Жди! Целую, дорогой! — и бросила мобильник в модную сумочку, болтавшуюся чуть выше бедра. И вот тут-то меня разобрало:
— Извините, девушка, — обратился я вкрадчиво, — но пока что вы находитесь возле меня…
— Неужели?! — воскликнула она, смерив этакого наглеца пренебрежительным взглядом, и ускорила шаг.
— Зря вы так, девушка, — и снова поравнялся с ней, — если бы вы знали, кто с вами рядом…
— Уж не принц ли Бургундский? — съязвила она, не сбавляя шага.
— Не ёрничайте, пожалуйста, — и уже совсем осмелев, сманипулировал перед её большими карими глазами старым удостоверением студента Киноколеджа «Дар», который я так и не закончил, — видите, я киносценарист и притом — преуспевающий.
— И в чём же вы преуспели? — не без сарказма усмехнулась она, мимоходом стрельнув по затёртой корочке.
И я ей, в захлёб, стал перечислять популярные фильмы и телесериалы последних лет, якобы, поставленных по моим сценариям — всё равно никто не обращает внимания на проносящиеся галопом по экрану мелкие титры, и авторов, за исключением режиссеров, которые всегда на виду, никто не знает.
— Ну и что вы от меня хотите?! — с вызовом воскликнула она, никак не отреагировав на сей, внушительный список, что будь я действительно автором этих нетленок, меня бы это сильно покоробило.
— А то, что я за вами давно наблюдаю, потому, как вижу вас главной героиней своего сценария, по которому уже в ближайшие дни начнутся съёмки убойного сериала. Да ни где-нибудь, а в Голливуде! Во как!
Тут она замедлила шаг и, окатив меня оценивающим взглядом, ядовито заметила:
— И скольким девушкам вы такое предлагали?
— Ну что вы, — как бы вспыхнул я, — неужели я похож на ловеласа?
— Ну, Не знаю, не знаю…
— А я ведь серьёзно, — и достал из дипломата журнал «Киносценарии», — вот, только что вышел с моим опусом, — и раскрыл на нужной странице, — пожалуйста, можете убедиться.
И она с любопытством прильнула к странице. И действительно — моя фотография, имя, фамилия автора, вполне заурядного рассказа про кино, который я выдал за сценарий, прекрасно понимая, что в данную минуту она читать его не будет.
И тут девушка, похоже, загорелась:
— И в чём же заключается моя роль?
— Для начала, как вас зовут?
— Ольга…
— Очень приятно! Так, вот, Олечка, вы будите играть этакую респектабельную и довольно взбалмошную русскую жену одного из боссов Скотланд Ярда, — ляпнул я первое, что пришло в голову из моих ранних и нереализованных сюжетов, — в общем, монотонная, размеренная жизнь… И, вот, вы узнаёте, что — в Москве, вашу престарелую маму упрятали в дурдом некие чёрные маклеры, обманным путём, что бы завладеть её просторными апартаментами. И, не надеясь на российское закорумпированное правосудие, вы с мужем отправляетесь в Первопрестольную — спасать мамочку. И, разумеется, сталкиваетесь с неодолимой русской мафией, притом на высочайшем уровне… Короче, для вас начинается кромешный ад. С бесконечными погонями, взрывами, стрельбой, опасными, головокружительными трюками… Только не пугайтесь — за вас это будут делать каскадёры, а остальное — дело компьютерной техники. И никакого искусства!
— Значит, я буду как Никитá?!
— Круче! — в тон воскликнул я, — и, кстати, вашим партнёром будет Том Круз!
— Ух, ты, — она даже присвистнула, — класс!
— Ну, как, вы согласны?
Ольга слегка замялась:
— Как-то всё неожиданно, просто не верится, — и снова пытливым взглядом прошлась по мне, флегматичному и долговязому, в дешёвом поношенном костюме и галстуке сорокалетнему, оболтусу, дескать, а стоит ли ему доверять?
— А можно я вам завтра позвоню?
Но я твердо отрезал:
— Нет! Я должен сегодня же поставить режиссера в известность.
И тут только я обратил внимание, что мы стоим возле старинных железных ворот в тенистый дворик заветного дома, где вероятно жил её некто.
— Я согласна! — наконец, не без усилия выпалила Ольга.
— Вот и отлично! — как бы обрадовался я, потирая ладони, и пошёл на коду.
— Но…— и слегка замялся.
— Что «но»? — насторожилась Ольга.
— Ваш муж, или кто он, которому вы только что звонили, без его письменного согласия…
— Муж?! — перебила Ольга и нервно рассмеялась, — да это всего лишь хахаль, босс, строительной кампании, где я бухгалтером … числюсь. Ему, обалдую — 28, а кроме пары фазенд на югах, да заезженной «Хонды» ни фига за душой, — и ностальгически вздохнула, -- да, мы хотели пожениться через пару месяцев… Но, Голливуд! Слава! Богемная жизнь… Я ещё с детства мечтала сниматься в кино. И, кстати, я два года занималась в Театральной студии при Народном Доме Творчества… Так что, хахаль перебьётся! Хватит быть зависимой от его жалких подачек. Пусть себе поищет другую простушку.
Вот так, ради мифического богатства, ещё неосвоенного ею Эльдорадо, Ольга с необыкновенной лёгкостью предала свои чувства, своего жениха, далеко не бедного, и, возможно, безумно влюблённого в свою пассию и который, в данную минуту, облачённый вероятно в восточный роскошный халат и благоухающий мужскими эротическими эликсирами, ждал её с нетерпением за сервированным столиком, при свечах…
Мы вышли на Тверскую улицу. Пора ставить точку. И я уже, было, хотел, от души рассмеявшись, признаться Ольге в розыгрыше, но всё же побоялся публичного позора, — звонкой оплеухи, что вполне могла мне залепить смертельно обидевшаяся особа, и только вяло промямлил:
— Мне на метро, а вам?
— А мне на троллейбус… Я живу возле Белорусского… На Лесной улице, — и Ольга разочарованно вздохнула, видно, эйфория полностью завладела её нутром, и она не хотела со мной расставаться. И тогда я вырвал из записной книжки листок и начертал мифический номер домашнего телефона и, извинившись за неимение визитки, протянул Ольге:
— Позвоните мне завтра в полдень. Я сведу вас с режиссером и сразу же в Консульство для оформления визы. У вас есть загранпаспорт?
Она кивнула утвердительно и протянула мне свою витиеватую визитку. И, на прощанье чмокнув её в напудренную щёчку, уже направился было к метро. Но Ольга, неожиданно нагнала меня и, ухватив за руку, предложила ещё немного, хотя бы с полчасика, уделить ей внимание и кивнула на расцвеченную рядом витрину кафе. Такого поворота в сюжете розыгрыша я право не ожидал. Она действительно не спешила со мной расставаться. И, поневоле стушевавшись, я сослался на некую занятость. Но, похоже, упорства ей было не занимать. Ольга просто хотела отблагодарить меня, пусть пока за формальность, и заодно обмыть наше знакомство.
— Извините, Олечка, но я как-то не рассчитывал…
— Ничего страшного, — и не успел я глазом моргнуть, как она засунула в мой нагрудный карманчик тысячерублёвую банкноту, — вот вы, как джентльмен и рассчитаетесь.
И мне ничего не оставалось, как безвольно подчиниться её прихоти и продолжить уже нелепую игру в Голливуд.
Через минуту мы уже сидели в небольшом, сумрачном, похожем на склеп кафешном зале, за дальним угловым столиком. Из динамиков звучала лёгкая джазовая музыка. Я заказал бутылку «Дербента» и лёгкий десерт. После первого бокала Ольга стала особенно разговорчивой. Из её сбивчивых сведений я узнал, что она из Ростова-на-Дону. Отец, подполковник внутренних войск погиб четыре года назад под Ханколой, во время зачистки района от банд формирований. А два месяца спустя, не пережив тяжёлой утраты, умерла мать. И что, теперь, в Москве живёт у родной тётки, которая, прописав на своей жилплощади, сделала своей законной наследницей.
Но уже после второго бокала, Ольга, смахнув печаль с лица, снова ринулась в мир своих радушных голливудских грёз. Её безумно интересовала жизнь киношной богемы, баснословные гонорары, экстравагантные наряды и, конечно же, интимные связи. И я в силу своей некомпетентности в сих розовых делах, вешал ей лапшу на уши в виде светских сплетен, выуженных мной из жёлтой прессы.
Наконец мы выпили по третьему бокалу, осушив бутылку, и разрумяненную Ольгу потянуло на танцы. Как раз Хулио Иглессиас исполнял задушевную «Крейзи» — самую её любимую, мелодичную песню, преисполненную тёплым светом любви и нежности. И Ольга буквально выдернула меня из—за стола, хотя мне откровенно было неловко, никто не танцевал. Но стоило нам выйти на тускло подсвеченный пятачок, как к нам присоединились ещё две пары. И, пребывая в стеснённых обстоятельствах, мы, только в такт музыки топтались на месте, прижавшись, щека к щеке. И я невольно ощутил на себе её горячее дыхание и лёгкий трепет её благоуханного тела. И во мне нестерпимо возникла, нет, не оголтелая, животная страсть, а до боли щемящее чувство сострадания. Мне вдруг стало жаль эту белокурую, заблудшую овечку зараз поверившей розовым увещеваниям первого встречного. И ведь, сколько таких доверчивых, падких на роскошь смазливеньких актрис и танцовщиц, попав в руки арт-агентов, а на деле — сутенёров и, оказавшись за кордоном, становятся исполнительницами одной единственной и пожизненной роли — секс-рабыни, роли психологически невыносимой и трагической.
И сам Бог мне велел раскрыться сейчас, пока ещё не поздно… Но, размягший от вина, неземной музыки и интимной близости, язык как-то не поворачивался испортить может её самый счастливый момент в жизни. И только пьяно утешал себя тем, что на следующий день, в полдень, Ольга позвонит по ложному номеру и, проглотив с проклятиями по мою душу, горькую пилюлю, всё же вернётся к своему отвергнутому хахалю и будет по-прежнему любоваться экзотическими видами родных югов, из тонированного окошка раздолбанной «Хонды». Но это — завтра. А пока — нам хорошо как никогда, и наши тела, разгорячённые танцем, снова требовали охлаждённого вина. И Ольга крикнула бармена, что б тот повторил заказ. И на столе снова выросла бутылка «Дербента».
А дальше всё было как в тумане. Посоловевшую Ольгу заметно повело. Достав мобильник, она стала беспрестанно названивать подругам и пьяно вызывающе бахвалиться, что через неделю, мол, улетает, угадайте куда?!... В Голливуд! Дуры!... И что теперь у неё начнётся богемная жизнь, не в пример вашей. Нюшки задрипанные…
Я же, хмельным рассеянным взглядом блуждая по залу, силился отыскать официанта, чтобы наконец рассчитаться и, заметив его у барной стойки, дал знать рукой. Но Ольга цепко схватила за рукав:
— Успокойся, дорогой, ещё не вечер… Будем танцевать, — и развязно крикнула бармену, — Хочу «Крейзи»
И в этот момент в зал вошёл молодой человек — крепкого телосложения и коротко стриженный, в белом роскошном костюме.
 

 
— А вот и хахаль мой, полюбуйтесь, — дико заржала Ольга, тыча пальцем в респектабельного господина.
— Оля?! — удивлённо воскликнул тот, подбегая к возлюбленной, — как ты здесь оказалась, — я тебя уже больше часа ищу… Была возле дома, и вдруг — пропала, — и обомлел. — Ты что, пьяная?! — и метнул на меня полный ненависти взгляд, — что всё это значит… И вообще, кто вы такой?
— Случайный попутчик, — и, поднявшись, шатко поплёлся к бару рассчитаться.
— Оля, ты можешь мне объяснить, что случилось, и кто это за тип?!
— П-шёл вон, хахаль, — пьяно огрызнулась Ольга, пытаясь вырваться из его объятий, — я ч-через неделю улетаю в Голливуд…Понял, хахаль?! У меня будут миллионы, которые тебе и не снились…
— Какой ещё Голливуд?!... Что ты несёшь, опомнись Оля,— и снова злобным взглядом метнул в мою сторону, — ты, козёл, что ты ей наговорил! — и, сжав кулаки, пошёл на меня.
Но один из охранников вырос на его пути, мол, только не здесь выяснять свои отношения.
— Ольга не любит вас, — не поддаваясь на оскорбление, чётко выпалил я, — понимаете, — и подчеркнул по складам, — не-лю-бит!!! Она любит только ваши банковские счета, вернее — любила…
— Вот именно, — встряла Ольга и непроизвольно взмахнув рукой сшибла со стола фужер, — я скоро стану знаменитой и безумно богатой, понял ты, дешёвка… И скуплю всю твою воровскую шарагу… С потрохами.
— Ты что уже совсем шизанулась, дура! — взвинтился господин и грубо схватил Ольгу за руку, — пошли отсюда, дома поговорим…
— Оставь меня…— и она, вырвавшись, отбежала за столики.
Посетители, застыв с вилками у рта, с напряжённым интересом наблюдали за происходящим.
— Пусть все знают, какой ты у нас честный… — и пьяным жестом обвела зал, — как ты с бедных гастарбайтеров стрижёшь купоны… зелёненькие, да накалываешь в зарплате… по-чёрному, и присваиваешь налоги… Ворюга!!!
Все замерли в оцепенении. И словно ударом бича, тишину разрезало оглушительное:
— Шлюха!!! — и господин—хахаль, резко развернувшись, направился к выходу, бросив подбежавшему на шум хозяину-кавказцу, — она ваша!
Но, в дверях внезапно остановился и подошёл ко мне:
— Спасибо друг, ты открыл мне глаза… — и, похлопав по плечу, неожиданно точным ударом в челюсть отбросил меня прямо на сервированный столик, враз превратившийся в бесформенный атрибут.
— Извини дорогой, расчувствовался, — криво осклабился он, с отвращением глядя на поверженного идиота, и, небрежно швырнув на стойку бара пачку зелёных, за доставленные неприятности, с достоинством удалился из кафе.
Я же, отхаркиваясь кровью, кое-как поднялся, и охранники, дабы я не испачкал дорогой палас, бесцеремонно вытолкали меня, беспомощного, на ночную улицу. На часах было половина двенадцатого.

Пробудился утром, около десяти, совершенно разбитым и не столько физически, сколько от боли душевной — осознания своего совершённого накануне чудовищного поступка, именуемого розыгрышем. От того, что слишком перегнул палку и, сам того не желая, разбил судьбу наивной девушки. Ведь кто знает, как бы у неё сложилась жизнь, не попадись я на её пути. Вполне возможно, что через пару месяцев, она вышла бы замуж за своего хахаля — профессионального ворюгу, который, со временем, глядишь, дорос бы до крупного государственного чиновника — депутата Госдумы или члена правительства, а то — и ещё выше… И превратилась бы простодушная Ольга в одну из первых леди страны. И всё было бы у них хорошо… До поры до времени… А теперь что?! Ведь через пару часов, в полдень, она позвонит по ложному номеру… И я представил её в эту минуту, и без того осквернённую, обесчещенную… И мне искренне стало жаль это милое невинное создание, но что я мог сделать в данный момент? Позвонить, дико извиниться, и не дожидаясь в мой адрес её многоэтажных матюганов, бросить трубку. А если аппарат с определителем… И теперь этот извечный со времён Чернышевского вопрос «Что делать?» стал для меня заглавным. И который как—то сам собой разрешился.
Я поспешно начал перебирать свои старые записные книжки. И, кажется, нашёл. И тутже позвонил знакомому, ещё по колледжу, кинорежиссеру, который, кстати, на днях приступал к съёмкам нового телесериала. По счастью он оказался дома и я, сбивчиво поведав ему вчерашнюю историю, стал, чуть ли не слёзно умолять его хоть как—то помочь незаслуженно оскорблённой особе.
Поначалу он добродушно рассмеялся, не понимая, чем он собственно может ей помочь — кастинг уже закончился, все роли расписаны… А потом — с улицы, без образования… Но по ходу разговора о том, о сём, он всё же смягчился:
— Ладно, уж, веди свою жертву, посмотрим на что она способна.
И я, преисполненный радостью сразу же поспешил позвонить Ольге, пока она сама не вышла на провокацию.
Но Ольга похоже не спешила звонить — так ей было невыносимо стыдно за минувший вечер и порочную ночь, проведённую против своей воли с хозяином кафе. Но я ей деликатно дал понять, мол, то что произошло — к лучшему, и ни в коем разе не влияет на вчерашний наш уговор. И что теперь её заветная мечта исключительно в её руках…
И уже через пару часов Ольга предстала перед режиссером, который по ходу смотрин оценил не столько её скудные актёрские навыки, сколько её правильные аппетитные формы и, взяв под свою опёку, дал ей понять, что Голливуд пока подождёт… Надо, мол, послужить возрождающемуся отечественному кино. И уже, где-то через пару дней и ночей, о чудо, режиссер бесцеремонно отвергнув некую гонористую и изрядно поднадоевшую актрису, утвердил Ольгу на главную роль в своём сериале… Который впоследствии, в течение полугода не сходил с голубого экрана и попал в касту наиболее рейтинговых, а Ольгу назвали актрисой года. Она стала завсегдатаем всевозможных ток шоу и развлекательных программ…
И надо же, за всё это время, она не удосужилась мне позвонить, что воспринял на её счёт как чёрную неблагодарность. Хотя, как я узнал позже, причина заключалось в другом…
Так, на одном из отечественных кинофестивалей её случайно заметил известный американский продюсер и пригласил в свой кинопроект. И наконец-то мечта её осуществилась — Ольга уехала в Голливуд. Надолго. Ибо как я узнал из жёлтой прессы, вышла замуж за того же продюсера.
И вот, спустя время, в моей комнате раздался непривычно пульсирующий звонок. Это Ольга, наконец-то, оттуда дала о себе знать. И с нескрываемой ностальгией стала вспоминать тот московский, необыкновенный сентябрьский вечер, неуютное мрачноватое кафе и особенно с умилением — «Крейзи» — самое приятное мгновение, когда мы так необыкновенно были близки друг к другу…
И тут она поведала, то, что я совсем не ожидал:
«…Вы, наверное мой друг, хотите знать, почему я вам долго не звонила? Но для начала немного о неприятном… для вас. На утро, после того рокового вечера, мне было особенно тяжело, как никогда. И я, придя, домой, сразу же поставила «Крейзи» — такая вот я малахольная. И в этот ностальгический миг я безумно возжелала новой близости с вами. И, не дожидаясь полудня, решила вам позвонить. Но номер оказался ложным. Меня как последнюю стерву послали отборным матом. И тогда я по справочнику, нашла телефон Киносценарной редакции, и там, надо мной только посмеялись, что, де, такого сценариста нет, и никогда не было. И тут я окончательно поняла, что это был розыгрыш — необоснованный, жестокий… И что, надсмеявшись на до мной, вы попытались во мне убить самое святое — веру в человека! В ту минуту я горела страстным желанием разорвать вас на мелкие куски. И сорвала даже зло на ни в чём неповинной фарфоровой вазе, оказавшейся под рукой… Но, тут вы сами позвонили. И я, собравшись духом, не подала вида. Мне было интересно, что вы на этот раз отчебучите. Но вы оказались благороднее, чем я о вас думала… А теперь каюсь, что долгое время не давала о себе знать. Но поймите меня правильно, я была как загнанная лошадь. С раннего утра и до позднего вечера — съёмки, репетиции. В день — по серии. А ночью — подготовка к очередным съёмкам — занятия текстом, техникой речи… Я забыла, что такое нормальная пища и полноценный сон. Зато я узнала цену деньгам. Хотя и были дни, когда хотелось всё забросить к чёртовой матери, заняться чем-нибудь другим… Но жёсткие условия контракта не позволяли мне такой роскоши. И я проклинала тот день, когда по своей наивности связалась с вами. Но, слава Богу не сломалась, выдержала. Получила хорошую закалку, и теперь я счастлива как никогда. Я добилась своего, я стала актрисой… Хотя никогда и не думала о Голливуде. И теперь, достигнув относительного богатства, я решила помогать всем больным и немощным на земле. И для этого мы с мужем создаём свой благотворительный фонд… Спасибо, что вы тогда, как бы совершенно случайно, оказались на моём пути…»
И вроде бы ничего особенного — обычный звонок, разве что неожиданный, и до предела откровенный. Но, на душе, как-то, сразу потеплело, стало необыкновенно свободно и легко, оттого, что ещё кому-то на свете сделалось хорошо… И я ещё долго, ностальгически вздыхая, держал в руке телефонную трубку, откуда доносились частые назойливые гудки, как неведомые сигналы из призрачного и чуждого мне мира, имя которому — Голливуд!

То, что существуют мальчики для битья, это нам известно. А вот, для галочки?.... Хотя, в принципе, одно и то же…

Представьте себе - час пик. В переполненном вагоне метро едет пацанёнок, лет десяти, на вид недотепистый. Сидит себе преспокойненько, скользя блуждающим взглядом по настенным рекламным летучкам. Сквозь трескотню динамиков периодически пробивается гнусавый голос диктора, невнятно объявляющего остановки. На очередной, не расслышав названия станции, мальчонка поспешно вскакивает но, оказывается, рано. А на его место уже уселась тучная пожилая особа и, тяжело дыша, натянуто улыбнулась мальчугану:
- Спасибо тебе, солнышко, - и уже как бы обращаясь к сидящим по соседству, - ну надо же, какой воспитанный мальчик, не мешкая встал, уступил место, как-то уже непривычно, по - нынешному…
- Теперича хоть в книгу Гиннеса записывай,- не без иронии подхватила диалог женщина слева, чуть постарше: -- нынче-то
детки пошли, ещё и зубки не прорезались, а уже с сигаретой во рту. А ентот сразу видно – мастеровой…вон и тюбик с клеем торчит из кармана.
- «Момент» - со знанием дела подчеркнул сидящий справа мужчина, так же не первой свежести, - я этого клея за всю жизнь, во как, нанюхался!... При этих словах тучная женщина, чуть отстранившись, брезгливым взглядом окинула его багровое в оспах лицо.
- Э, да вы что подумали-то, - с недоумением усмехнулся мужчина, - я же обувщик, с утра до ночи в полуподвальном помещении, сами понимаете…
Но тут женщина грузно поднялась на выход:
- Спасибо тебе, добрый человечек, садись пока, отдохни, дай бог тебе здоровьица.
Встала и вторая женщина. Вышел и мужчина. Мальчуган, разомлевший от неожиданных похвал, устало плюхнулся на сиденье и от удовольствия зажмурился, как майский кот на солнцепеке, и ещё какое-то время пребывал в эйфории, пока до его ушей не донеслась полная гнева тирада:
- Ишь, расселся молокосос, перед ним старая женщина с палочкой, едва на ногах держится, а он, сопляк, бельма свои замуровал, ещё и лыбится, харя бесстыжая…
- Совсем из повиновения вышли, никакого уважения к старшим. И чему их только в школе учат?!
- О чём вы?! Какая школа с его одурманенными мозгами? Да вы посмотрите, что у него из кармана торчит.
- А ну встань, щенок! – истерично рявкнул сидящий возле дед, похоже контуженный, -- и буквально скинул его с сиденья, как нашкодившую собачонку, на что пацан, обиженно огрызнувшись, как ошпаренный выскочил из вагона, ещё и вдобавок остановку проехал и с досады пнул оказавшуюся под ногами пивную банку, что пулей пролетела через вестибюль, и по чистой случайности никого не задев, с оглушительным треском ухнула на рельсы противоположного пути. И тут как тут перед ним вырос блюститель порядка и, схватив нарушителя за руку, извлек из его брючного кармана «Момент».
- Так, таксикоманим значит, - недобро процедил он сквозь зубы. Бедолага, от волнения чуть не плача, стал сбивчиво объяснять, что едет в подростковый центр на занятия кружка «Умелые руки» со своим клеем.... Но на милиционера сия, уже расхожая байка подействовала, как на покойника элексир бессмертия и только ещё крепче, словно клещ, вцепился в пацана.
- Да отпусти ты его, служивый, - вступились наблюдавшие со стороны окружающие, - он же несмышленыш ещё…
- Да неужели?! – как бы удивленно воскликнул милиционер, окинув сердобольных презрительной усмешкой.
- Сегодня этот несмышленыш запустил в толпу пустой банкой, чуть не покалечив прохожих, а завтра он, одурев от клея, швырнёт вам под ноги банку с зажигательной смесью! Вы этого хотите?! – и, не дожидаясь ответной реакции, милиционер увлёк за собой упирающегося потенциального преступника в линейный участок для очередной галочки в оперативном отчёте по борьбе с -- о р г а н и з о в а н н о й -- п р е с т у п н о с т ь ю !

ПОЛУНОЧНЫЙ ФЕЛЬЕТОН --------------- Как-то ночью мне не спалось (а, может, мне это снилось), и я включил телевизор. На одном из каналов известная журналистка Тюлькина брала интервью у знаменитого кинорежиссера Филькина:
– Вы только что вернулись из Венеции, где за свой фильм «Кричащие в пустыне» взяли «Льва».
– Да, наконец-то, я взял быка за рога!
– Поздравляем! А ведь Ваш первый фильм «Идущие по пустыне» еще помнит моя бабушка... И сколько с тех пор утекло воды...
– Особенно водки... Чтобы пропустить этот культовый фильм сквозь многослойный чиновничий фильтр...... И за Канны поднимали стаканы!
Тюлькина понимающе улыбнулась:
– А что нужно сегодня, для того, чтобы снять фильм?
– Чтобы сегодня снять фильм, нужно снять с себя последние штаны..... Но и этого, как видите, не хватило...
Камера отступает, и мы видим осунувшегося, словно после гербалайфа, Мастера в полный рост – в полосатых семейных трусах и застиранной футболке.
– Вот она некогда наша великая кинематография, – не без сарказма прокомментировала Тюлькина, и, вытянув руку на манер неместной попрошайки, обратилась в камеру. – Лю-ю-юди! Финансисты добрые! Помогите, Христа ради! Подайте укротителю венецианского «Льва» хотя бы на штаны, чтобы фильм закончил!
Но тут уж меня прорвало, и я выплеснул свои эмоции на экран:
– Послушай, Тюлькина, ты хотя бы иногда смотришь на часы? (И она действительно посмотрела на часы). Полвторого ночи! О каких штанах речь, когда твои добрейшие крохоборы сами уже давно без штанов?! И потом, ты не в ту камеру клянчишь... Те, кто могли бы еще что-то дать, в иных камерах, повышенной комфортности, или беззаботно нежатся на Голливудских холмах в компании заморских кинодив, что нашим и в подметки не годятся, зато мы у них еще и в подстилках!
– И что ты предлагаешь? – по-деловому спросила Тюлькина и вылезла с головой из «ящика».
-- Осторожно, клозет сломаешь! – и впихнул голову обратно...... И, действительно, что я мог ей предложить: богемное возвышенное искусство, не сулящее моментальной прибыли в условиях дикого закоррумпированного рынка, с его культом животных страстей и насилия, где самоцель – выгода, а не Творчество – нужно этим киноживодерам как свинье калоши. И предложил ей байку, но она нетерпеливо показала на часы: мол, время – деньги....... – Это буквально секунды... слушай! «На улице встречаются две женщины – жены кинематографистов. Одна спрашивает другую:
– Чем занимается твой муж?
– Да вот, задумал фильм, а денег нет. Бегает, ищет спонсоров. А твой
что делает?
– Ничего, – равнодушно отвечает вторая.
– Как ничего?! – удивляется та.
– А так! Он у меня гений – из «ничего» создает шедевры!»........
– Дурак! – возмутилась Тюлькина. – Что может получиться из "ничего?" Ничего хорошего!
- Главное, было бы что за душой...
– Послушай, душман! – вышла она из себя, – Твои секунды демагогии обошлись мне в полторы штуки баксов!....... --- Ну и пошла ты!.. – и в сердцах вырубил стервозу, – Тоже мне Дарьялова с «Дарьял TV»!
Затем машинально прошелся по ночным запорнохламленным каналам. И вдруг, надо же!, снова наткнулся на Тюлькину. Уже, будучи в непринужденной шикарной обстановке, она восседала возле пылающего камина в глубоком кожаном кресле и, сексуально скрестив зачехленные в «санпелигримо» свои гламурные ножки, неспешно вела беседу с новоиспеченным олигархом – молодым, да видать ранним, уже успевшим прибрать за баснословные баксы один из экзотических островов, дабы превратить его в игорный оазис для отмывания грязных родных «бабулек». И теперь эта вертихвостка, цепко ухватившись за лакомую наживку, не переставала осыпать комбинатора дифирамбами по поводу столь выгодного вложения капитала в экономику кармана Дяди Сэма и его щедрейшего друга Сороса.
Будто, не она только что, театрально выпендриваясь перед камерой, призывала денежных тузов раскошелиться в пользу отечественного синема. Я ожесточенно заколошматил по источнику самой массовой наглядной информации. Но на этот раз этакая гёрл-инфо даже и бровью не повела в мою сторону. Еще бы! Она уже положила на нашего «Джека-потрошителя» свой завидущий глаз, что являлся неотъемлемой частицей ее истинного лица, которое так искусно скрывала под лицемерной маской второй древнейшей профессии

Эта, почти фантастическая история произошла в городе С. — центре одного из наиболее развитых регионов страны
Тяжёлый военный вертолёт неожиданно застыв в бездонной синеве неба, стал медленно опускаться на площадь имени Ленина, напротив ультрасовременного здания Мэрии. Многометровые винты, со свистом рассекая воздух, вихрем разносили по площади картонные коробки, целлофановые пакеты и прочий мусор, оставленный торгашами, которых, в прямом смысле, сдуло ураганным ветром. И в ту же минуту, наглухо закамуфлированные спецназовцы с автоматами наперевес, повыскакивали из стоявших поодаль воронков и, неистово ругаясь, для куража, бросились к вертолёту.
Народ, собравшийся тут же, возле центрального ДК на свой предвыборный патриотический митинг не на шутку обеспокоился, глядя на это захватывающее светопреставление — неужели военный переворот?!
Но из образовавшегося дверного проёма, по-спортивному выпрыгнул поджарый мужчина средних лет, в чёрном кожаном плаще и широкополой шляпе, этакий Бельмондо в молодости и размашистой походкой направился к зданию Мэрии, взмахнув на ходу, перед носом взводного, красной корочкой агента ФСБ. Но тот неожиданно вышиб сию липу из рук мнимого агента, мол таких у нас сувениров на рынке, словно семечек на вес, и в ту же секунду спецназовцы заломили ему руки.
— Ну гады, хамелеоны долбанные, вы у меня ещё попляшете! — зло выкрикнул мужчина, даже не пытаясь освободиться. И его уже было потащили к воронку, но из дверей здания появился сам мэр Иосиф Райский — маленький лысый крепыш и устремился навстречу неожиданному пришельцу.
— Что вы делаете, отпустите его, это Антон Солнцев, которого мы с нетерпением ждём, — и самолично схватив того под руку, увлёк за собой.

— А ты всё такой же, неисправимый, — вздохнул мэр удручённо, как только они вошли в кабинет, — как и десять лет назад… Нисколечко не изменился…
— Да и ты то изменился не слишком, — срикошетил Антон, развалившись в кожаном кресле напротив Иосифа, который, устало качая головой, не переставал вздыхать — Ну зачем, скажи на милость, тебе понадобилось устраивать излишнюю шумиху? Ведь и так все напуганы последними терактами прокатившимися по стране. Что ли нельзя было по-нормальному, утром, гражданским рейсом прибыть. Мы уже было кортеж лимузинов в аэропорт отправили…
— Извини, Иося. Утром у командующего погранчасти было важное совещание, пришлось должок отрабатывать, вот и задержались. Потому и прибыли прямой доставкой в ДК, боялись опоздать… А потом к чему столько лимузинов и одного бы <рафика> хватило…
У мэра глаза аж округлились.
— Ну ты, Антоша, даёшь! Бабкину, Киркорова, Гурченко, Леонтьева…
— Да остановись ты, — перебил Солнцев, — всех кого ты перечислил, и ещё столько же звёзд, будет заложено в одном исполнителе, — и, пользуясь его немым оцепенением, пояснил, — есть такой жанр — музыкальные пародии. Так вот наш молодой актёр Птичкин и заменит всех заказанных тобой поп-див, и изобразит похлеще даже, какого-то там, Пескова.
Иосиф, схватившись за сердце, плюхнулся в кресло:
— Нет, ты точно загонишь меня в могилу. Надо же, последний день предвыборной агитации — на волоске судьба кандидата в губернаторы Капелевича, который всего лишь на четверть процента опережает ненавистного нам старообрядца Орлова. Не считая Югорского — который совсем на мели, и я специально звёздную группу поддержки заказал, средств не пожалел…
— Я тебя умоляю, Йося… — прервал Солнцев его малахольные стенания, — во-первых, негоже разбрасываться астрономическими суммами, когда область, притом богатейшая, бедствует… Да и верну я тебе всё до копеечки, не дрейфь! А во-вторых — времена звёздной подставы давно уже прошли. Вспомни хотя бы Красноярск, недавние губернаторские выборы… Даже сам знаменитый Ален Делон, француз, не смог повлиять на положительные результаты голосования за своего кандидата. А что уж там говорить об изрядно поднадоевших отечественных попсовиках.
— И что же это он будет два часа один шпарить?
— Почему же один… Ещё ансамбль народного танца из двенадцати танцовщиков, поровну — парней и девчат.
— Э-эх, Антоша,Антоша — вздохнул мэр как-то опустошённо, — уже и до самодеятельности опустился… А я ведь когда-то, в бытность свою завотделом культуры, тебя выручал. Вспомни, когда ты, будучи администратором группы «Машеньки-Интернейшел», мятые использованные билеты, при помощи утюжка, дважды прокручивал… На девятку накрутил… За два месяца. Крепко тебя тогда захомутали. А ты на первом же допросе возьми да и брякнись перед следователем: истерия, конвульсии… пена у рта — думали эпилепсия… Хотя перед этим наглотался шампуня, по моему же совету. А дальше дело твоей актёрской техники… И справочку тебе сварганил, отмылил в общем… Теперь вот правительственные концерты ставишь. Заседаешь в Эстрадной комиссии при Президенте России…
— Да, было дело,было… конечно же помню, — самодовольно, вздохнул Антон, — и ещё раз тебе за это спасибочки… Хотя и сам ты тогда не был особенно шёлковым — петля по тебе плакала. Только на одних "одиннадцатых палках", что администраторы снимали с артистов за чёсовую скорость, ты имел львиную долю, на которую себе фазенду тогда под стать министерской отгрохал… И вот, однако, поди же, в мэры угодил! Во как!
На что Иосиф лишь уклончиво отреагировал:
— Ну так… Мир, Антошенька, не без добрых людей, — и посмотрел на часы, — пора уже… Полтора часа осталось. Капелевич подъедет к началу. Прямо в ДК.
И оба чинно, не спеша спустились к машине.

Вертолёт уже давно покинул площадь, оставив артистов с их концертным саквояжем у подножия памятника Вождю.
Администратор проезжая мимо на мэрской машине махнул им рукой в сторону ДК и те, нестройной колонной двинулись следом, вдоль бурно митингующих за Орлова избирателей.
Первым в шествии дефилировал пародист Птичкин, светловолосый, в экстравагантном цветастом костюме. Шёл мягким, пружинистым шагом, налегке, кокетливо поигрывая округлыми бёдрами, что кто-то из хохмачей в толпе не выдержал и на манер известного попсового пай-мальчика затянул во след ему, — «Голубая луна-а-а, го-лу-ба-я-я…», что вся площадь разом грохнула от смеха, но никак не подействовавшего на хладнокровного пародиста. А следом мужеподобные ассистентки-близняшки тащили за собой кофр с костюмами его звёздных героинь. Далее, весело щебеча между собой, шли парами танцоры с танцовщицами, навьюченные спортивными сумками и гумовскими сувенирными пакетами.
Зрительный, на 1000 мест, зал был заполнен до отказа. И тут не обошлось без неприятного эксцесса. Артисты, расположившиеся за экраном, врубили разом в тройники большие кипятильники, дабы побаловаться чайком и пробки повыбивало к чёртовой матери. И в течение десяти минут, пока устраняли неполадки, зал находился во власти пикантных интимных звуков и хулиганского свиста. И как только вспыхнул свет, тут же на сцену степенно поднялся Капелевич, подъехавший буквально впритык и обратился к своим избирателям с пятнадцатиминутной речью изобилующей благими намерениями по части социально-экономического развития области. Большинство из присутствующих в зале, слушая напевные умасливания кандидата, лишь прыскали в кулачок, прекрасно понимая, что Капелевич скорее удавится, чем хоть какое-то благое дело сделает для простого народа. А потому и будут голосовать за него двумя руками. Ибо, чем больше в стране бардака, тем выше блага у тех, кто в стране правит бал, то бишь у махровых теневиков и бандитского отребья.
И наконец, закончив выступление, Капелевич под бурные аплодисменты и здравицу спустился в зал и сел в первый ряд для VIP-персон, по соседству с мэром. А на сцену буквально вылетел Антон Солнцев в роскошном чёрном костюме, с золотистыми пуговицами и на правах ведущего, поприветствовав публику, объявил о начале звёздной программы, предупредив, что за всех знаменитостей будет отдуваться пародист Птичкин — восходящая звезда эстрады. Но чопорная публика видимо запрограммированная на встречу со своими настоящими кумирами, а не их дубликатами, и оскорблённая за своего кандидата, заметно заволновалась:
— Это халтура… Нас жестоко обманули… Долой со сцены! — раздавались истеричные выкрики.
Антон, поигрывая в руке микрофоном лишь саркастически ухмылялся.
— Минуточку, господа успокойтесь, — и пристальным взглядом уставился в глаза Капелевича, — Аркадий Адамович, ну неужели я похож на жестокого обманщика?!
И тут кандидат, как-то неопределённо мотнув головой, неожиданно поднялся и, сопровождаемый тем же острым немигающим взглядом ведущего, ватной походкой прошёл на сцену и, взяв у Антона микрофон, рассеянным, помутневшим взглядом окинул зал.
— Господа, — начал он как-то скорбно, тихо и сделал паузу, словно подбирая нужные слова.
Зал мгновенно замер в ожидании.
— Я вынужден… снять свою кандидатуру с предвыборной гонки, — наконец он выдавил из себя, не без усилия. — Я неизлечимо болен… И всё это время скрывал от вас… О том что я — олигофрен… А их и без меня во Власти больше чем предостаточно…
И не успел он договорить, как вдруг конвульсивно дёрнувшись, впал в демоновскую свистопляску и при этом, по-идиотски дико гогоча, принялся срывать с себя одежду, пока не остался в одних плавках. Публика так и ахнула в изумлении. Тут же, дежурившие в зале медики, всадив ему успокоительную дозу и положив на носилки, вынесли из зала. А зрители, наконец придя в себя, зашумели, что это де провокационные происки спецслужб, пока сами все как один не начали вести себя также неадекватно: по-лошадиному ржать и неистово размахивать руками, а затем энергично приплясывая, стали аккуратно, не толкаясь, покидать зал.
Кроме Мэра, который тяжело дыша, нервно поднялся на сцену.
— Да, Антошенька, недооценил я тебя… Ох недооценил… — и его меланхолический взгляд скользнул по одной из золотистых пуговиц на пиджаке, — со свастикой — тибетским знаком, приносящим удачу. Именно эта пуговица, регулируемая нажатием пальца под лацканом пиджака, источала тот самый рассеивающий лучик и воздействующий на мозг непосредственно через глазной нерв. А потому Иосиф, наслышанный про сие тайное оружие спецслужб и воочию узрев его одурманивающие воздействие на Капелевича, поспешил надеть чёрные очки.
— Что же ты натворил, Антошенька, ведь среди его избирателей были и совершенно случайные люди.
— Не дрейфь, старик, —поспешил успокоить его Солнцев, — публика получила мизерную дозу облучения и через час протрезвеет. А вот Капелевичу ещё денька три придётся поваляться на казённой койке. Ну а ТОТ со своими мизерными процентами нам не опасен. Так что за Орловым — победа! — не без пафоса воскликнул Солнцев и хлопнул по плечу обескураженного мэра, — а то ведь жалко, такая богатейшая область — кладезь природных ресурсов, да мимо наших исконных хозяев-трудящихся, попадёт в ненасытную утробу всяких там Капелевичей. Так что, Иосиф, зови орловцев, что возле ДК митингуют, приглашай в зал… А то наша Зыкина что-то притомилась, — и подмигнул, облачённому во всенародно любимый образ, Птичкину. — Да и верные наследники Терпсихоры рвутся в бой. Верно я говорю, ребята?!
— Так точно, товарищ Солнцев! — по-военному гарнули танцоры в ярких атласных косоворотках, готовые сию же минуту пуститься в разудалый перепляс! Пуститься от широты души русской, а не под воздействием какой-то там злосчастной пуговицы

 
***********************************************************************************************************************

Недавно, в столице состоялась церемония вручения литературной антипремии "Абзац". Имена лауреатов огласили на ВВЦ, где проходила XI-я ярмарка "Книги России". В номинации "Полный абзац" победил роман Лены Лениной "Sexual, или Как соблазнить любого мужчину". Жюри признало книгу стопроцентным плагиатом и обличило модную авторшу в том, что та просто переписала по-русски опус американки Лейл Лаундес под названием "Как влюбить в себя любого", причем переписала плохо.
И прима "светского реализма" Оксана Робски, – тоже не осталась без подарка. Ее роман-сиквел "Casual 2" победил в номинации "Худшая редактура"…..
Но, не будем здесь перечислять все, наихудшие образцы антихудожественной литературщины! Ведь и антиреклама, чем не лучшая реклама!
И антипремия "Полный абзац", может дать полный вперёд для подобного рода поделок, так сказать, ходовых, ибо читаются на ходу, в транспорте... Да и молодой читатель, у нас, дюже охочий до разного рода неформальщины! – И, проще, было бы пустить на самотёк, кто хочет, читает. А теперь, жди читательского ажиотажа, что на руку как издателям, так и авторам поделок!
И тут, невольно, я вспомнил иную, аналогичную акцию, но с точностью до наоборот, прошедшую в Столице пару лет назад! Акцию, главным атрибутом коей являлся… унитаз, что, надо же, превратился в гильотину для писунов, типа голубосалистого Владимира Сорокина, который, в качестве либреттиста замахнулся, аж, на Большой театр! А потому, энный агрегат человеческой отдушины и был установлен в гротесковом виде, как раз, напротив главного храма Терпсихоры, и вовсе не рассерженными читателями, а «Идущими вместе» — неким, скороспелым пропрезидентским движением, исключительно, в целях саморекламы, при этом, понимая, что оной потешной компанией они только подстегнули еще больший читательский интерес к данной негативной продукции.
Но, что может быть слаще упоения властью?! И, самодовольно позируя перед телекамерами, эти клонированные проходимцы грозились установить сии гильотины уже по всей стране, дабы каждый читатель мог оным неординарным способом выразить свой протест против засилья чернухи на книжном рынке. Но слава Богу, что сия дебильная акция тогда не состоялась! Ибо где гарантии, что под сливной бачок не попали бы и такие, к примеру, титаны, как Толстой, Гоголь, Достоевский, Горький, Шолохов... Ибо желторотые, продажные СМИ и прикормленные Соросом общеобразовательные структуры на славу постарались сделать так, чтобы создать духовную пропасть между старым героическим поколением, с детства воспитанным на военно-патриотических играх, и нынешним, младшим, азартно играющим «в однорукого бандита», то бишь на радужно-сияющих ложным блеском игровых автоматах, чтобы уже на генном уровне вытравить из молокососов вольный патриотический дух, способность к философскому и здравому мышлению и сделать их СМИренно послушными, зомби активными пособниками в деле окончательного развала России и превращении ее лакомых территорий в проамериканские Евро-Азиатские Соединенные Штаты!
И снова — кто виноват? Извечный вопрос, на который можно ответить вопросом: а кто сегодня правит страной? И ежу понятно, что виноваты не горе писаки — ведь они пишут, как дышат, а те, что за их спиной, — корыстные, крутые издательства и те, управленческие и законодательные структуры, что дали «вольную» порочному словоблудию, равно как и порно садистской видео индустрии. И вот уж где унитазам было бы вполне развернуться! Хоть возле Думы устанавливай, хоть возле Кремля, на Лобном месте. А еще лучше — возле Белого дома, где и зарождаются дикие реформы, как раз напротив центральных дверей. А по бокам представителей народного контроля поставить. Выходит, допустим, этакий, маститый, с усиками, воровато оглядываясь по сторонам, а ему: «Извольте ваш портфельчик!» Глянул, а в нем новоиспеченные реформы: одна посвящена высшему и среднему образованию, другая — реформа ЖКХ. И обе оказались, мягко говоря, негуманными, с неприятным запашком. «Пардон!» — вежливо извиняются контролеры и тут же, сию некачественную продукцию прямиком в гальюн! И уж поверьте, что такая процедура подействует на горе реформаторов отрезвляюще как пить дать! Ведь не бросится же он сломя голову следом «из князей да в грязи», в клоаку, спасать липовые реформы. А хотя... почему бы и не броситься, когда колоссальные валютные средства из-под носа уплывают. А деньги, как известно, не пахнут. А то, что в дерьме, грязные, — отмыть в нашей игорной стране, нет проблем!

---------------------- Станислав МИРОШНИЧЕНКО ---------------------

«Чужую роль играть мы не должны» — так сказал великий классик. А на деле всё иначе…только для одних чужая роль — невыносимая пытка, а для других, как запретный плод, который всегда сладок…

Экспериментальный драматический театр, в котором служил молодой артист Стёпа Иванушкин горел синим пламенем. Не хватало средств даже на содержание немногочисленной труппы. Камерный на двести мест зал заполнялся лишь на четверть. Ибо то что ставил театр на своей сцене, а именно изрядно закатанную и изуродованную классику, с её вечными ценностями успеха не имело, так как простые обыватели были преисполнены иными ценностями, сиюминутными, и не знали даже, что с ними будет завтра.
И тогда режиссер театра, тридцатидвухлетний Эдик Загоруйский, дабы спасти своё детище, решил подойти к репертуару по-рыночному. И повернулся лицом к новоиспечённым, так сказать, драматургам, творчество которых сводилось лишь к модному нынче — ё-моё, то есть к тому, что, говоря топорным языком, хавается. Но и на это ё также были нужны немалые у.е.
И режиссер обратился за помощью к муниципальным властям, гарантируя слугам народа хороший куш со сборов. На что, далёкие от идеологии чиновники, которых он, кстати, нашёл в элитном казино, не отрываясь от игры, дали понять, что муниципалитет существует исключительно на средства от доходов игорных заведений и распродаж недвижимости и попросили режиссера подождать до первого крупного выигрыша, тогда, мол, и покумекаем. А сколько ждать? Год, или… вечность, ни то, ни другое, понятно, Загоруйского не устраивало, и, собрав всю свою труппу, он по-гамлетовски воскликнул:
— Быть или не быть?! — и почесал за ухом, словно по сусеку, — и где бы нам этого бабла найти, да побольше…
Вот тут-то и появился Стёпа Иванушкин, и говорит:
— Есть у меня один знакомый на примете — Председатель коммерческого банка «Приют», некий Валевич. Ещё не так давно по бедности вместе челночили. Хотя на все сто и не гарантирую, но попытка, как говорится не пытка.
И, получив благословение от режиссера, окрылённый надеждой Иванушкин уже через час сидел в комфортабельном офисе перед сияющими очами банкира Валевича, который, узнав старого кореша, как-то удивительно несказанно обрадовался, словно перед ним восседал матёрый олигарх с многомиллиардным состоянием. И, с деланным вниманием выслушав катастрофическую проблему, банкир решил непременно помочь развивающемуся театру, не преминув при этом признаться в своей безграничной преданности вечному искусству Мельпомены и даже щегольнул некоторыми познаниями из области классической драматургии.
А дальше всё было как во сне. Валевич ничуть не опасаясь лишних глаз извлёк из настенного потайного сейфа, что под портретом Президента серебристый кейс и положил на стол перед артистом и, чуть покрутив цифровой замок, открыл. Стёпа Иванушкин так и ахнул, едва не рухнув со стула. Кейс до отказа был набит пачками новеньких зелёных банкнот.
— Здесь полтора миллиона. Хватит, надеюсь, — не без бахвальства заметил Валевич, надменно глядя на поверженного Иванушкина, который, лишившись дара речи, только как глухонемой, что-то замычал, спонтанно жестикулируя руками.
— Понятно. С лихвой, значит…— осклабился банкир и, закрыв кейс подвинул Степану, — можете забирать! — сказал небрежно, словно это был дорожный чемоданчик с бельём.
— Как?! — наконец прорвало Иванушкина. — А разве не через банк?! — Он всё ещё никак не мог поверить, что так вот, запросто можно заполучить любую, даже астрономическую сумму.
— А зачем? — удивился банкир, как-то с прохладцей. — Я думаю нам ни к чему эта официальность, бюрократическое бумаготворчество и уж тем более грабительские для вас проценты, — и, склонившись над артистом, обнял за плечи, — ведь мы с вами старые друзья, Стёпа, не правда ли? Ведь я ещё по сей день ощущаю во рту, тот, горьковатый вкус Бородинского, последней горбушкой которого мы делились в самый, наш, голодный период, — и, похлопав Степана по плечу, положил перед ним чистый лист.
— Считайте, что я вам одолжил из собственных сбережений под расписку, что ваш театр обязуется погашать энную сумму с кассовых сборов, без ограничения срока. Лады?
— А если пожар… Театр сгорит…— засомневался Степан.
— А если завтра война?! — срикошетил банкир и, спрятав расписку в карман, просил его о том не беспокоится и, поднявшись из-за стола, самолично проводил артиста до выхода.
Иванушкин, зажав кейс подмышкой, чтоб не слишком бросался в глаза, лёгкой, пружинистой походкой направился к метро. Только бы скорее, обрадовать Загоруйского. Но охваченному эйфорией Степану и в голову не могло придти, что за столь необоснованно-вызывающей добротой может скрываться роковой подвох. Что так оно и вышло. У самого входа на станцию его обступили двое неизвестных в штатском и, не предъявив никаких документов, резво подхватили под руки и, затащив упирающегося Иванушкина в чёрный Мерседес, доставили в Особый отдел по борьбе с организованной преступностью, где ему предъявили обвинение в совершении разбойного нападения с целью ограбления на господина Б. — генерального директора Спиртзавода «Янтарь». Хотя он был ограблен ещё неделей раньше, как раз возле банка «Приют», крупным акционером которого являлся и, будучи не в ладах с Валевичем, готовил на него убийственный компромат. И когда Б., выйдя из банка садился в своё «Вольво», двое неизвестных в масках оглушили его дубинкой по голове и, забрав кейс с валютой и компрометирующими документами, бандиты бросились во двор, примыкающий именно к банку, что и успел заметить пострадавший, теряя сознание.
Так, непростительная оплошность преступников, бросивших тень на свою же плетень, стоила Валевичу огромных неприятностей. В «Приют» зачастили правоохранительные органы, придирчиво допрашивали каждого сотрудника и особенно Валевича, зная их с Б. далеко не радужные отношения. Поговаривали даже о расформировании «Приюта». И Валевич, дабы спасти честь банка, решил отвести огонь в сторону и стал лихорадочно соображать, кому из недругов подбросить злосчастный кейс, так же, как добросовестные силовики подбрасывают наркотики неугодным. Но его величество случай сам представился, только в образе друга — простодушного Иванушкина. И Валевичу, с помощью своих людей не представило труда подставить артиста, якобы пошедшего на дерзкое ограбление ради спасения театра от неминуемого краха. А дальше, как по накатанной — физические выбивания фактов, зомбирующий гипноз, отупляющие инъекции и, как результат — признание в содеянном. Скорый суд, потому как — неправый, и 5 лет строгого режима.
— И главное, ни за что! — бесился Загоруйский, пребывающий вне себя.
Так, по глупости потерять ведущего актёра в разгар сезона…. И матерно ругал себя, что не поехал тогда со Степаном. Ведь Иванушкин только на сцене гигант духа, а в жизни — одинокий, беспомощный двадцативосьмилетний ребёнок. Вляпаться по самое некуда. И Эдик, теперь мучительно думал о возможностях реабилитации артиста.
Режиссер добился аудиенции к прокурору области Трофимову. Он слыл заядлым театралом и нередко отсыпался на его антрепризных спектаклях. Но и прокурор, седеющий, одутловатый мужчина, дал понять Загоруйскому, что, слишком влиятельные особы, — и вознёс над собой палец, — являются ярыми сторонниками банкира. И что единственно в его силах — поговорить с кем надо, чтобы те оставили осуждённого под боком. В одиночной камере. А там. Скосить срок до двух с половиной лет. Как за хорошее поведение. На том и расстались…
И время пошло, для кого-то незаметно, как летняя белая ночь, а кому-то и один день казался невыносимой пыткой, вечностью…
Так, у Загоруйского всё складывалось как нельзя лучше. Правительством было принято постановление об увеличении денежных дотаций на развитие науки и культуры. И муниципалитет, скрипя душой, всё же взял на баланс уже было загнувшийся театр. Да и режиссер, уже давно плюнув на этикет, всё больше обращался к злополучной теме жестокости и секса — как отражению действительности, которая снова со сцены неслась в жизнь, ещё больше усугубляя трагизм той самой действительности. И публика, в основном извращённая ломилась на спектакли, скорее не из-за банальных постельных драм, а исключительно, чтобы пресытится несущейся со сцены ненормативной лексикой, за которую в иных общественных местах карали крупным штрафом.
Так же, раз в месяц, Загоруйский наведывался к Иванушкину на деловое свидание и делился с ним последними новостями, в первую очередь театральными. И Стёпа жадно вникал в каждый живой нюанс с воли, ностальгически вздыхал и при расставании навзрыд плакал, уткнувшись обветренным лбом в квадратное плечо Эдика.
И вот, наконец, долгожданный момент. Ровно через два с половиной года, по постановлению Суда, Иванушкин, за примерное поведение, получает желанную досрочку. Но ещё за месяц до столь знакового дня режиссер передаёт Степану текст его новой роли из премьерского спектакля, в котором он будет играть сразу же по освобождению. И примерно в это же время неожиданно отправляют в отставку прокурора Трофимова, а на его место назначают Хайфмана, человека с довольно крутым характером и нервозного. А неделей позже Служебная комиссия из восьми человек во главе со Всетюремным генералом Бромбергом приступает к плановой проверке мест не столь отдалённых. И надо же, впервые в этой акции решил принять участие сам областной прокурор, как будто из его прихвостней не было кого послать. А может сей орган решил малость попиариться накануне региональных выборов, дабы заявить о себе во весь голос.
Короче, всё было относительно хорошо, до того момента, пока комиссия не посетила пресловутую тюрьму, где содержался Иванушкин, как раз за сутки до его освобождения. Придирчиво проверив ряд камер и, выслушав (для приличия) жалобы и пожелания заключённых, члены комиссии подошли, наконец, к камере нашего героя. И тут произошло нечто такое, что заставило их на некоторое время буквально остолбенеть.
 

— Ты, нелюдь в человеческом обличье, — вдруг раскатисто прорвалось сквозь железный занавес Камеры одного актёра. — …..Ты оборотень — не прокурор, ты мракобес, продажная скотина! За взятки ты готов страну и в хвост и в гриву поиметь. Как нацию — всех русских уничтожить! Ты и меня распял, христопродавец, на скалах где господствует уран, за то, что помешал твоим антихристовым слугам приХватизировать под Моисея землю, что почитаемая русскими ещё с языческих времён, когда мы поклонялись Солнцу! И то, что нам теперь принадлежит по праву… Но я воскрес! И я от имени Святой Руси Великой пришёл вершить свой правый суд! Твой скорбный час настал подонок иудейский. Ты! Мерзкий ставленник жидо-Масонской Чёрной ложи, порхатый гнусный изувер — УМРИ!!!......
 

И члены, окаменев,словно языческие болванчики, с округлившимися от ужаса глазами, в скорбном молчании уставились на, смертельно побледневшего и вконец шокированного Хайфмана.
— Что всё это значит? — наконец сдавленным утробным голосом произнёс прокурор и с лютой ненавистью посмотрел на побагровевшего начальника тюрьмы.
— Да это артист. Не обращайте внимания, - и подполковник повертел пальцем у виска, мол, юродивый, что с него возьмёшь, — сидит за разбой. Завтра освобождается, досрочно, за хорошее поведение…
— И это ты называешь хорошим поведением?! — уже вне себя выкрикнул прокурор и повернулся к судье, — Генрих, сделай так, чтобы этот выродок гнил до конца срока! Да в общую камеру его, с рецидивистами! — и, резко развернувшись, крупно зашагал прочь, увлекая за собой членов комиссии.

Загоруйский узнал о случившимся на следующий день, когда утром, принарядившись, с бутылкой шампанского в руках, поехал за Иванушкиным. И режиссеру в грубой форме было отказано даже в коротком свидании с заключённым. До особого на то распоряжения.
— И как такое могло случиться, — недоумевал режиссер, — анекдот какой-то, и не иначе… Вот если бы Трофимов, — он бы уж точно поинтересовался причиной столь неадекватного поведения зека, а выяснив — от души посмеялся бы… Но Хайфман — не Трофимов, либо он параноик, мнительный до болезненности, либо — ещё тот гусь! И суровая правда, похоже ему сильно кольнула глаза и вывернула наизнанку его порочную душонку.
И Эдик тут же всеми правдами и неправдами попытался связаться с прокурором — новым для него человеком. Но ему ответили, что Хайфман на совещании в Мэрии и будет к вечеру, но навряд ли примет, потому как тут же уедет. И это «навряд ли» никак не устраивало Загоруйского. Он представлял, каково сейчас Иванушкину на зоне и уж никак себе не мог представить срыв, предстоящей на днях громкой премьеры, и не секунды немедля поспешил в Областную прокуратуру.
Хайфман действительно прибыл только к концу дня, заодно с Бромбергом, подписать кое-какие документы и сразу же на уикэнд с отборными тёлками, которые вот-вот должны были подъехать на своих «Ягуарах». И, заметив режиссера, прокурор наотрез отказал ему в аудиенции, мотивируя тем, что дело уже решённое и обжалованию не подлежит. Но Загоруйский не был бы режиссером, если бы не умел стоять на своём, и буквально рухнул перед прокурором на колени, умоляя хотя бы уделить ему пять минут и выслушать, мол, то что произошло всего лишь досадное недоразумение, роковое совпадение. Ибо, во время вашего променада актёр, будучи в образе несправедливой жертвы правосудия, этакого современного графа Монте-Кристо, именно в этот день усиленно репетировал свой заключительный монолог из нового спектакля «Оргия масонов», премьера которого должна состояться буквально на днях… И в доказательство достал из дипломата увесистую брошюру с пьесой и, раскрыв на нужной странице, указал Органам на каверзный отрывок, пытаясь так же убедить их, что кроме Иванушкина никто так правдиво не изобразит русский характер, ибо в его театре, среди прочих актёров, Иванушкин единственно — русский, которого впору вносить в Красную книгу, как, впрочем, скоро и всё русское население страны. На что Бромберг лишь кисло осклабился, а Хайфман, недобро взглянув на режиссера, лишь пренебрежительно заметил, что ваш спектакль имеет нездоровую тенденцию, прямо скажем, с антисемитским душком и в определённых общественных кругах, несомненно вызовет бурю протеста. На что Загоруйский резонно заметил, что данная провокация делается сознательно, исключительно ради рейтинга, поднятия престижа театра и его статуса, и что представители СМИ и оных кругов специально разыграют хорошую драчку вокруг спектакля и моего имени. А там посмотрим… Ведь в нашем деградированном обществе всё негативное, отрицательное, моментально становится положительным и привычным.
— Да уж, посмотрим… — не без иронии поддакнул прокурор, — но учтите, если на вас поступит хоть одно судебное заявление, будьте уверены, уж под сукно не запрячу.
— Что ж, — кокетливо вздохнул режиссер, — тогда и этот спектакль с моей публичной казнью придётся разыграть.
— Ну, ну… — язвительно подтрунил Хайфман и оценивающим взглядом смерил Загоруйского как будущего соперника-игрока и нетерпеливо покосился на настенные часы.
— Ладно уж, забирайте своего паяца Иванушкина.
— Можно сейчас? — сорвавшись с места радостно засуетился Эдик.
— Нет! Завтра, — отрезал прокурор, — дело за судьёй, а он в данный момент на приёме у Мэра, и встал из-за стола, давая понять режиссеру, что аудиенция закончена.
— Кстати, я утром еду на зону, можем вместе, — с готовностью предложил генерал, и в ту же секунду раздались музыкальные позывные клаксонов вперемешку с бьющей по мозгам магнитофонной какофонией.
— О, никак наши золушки подрулили, — восторженно воскликнул Бромберг, подходя к окну.
И оба, как два ретивых жеребца, подхватив подмышки пакеты с дорогим вином и закуской, ринулись навстречу сладострастному кайфу жизни.
А на следующий день, ранним утром чёрный «Хаммер» резво подкатил к тюремным воротам. Генерал и принаряженный режиссер чинно прошли через проходную, мимо вытянувшихся по струнке дежурных во главе с капитаном.
— Всех офицеров и сотрудников немедленно в актовый…— на ходу распорядился генерал.
— Есть! — чётко козырнул капитан и не успел он ретироваться, как перед ними появились запыхавшиеся, начальник, с заместителем.
— Беда, товарищ генерал! — выпалил раскрасневшийся подполковник, — Иванушкин повесился! Час назад! Хотели к рецидивистам перевести…
— Как повесился?! — воскликнули одновременно генерал с режиссером, и ошалело уставились друг на друга…— А ну!... — и все галопом рванули к камере.
Возле настежь раскрытой двери нерешительно топтались двое служивых, а в камере санитары колдовали над обезображенным трупом, освобождая вздутую, посиневшую шею от тряпичной петли. Режиссер дабы не упасть в обморок прислонился к холодной стене и, закрыв голову руками, тиха завыл.
— И чьих это рук дело?! — процедил сквозь зубы Бромберг, строго глядя на потупившихся рядовых.
— Виноват товарищ генерал, я приказал! — рьяно выпалил подполковник, — Это потом выяснилась потеха, а тогда по горячке, решили малость проучить…
— Мерзавцы, гады… Кто вас просил?!
— Но товарищ генерал, — заступился за шефа майор-заместитель, — то был вопиющий случай, оскорбить самого…
— Пошли вон отсюда, олухи! Всех повыгоняю к чёртовой матери! — изощрялся генерал, как бы теряя самообладание.
Рядовые послушно отошли, но подполковник с майором продолжали стоять на вытяжку, прекрасно понимая, что Бромберг никого не выгонит, ибо сие гадюшное место никогда не было свято.
Генерал подошёл к режиссеру и, по-отечески обняв за плечи, попытался его утешить:
— Извини старина, как-то по-скотски вышло, не уберегли, понимаешь, не предусмотрели…
— А я ведь как сердцем чувствовал, надо ещё вчера было ехать, — с горечью в голосе запричитал режиссер, размазывая по щекам скупые мужские слёзы, — да и Стёпа так радовался досрочному освобождению, последние дни отсчитывал, словно солдат до дембеля. Да что там — каждую минуту ускорял, уходя с головою в роль, с которой он уже было отлично справился, и надо же… Единственный русский актёр… Э-эх, — и, горестно махнув рукой, Загоруйский скорбно поплёлся за санитарами, поспешно уносящими тело.
— Да-а, нехорошо вышло, — вздохнул генерал, уже как-то безучастно, — жалко парня, со своей-то ролью, производственной, он, похоже, справился, а вот роль козла отпущения предназначенную ему судьбой, увы, он осилить не сумел, не выдюжил, сломался… — и уже по-доброму снисходительно посмотрел на надменно ухмыляющихся подчиненных:
— Ладно уж, палачи ретивые, идите, продолжайте исполнять свою не предначертанную роль!

Хорошо ещё, что во времена пресловутой Зурабовщины, Правительство не утвердило, предложенный Госдумой, Закон об увеличении пенсионного возраста до 65-ти лет! Иначе бы, это был полный абсурд! Ибо сегодня, некоторые, не только не доживают до своей элементарной пенсии, но уже и после 50-ти, практически невозможно устроиться на работу не то чтобы солидную, но и даже, дворником!
Вот, допустим, приходит в Строительную кампанию некая "бальзаковская" женщина, а ей так вежливо-жалостливо: -- ну что вы, гражданочка, у вас, наверное, сердце …
-- А у нас у всех "сердце", -- раздражённо обрывает женщина, – это только у вас, чмо, залётных, оно отсутствует! -- и, хлопнув дверью, продолжает безуспешные поиски работы.
Да и 50-летнему, здоровому мужчине не позавидуешь, ибо согласно дутой статистике, каждый второй, в столь критическом возрасте, якобы, хронический алкоголик…. и где, мол, гарантия, что вы не из "вторых?!" И, если, даже из "первых", то всё равно найдут к чему придраться и, узрев, к примеру, в ваших помутневших глазах синдром хронической усталости, любезнейше откажут!
Оно и понятно, Хозяин – барин! И для того, чтобы быстрее, скажем, сдать объект, он отдаёт предпочтение работникам молодым, ещё не обустроенным и жаждущим скорее встать на ноги, готовыми, естественно, вкалывать по 12-14 часов в сутки, без выходных! А, ещё выгоднее работодателю, брать иногородних, без трудовых книжек и регистраций. Это, и налоги себе в карман, да и на зарплатах наколоть ничего не стоит! Ведь, не пойдут же нелегалы жаловаться в Управу!
И по-прежнему, далеко не радужная перспектива армейских сокращенцев, что, вылезая из казённого бедственного бытия, попадают в бытие вольное, ещё более неопределённое…. Ведь, кроме военной специальности, которая на гражданке нужна, как рыбе зонтик, офицер, нередко, умеет лишь только командовать. А, так как в стране у нас парадом, в основном, командует коррупция, нуждающаяся постоянно в надёжной охране, то и сия профессия века, силовикам обеспечена!
А что уж говорить о молодых парнях, вернувшихся с горячих точек, психически надломленных! И особенно, инвалидах! Возвращается, скажем, из госпиталя, прошедший сквозь Чеченский ад и чудом уцелевший молодой боец, и сразу же в родной Военкомат, встать на учёт, чтобы получать положенные инвалиду льготы, а ему: -- извините, мол, но вы у нас числитесь в списках погибших!
У парня, аж, глаза на лоб: -- Как?! Вот же я, живой, перед вами! Можете меня ущипнуть, если не верите……. Но военком, брезгливо отпрянув, лишь недовольно морщится: -- Что вы мне свои культи суёте, вы мне формально докажите, что вы -- живой! Понятно?! Фор-маль-но-о-о!!!.........

И, надо же, дописывая эти строчки, по одному из телеканалов, в новостях, вдруг поведали, с горечью, совершенно нелепый сюжет, как некий, одинокий пожилой гражданин, вернувшись после длительной командировки, нашёл квартиру свою опечатанной по уважительной причине, что уже энное время, он числится, как трагически погибшим и даже показали ему, обескураженному, его же, кем-то заботливо ухоженную, могилку! А на самом деле, похоронили какого-то обезображенного бомжа, по приметам похожего, якобы, на долго отсутствовавшего того гражданина! И вот, уже полгода, этот без квартирный, лишённый пенсии и прочих социальных льгот, НИКТО, обивает пороги социальных и юридических инстанций, слёзно доказывая всем, что -- он ЖИВОЙ ! ! !... А ему, вот, никто не верит, и даже соседи, хорошо знакомые, и те отмахиваются от него, как от нечистой силы!
Ну, что тут скажешь, -- полный абсурд! Дебилизм! И не иначе! Достойные острому и беспощадному бичеванию Сатирика! А потому и ГОГОЛЬ, сегодня, ЖИВ! Как никогда! И ещё до-о-олго, долго будут жить, его знаковые, карикатурные персонажи! Очень долго... Если не ВЕЧНО! ! !
--------- Стани-Мир-47 ---------------

Мог - ли предположить восьмидесяти двух - летний, одинокий ветеран войны, переживший гестаповский плен, советский Гулаг и постсоветские грабительские дефолты, что обычный поход в кино, на утренний, бесплатный для ветеранов сеанс, станет для него роковым.
А дело в том, что в рамках борьбы с мировым терроризмом в местах массового скопления людей стали в срочном порядке устанавливать иные рамки - металлоискатели в виде магнитных подков, тем самым подозревая в каждом из нас потенциальных террористов. И как в любом поспешном начинании дело порой доходило до курьёзов.
Так, рядом с кинотеатром находился огромный оптовый рынок с тысячами беспрепятственно проникающими покупателями. Взрывай - не хочу! А в кинотеатре и двадцати человек на сеанс не набиралось, однако, извольте пройти сквозь, так сказать, игольные ушки. И уж коли засветились, так будьте любезны вытряхнуть содержимое ваших сумок или вывернуть карманы, то бишь совершить унизительную для окружающих процедуру. Вот и наш герой - ветеран, едва вступив на магнитный пятачок, внезапно засветился, и бритоголовый, плечистый охранник, с неприязнью взглянув на прихрамывающего седовласого шаркуна, небрежно поинтересовался содержимым его карманов, в коих оказалась лишь связка ключей, что дед тут же выложил на столик и вторично прошёл сквозь эту чёртову подкову. И снова, сопровождаемая противным писком, загорелась красная лампочка. Ветеран, сохраняя завидное хладнокровие, только виновато улыбнулся и пожал плечами, нерешительно заметив:
- Разве что... медали, - и аккуратно снял с себя пиджак с боевыми наградами, но казусная ситуация повторилась. Застывший в надменной позе охранник - этакий железный терминатор, был неумолим - ведь он же как никак при исполнении.
И ветеран, лишь судорожно вздохнув, безнадёжно махнул рукой. А ему ведь так хотелось пересмотреть старый, правдивый фильм про войну, что теперь не снимают, и как бы снова пережить мгновения своей суровой юности. Но увы, не судьба, значит... И уже развернувшись, хотел было уйти, но, стоявшая следом пожилая женщина, так же пришедшая на сеанс, вступилась за деда:
- И вам не стыдно, молодой человек, измываться над ветераном?! Но какой из него террорист, прости господи!
- А вы бы, мамаша, лучше не вякали, - люто огрызнулся охранник, - именно таких как вы, малоимущих и немощных, озлобленных на нынешний цивилизованный строй и вербуют террористические организации. За тысячу баксов вы не то что кинотеатр грохните, но и...
- Что ты обалдуй сказал, а ну -- повтори?! - взорвался задетый за живое, враз побагровевший дед. - Это мы - то продажные?! Те, кто неизмеримой ценой своей жизни избавили от коричневой чумы весь мир, и прежде - Великую Россию, за счет которой вы, твари, сейчас жируете, спустив с молотка всё её богатое наследие?!.... И, едва сдерживаемый женщиной и подошедшими следом ветеранами, дед, неистово брыкаясь, пытался врезать ногой по округлой физиономии самодовольного борова. -- Ах ты сучий выродок! Харя фашистская! Да я таких, как ты, на фронте... И тут он сдавленно закашлялся и, схватившись за сердце, стал медленно оседать.
- Что с вами?! - взволнованно засуетилась женщина, - Вам плохо?!
- Сердце... - морщась от боли и задыхаясь, чуть слышно выдавил из себя ветеран, - пуля у меня там, ещё с войны... Теперича всё чаще даёт о себе знать...
- Так вот отчего подкова взъерепенилась, - ядовито осклабился охранник - надо было сразу сказать, а то... Ладно уж, дед, проходи.
- Да вы что, совсем что ли, спятили?! - завозмущались в один голос ветераны, - немедленно скорую вызывайте! Не видите, ЧЕЛОВЕКУ ПЛОХО!
Охранник, равнодушно зевнув, кивнул своему напарнику, подошедшему на шум, чтобы тот набрал - 03.
... - И когда эти дармоеды вшивые наконец передохнут, только всю малину нам поганят, - злобно процедил он сквозь зубы, как бы самому себе, но так, чтобы все слышали.----------------------------------- Стани - Мир - 47 -------

Когда клоуну Б. исполнилось шестьдесят, он вышел на пенсию. И сразу же потеял интерес к жизни.
Будучи популярным Рыжим, он исколесил с гастролями полмира. И всюду проходил на ура! Имел почётное звание Заслуженного артиста и кое-какие правительственные награды.
Хотя главной для себя наградой считал ошеломляющий зрительский успех, подзаряжавший его творческой энергией.
И вдруг всё разом оборвалось, застопорилось, обесцветилось… И что?! Казалось бы — отдыхай, живи в своё удовольствие. Копайся на своих шести сотках. Пиши мемуары… Ан нет! И чем бы он не пытался себя занять все мысли только о цирке — фантастическом мире, с его специфическим духом кулис и магическим блеском амфитеатра — своеобразным допингом без которого он, как наркоман уже не мог обходиться ни дня! Ни минуты!
А тут ещё и сослуживцы о нём как-то быстро забыли. Пока ты творил — был свой в доску. А теперь… Не позвонят даже, не поинтересуются, мол, как ты? Здоров ли? Не нужно ли тебе чего.
Порывался было организовать детскую цирковую студию при местном ДК — всё хоть какая-то отдушина. Но и сия благородная идея в эпоху компьютеризации и прочей оболванизации всей страны так и окочурилась в зародыше.
И, почувствовав никчёмность своего существования, клоун Б. с каждым днём всё сильнее впадал в депрессию и всё чаще прикладывался к бутылке. И немудрено, что вскоре заработал себе инфаркт. Но, провалявшись неделю в реанимации, всё же выкарабкался, слава Богу!
И тогда за него взялась жена — его бывшая ассистентка, то же пенсионерка, ибо моложе его была всего на два года, и также подверженная ностальгии по романтическому прошлому.
— Всё мой хороший, - категорично заявила она, - хватит маяться дурью, будем работать! — и, заручившись необходимой лицензией, с энтузиазмом занялась администраторской деятельностью — ринулась по Детским садикам, заделывать мужу концерты. Все-таки клоун Б. имел свою сольную программу из весёлых разножанровых реприз и мимических этюдов. Да плюс — дрессированная собачка, его неразлучная четвероногая партнёрша — старая подслеповатая болонка, умеющая хорошо считать, прыгать через всевозможные препятствия и ритмично вальсировать. И вот клоун Б. — этот мудрый ребёнок, которому вместо игрушек и сладостей, как в детстве, теперь больше воздуха необходимы были аплодисменты и смех, снова воспрянул духом. Походка его стала по-молодому свободной и лёгкой. И он весь с головой ушел в своё любимое творчество. Детские садики охотно приглашали эксцентричного артиста. И таких радостных встреч в месяц у него набегало более двадцати. И так в течение почти трёх лет, пока сердце снова не дало о себе знать.
Врачи настаивали на немедленной госпитализации артиста, а про выступления — навсегда забыть. Но на операцию требовалась немалая сумма. И благо, что сын — бизнесмен, живущий в Америке, не забыл родителей и не только помог с финансами, но и нашёл даже отменную клинику в Израиле, где отцу смогут сделать операцию в кратчайшие сроки и качественно.
Уже были решены нудные бюрократические формальности с отъездом, вернее, с отлётом, назначенным на следующий день, то есть — 1 июня, вечером. А на утро, у клоуна было выступление в подшефном Детском саду, который ещё малышом посещал. И вот уже последние четыре года, как вышел на пенсию, он неизменно выступает в родном саду бесплатно, именно первого июня — в День защиты детей. И теперь работники сада и повзрослевшие детишки с нетерпением ждали клоуна Б. как своего несравненного кумира.
Однако сердобольная супруга была против того выступления, мотивируя тем, что завтра самолет, а у нас ещё, дескать, ничего не собрано.
— Вот ты Настенька этим и займись, — ласково заворковал муженёк, - а я, не успеешь и глазом моргнуть, пополудни вернусь и помогу, — и тепло поцеловал жену в морщинистый лобик.
Утром без пятнадцати девять клоун уже был в саду и ровно в половине десятого появился перед восторженными детишками в пёстром клоунском костюме рыжего, на пару с принаряженной болонкой, семенящей следом на задних лапках.
В процессе программы клоун Б. эксцентрично манипулировал тросточкой и шляпой, жонглировал разноцветными мячиками и кольцами, показывал весёлые замысловатые фокусы, при этом выборочно вызывал кого-то из детишек принять участие в той или иной
клоунской забаве. И небольшой, уютный музыкальный зал буквально тонул в детском неугомонно-визгливом смехе, от чего артисту стало вдруг необыкновенно легко. Сердце сразу будто помолодело — забилось ритмично, свободно… И в этот момент клоун засомневался, а стоит ли лететь за тридевять земель, чтобы ненароком, в чужих краях отдать богу душу, когда вот, она, допинговая терапия — искрящийся, чистый, родниковый смех. Чем не лекарство от сердечных недугов. Только это лекарство, как и любое другое, должно быть строго дозировано. То бишь, не забывая о своём, далеко не юном возрасте, не слишком усердствовать, перенапрягать себя, сократив наполовину количество выступлений и тогда ему так же, как сейчас, будет хорошо всегда!
И теперь он уже точно решил, что ни о какой госпитализации и речи быть не может. Ведь пока в его душе не притупилась способность видеть мир с иной стороны, сквозь призму детской фантазии и сохранилась вера в невероятное, он должен оставаться в творческом строю. Должен! Ведь это его жизнь!
И клоуну Б. не терпелось скорее закончить представление, придти домой, и, вынеся перед родными свой окончательный вердикт, распаковать чемоданы и как никогда заняться подготовкой новых номеров и реприз к очередному Детскому сезону.
Оставался заключительный номер программы — музыкальный. Клоун садился на стул, зажимал в коленях казалось бы обыкновенную пилу и придерживая её одной рукой, другой водил обыкновенным смычком по остроконечным зубцам, словно по струнам виолончели, извлекая тонкие вибрирующие и душещипательные звуки знаменитой Чаплинской увертюры из фильма «Огни рампы». В то же время распушённая болонка с ярко-красным взбитым бантом, протяжно подвывая в такт мелодии, вальсировала на задних лапах, уморительно помахивая передними, словно дирижировала. И она так трогательно крутила своей кукольной мордочкой, что малыши, со своих стульчиков, буквально падали от смеха. А, глядя на них и строгие лица воспитателей расплывались в мягкой улыбке.
И где-то уже под конец, на последней аккордовой минуте, клоун Б. то ли перенёсся в своё далёкое иллюзорное детство, когда он впервые попал на фильмы знаменитого Чаплина, определившего его дальнейшую судьбу, и когда уже после окончания циркового училища, ещё не найдя своей маски, выходил в манеж в смокинге и шляпке с неизменной тросточкой в руках, блистательно пародируя Маленького Чарли… То ли он вдруг ностальгически понял, что вся эта эйфория — лишь сиюминутная блажь, плод болезненного воображения, и что, вопреки своему желанию, это его последний в жизни аккорд, и что, уже больше никогда-никогда не услышит столь доверительного и чистого, как сама первозданная природа, детского солнечного смеха — у него вдруг резко защемило в груди. Клоун начал задыхаться, опустил пилу и, схватившись за сердце, только и успел прошептать:
— …Родненькие …Подождите немного …Я только отдохну…— и, конвульсивно дёрнувшись, замер.
Болонка, почувствовав неладное, нервно заметалась, принялась надрывно скулить, затем подбежала к хозяину и, лизнув его безжизненно свесившуюся ладонь жалобно взвизгнула и тут же свалилась замертво. А малыши, воспринявшие сие печальное действие за игру, по-прежнему продолжали заливисто смеяться. И только воспитатели, с ужасом почувствовали неладное и, приложив палец к губам, мол, тихо, клоун с собачкой немного устали и им нужно поспать, вывели на цыпочках враз утихомирившихся детей из зала.
И уже минут через двадцать, реанимобиль, так же, неслышно въехал на детсадовскую территорию. И медсотрудники, констатировав смерть, бесцеремонно упаковали клоуна вместе с собачкой в огромный пластиковый пакет и тихо выехали со двора.

А в тоже время детишки, находившиеся в группах с наглухо зашторенными окнами и, не ведая о случившемся, по заданию воспитателей рисовали цветными карандашами, то что они сегодня видели. А именно уморительную вальсирующую болонку с экстравагантным красным бантом и конечно же смешного, аляповатого, огненно-рыжего клоуна, который навсегда останется в их всепоглащающей памяти ярким ореолом детства — как первый оранжевый луч восходящего солнца, как омытая дождём невероятно фантастическая радуга за окном… И ещё долго будет звучать в их чувствительных, как арфовые струны, душах неземная мелодия Чарли Спенсера Чаплина из «Огней Рампы» — музыка величественная и прекрасная, как сама жизнь, которая так полна роковых неожиданностей. ------------------------- Cтани-Мир-47--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Молодому фокуснику Д. крупно повезло в жизни. Ибо, в свои 19, уже стал дважды Лауреатом — сначала Республиканского, а затем и Международного конкурсов иллюзионного жанра и теперь, как говорится, он был у всех на слуху.
А потому и пригласили его в культурную, звёздную программу по случаю юбилея некоего крупного государственного деятеля, что должно пройти с помпой в одном из престижных концертных залов.
Программу возглавляла режиссер — особа далеко не первой молодости, больше известная как заурядная киношница и хорошая стерва, создавшая себе имя на бесчисленных мыльных сериалах и, различного рода публичных скандалах, в основном бракоразводных.
Она-то и пригласила фокусника, правда через посредника, который позвонил Д. ещё за три месяца до мероприятия. На что артист, ни минуты не колеблясь, ответил согласием и пообещал для юбиляра в качестве сюрприза специально подготовить феерический номер и заодно пошить новый фрачный костюм из дорогой переливающейся чёрным бисером ткани.
И три месяца, заполненные до предела многочасовыми репетициями, концертами, беготнёй по производственным мастерским, прошли незаметно. И вот, наступил тот волнительный день, когда после продолжительных зарубежных гастролей он снова выйдет на родную сцену, и с сюрпризом для юбиляра — новым оригинальным номером, и который благодаря прямой телевизионной трансляции увидит вся страна. А значит, и показаться сегодня фокусник Д. должен не хуже, чем на своём минувшем престижном конкурсе в Монте-Карло.
В концертной программе, его магический номер значился восьмым, после широко известного разно жанрового певца, который по сценарию должен был исполнить две песни. Но, изрядно заведённая публика, ещё долго не хотела отпускать со сцены своего кумира. И в итоге певец продлил свой миг очарования ещё на добрых три песни. Хотя, согласно, арендного договора, каждый номер программы был лимитирован буквально по минутам. А потому режиссер, чувствовала себя, как на иголках, всё-таки — 15 минут перебора! А впереди ещё масса звёзд – любителей тянуть одеяло на себя. И быстрым взглядом прошлась по программке, лихорадочно соображая, как сделать так, чтобы уложиться в формат – будь он не ладен.
Если, попросить высокопоставленных гостей ужаться в своих лицемерных дифирамбах в адрес юбиляра… Боже упаси! Только себе дороже станет. И тогда решительно подошла к иллюзионисту, томящемуся возле своего волшебного столика в торжественном ожидании.
— Всё, дорогуша, сворачивайся! Номер отменяется. Перебор! — заявила режиссер тоном не терпящем возражения.
— Как отменяется?! — невольно воскликнул иллюзионист, — ведь я же столько труда вложил, специальный номер подготовил…
— Ничего страшного, будет ещё юбилей… в следующем году. Вот и покажешь свой, специальный номер! — И в её, подчёркнуто издевательском тоне, сквозило холодное безразличие.
— Но почему именно меня, — в голосе фокусника чувствовалась обида, — когда вон, этих, «фанерщиков» навалом…
— Может ты, салага, ещё будешь меня учить, как ставить программы?! — в сердцах сорвалась режиссер, — что ты мне на мозги давишь! А?! И вообще, кто ты такой, что бы я тебе должна потакать?! Да ты, этим фанерщикам и в подмётки не годишься. Это брэнд, ходовой товар. Их хотят слушать, заказывают! Именно они, безголосые, сегодня и правят бал, а не ты, со своими балаганными штучками! Тоже мне, Копперфилд, грёбаный! — и, спустив пар, рванула в противоположную сторону кулис, где нетерпеливо, нервно поглядывая на часы, топталась попсовая звездюлина.
Фокусник Д., поражённый столь резким поворотом дела, застыл, как вкопанный, тупо уставившись в темноту кулис, откуда доносились злорадствующие усмешки. Его уму было непостижимо, как получилось, что его, дважды лауреата, известного иллюзиониста, пользующегося огромным спросом за рубежом, могла так жестоко, при посторонних артистах унизить какая-то шалава, вобла сушеная… подстилка драная! И в его, остекленевших глазах, застыл дикий, нечеловеческий ужас. Перекосившееся лицо его стало бледным, как мел.
И если бы кто-то, из старших артистов, подошёл тогда к униженному новичку и, дружески хлопнув по плечу, успокоил, мол, не бери в голову старина, это она тебя, ЭТАК, любя… И отведя в сторону, пообщался бы, подбодрил… То, возможно и не случилось бы сиюминутного, психического криза.
Но, злорадные ухмылки и уничижающие пересуды завистников, злопыхателей, ещё больше только усугубили внутреннее, трагическое состояние слишком тщеславной и легкоранимой души. И кипящая желчь, как огненная лава разлилась по всему телу и, ударив в голову спровоцировала чёрную смурь или, проще говоря — сдвиг по фазе. Безрассудная слепая ярость полностью завладела безвольным артистом. И, совершенно не отвечая за свои дальнейшие действия и, покрыв всех и вся нецензурной отборной бранью, фокусник Д. неожиданно схватил со столика флакон с горючей жидкостью, и осатанело выплеснул на себя. Никто из окружающих даже и ахнуть не успел…
И популярная, лучезарная ведущая уже было, объявляла очередную звездюлину, как из-за кулис, сопровождаемый истеричными воплями, выскочил на сцену, объятый густым пламенем человек. Ведущая, от неожиданности, пронзительно вскрикнула и, прикрыв ладонями лицо, шарахнулась в кулисы.
Зрители поспешно зашелестели программками. Оно и действительно, после певца значился иллюзионный номер «Огненная стихия» и решили, что всё это так и задумано. Вот, только, мол, к чему весь этот панический ажиотаж, ведь классический трюк со сжиганием уже с изрядной бородой, известен ещё со времён Старика КИО. И в ту же минуту, на сцену выбежали служащие с брандспойтами и густой, пенящейся струёй залили беснующееся пламя. Тяжело опустился расписной занавес. Но, слегка взволнованная публика, недоуменно переглядываясь, всё же приняла, нечто неопределённое, за рядовой каскадёрский трюк и жиденько, так ради приличия, зааплодировала….
Так же, как, спустя три дня, уже иная, траурная публика аплодировала ставшему зараз знаменитому иллюзионисту, скорбно провожая его в мир иной. И кое-кто, тогда, из Минкультувцев, сокрушённо покачивая обнажёнными головами, угрюмо сетовали, что опять, мол, как-то бесцеремонно, по, варварски обошлись с большим талантом, не уберегли, погубили в зародыше. И что, сколько по стране таких, ещё непризнанных самородков, во всех творческих сферах, ожидает подобная участь — сгореть не воспылавши…
Разве что Богу, и то — неизвестно!

--------------------------- Стани-Мир-47 -------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------