Он медленно водил по пыльному стеклу вялыми пальцами и смотрел на свет. Сквозь окно еле просвечивало солнце, и он не хотел идти туда, где его ждали.
Он ещё раз посмотрел на вибрирующую поверхность стола и обхватил голову руками.
О Боже, - подумал он, - как я устал... мне так трудно понять, что же я хочу на самом деле: то или это, не это или не то?
Под окном кто-то скулил и бился в стеклянную дверь. Он не хотел вставать и открывать. Душу как будто охватила какая-то резкая тоска.
Через мгновение он усилием воли поднял своё инертное тело и двинулся к зеркалу. Оттуда на него смотрел расслабленный, согнутый парень с прерывающимся блеском в зрачках. Он обессилено сполз по стенке вниз и засмотрелся на тень в противоположном углу.
Через некоторое время он выполз из дома и пошел мотаться по людным улицам. Ему было нужно встретиться с одним человеком, но, как водится, ему совсем этого не хотелось. Вдруг он увидел впереди быстро идущую знакомую фигуру. Он попытался скрыться, но как всегда не успел…
Она повернулась. Что-то изменилось в её чертах и мгновенно заставило его вздрогнуть.
- Привет, - тихо прозвучал мягкий голос девушки в скользящем грохоте вокруг, - Паша. Как твои дела?
- Привет, - мрачно шлепнул он через губу, и, закусив её, отвел глаза в сторону.
Она его любила, и он это знал. Это началось давно, когда он ещё был веселым и радостным мальчишкой, носил грифастую любимицу за спиной и верил, что в силах изменить этот мир. Тогда он полюбил её, в сердце жила уверенность: это именно то, что ему нужно, что в ней сходятся все важные точки бытия. Но время шло, менялся он, менялись его чувства, и, наконец, изменился его взгляд на мир.
Он был нелюдим, он не любил больше музыку и яркий свет. Для него существовала лишь мысль и идея правильности, которая заключалась в том, что всё должно быть на своем месте и в нужное время... Как это произошло – он не знал. Никто не знал.
Казалось, жил он будто правильной жизнью, но всё чаще и чаще наступали такие дни как сегодня, когда ничего не хотелось, ощущалось лишь острое желание никого не видеть, сидеть, обняв колени тонкими руками, и думать, думать долго, до изнеможения и – никого не видеть.
Единственным местом, в которое он стремился, был храм. Это было так странно и, между прочим, совершенно оправданно. Он искал свет, он хотел впустить его в себя, но это было не так просто, как казалось сначала. Вера – сложное явление, тем более у думающего человека. Думающий человек редко бывает слеп, но бывает, а если и слепнет, то полностью, без остатка, не давая места здоровому скептицизму, принимая на веру самые невероятные вещи.
В этом и состоял парадокс этого человека. Будучи от природы одаренным мыслителем, долго мотаясь по излучинам философской мысли в поисках своей собственной, он принял искаженную модель христианства за идеал и смирился с ним. Он видел вопиющее несоответствие Христовым заповедям в самом себе и в окружающих. Его это убивало, но он стремился в глубь себя, пытаясь убежать от проявлений телесности, человеческой глупости и порочности…
Бежал и теперь стоял на безлюдном берегу отречения от людей. А перед ним была она, со светлыми глазами и немой тоской в них. Он забыл и о ней в пылу второй волны неофитства, её образ был погребен под обломками его любви.
- Я слышал странные вещи, - наконец проговорил он, когда они дошли до берега реки.
Она вопросительно глянула на него.
- Странные вещи, - повторил он, - что ты чуть не…
Она опустила глаза и сжала тонкие перильца так, что побелели костяшки пальцев.
- Что ты вздумала? Брось эти свои выходки, прошу тебя. На моей душе и так слишком много такого, что долго придется отмаливать, - он замолк и пытливо посмотрел на чуть склоненный в сторону профиль девушки.
Вдруг он возмущенно и одновременно нежно вскрикнул:
- Ты плачешь? Что это с тобой? Прекрати, ну пожалуйста прекрати. Не плачь…
Он стоял перед ней как потерянный ребенок, вся его напускная суровость в миг слетела с него, разбившись об её маленькую слезинку.
- Знаешь, за что я тебя люблю, - вдруг сказала она, - за то, что ты честный. Может тебе и не стоит говорить такие вещи, это неправильно по отношению к тебе, но я все-таки скажу… Ты – настоящий. В тебе нет этой позы, ты именно тот, настоящий нелицемерный. Рядом с тобой я хочу верить в Бога, мне дышится легче…
Она напряженно сглотнула, замолкла и вдруг снова заговорила изредка прерывающимся голосом:
- Когда я шла сюда, не совсем не хотелось с тобой видеться. Правда. В какой-то момент я поняла, что мне совершенно будет невыносимо находиться с тобой рядом, мои ноги отяжелели, мне было так тяжело идти. Тут я обернулась и увидела тебя. Мое сердце как будто тихо, осторожно остановилось, а потом вновь застучало с прежней силой и азартом. Мне было страшно, что же ты скажешь. А теперь… теперь, не представишь себе, я словно дома! Понимаешь, иду рядом с тобой – и я дома, на родине, понимаешь? У меня к тебе – тоска по родине…
Он шел, опустив голову и пиная попадавшиеся камешки ногой.
И что, - подумал он, - что мне с тобой делать... Почему тогда ты брезгливо отказалась от меня, а теперь стоишь и в который раз уверяешь меня в своей любви? Почему я должен тебе верить, радость моя, неужели ты думаешь, что всё так просто и легко в этом мире? Неужели ты думаешь, что здесь легко любить, и вообще возможно ли здесь любить, и быть, как говоришь ты, на родине? Эк ты загнула, радость, про родину. Да нельзя здесь так! Здесь кого любишь, того тут же и хоронишь в своей душе. Здесь же всё по закону. Каков этот закон, в чем он? А в том, чтоб любить того, кто тебе нужен, а не того, кого хочешь... Эх, знала бы ты... Дак ведь не поймешь, радость моя, не поймешь, любовь моя, не сможешь вместить, скажешь: милый, что нам мешает быть вместе... И что я тебе отвечу? Ничего. Я бессилен, как любой хоть чуть-чуть думающий человек. Это только дураки думают, что нашли своё счастье. Счастье-то совсем не то, что мы себе часто представляем, а лишь сам процесс, когда идешь, мучительно подбирая каждый его след, отпечаток, каждое чуть заметное движение, намек на это самой счастье. Эх, радость.
Но он промолчал. И ещё раз исподлобья посмотрел на копошащееся воронье в куче мусора у моста.
- Смотри, - сказал он, - ещё раз я услышу, что ты руки на себя распускаешь…
- Так пойми же меня, - вскрикнула она, цепляясь за его плечо в смертной тоске, -это не самоубийство, это просто боль физическая, которая потушит боль нравственную, пойми! Я порежу себе руки ровными симметричными полосками и буду тихо рваться на части от боли телесной, но не от душевной. Потому что она страшнее любой пытки. Наверно... Пойми меня!
Как понять тебя мне, как отпустить, - мрачно оглядывал он волнующуюся реку, её налетающие друг на друга льдины, которые бились словно насмерть, в какой-то тупой, но настолько сильной в своей мощи, ярости, что он вздрагивал при каждом ударе.
Она что-то ещё очень долго говорила, сердце его медленно плавилось от тоски и мертвящей любви, он незаметно для себя сел на мокрую землю, а потом упал навзничь.
Она уже долго пыталась привести его в чувство, но все это было напрасно. Она отводила редкие пряди его волос с высокого лба, прислушивалась к мерному стуку его сердца, грела застывшие пальцы своим дыханием.
А потом он встал и, не попрощавшись, ушел, тихо-тихо ступая по холодной и неровной земле. Она стояла у перил и смотрела туда, где сражались льдины.
Я поступил правильно, - думал он, - нравственно благородно даже в какой-то степени, отказался от любви ради жизни comme il faut.
Но тут же приходила в голову искушающая мысль: а стоит ли такая жизнь без любви чего-нибудь? Но он гнал её от себя, как затравленный узник гонит мысль о страшной веревке, ружье или гильотине.
Она смотрела на реку и слезы бесшумной грядой катились по её щекам. Она пыталась перестать, но не получалось, гадкие спазмы душили её горло, она кричала внутри себя: перестань! Перестань жалеть себя, ведь слезы признак уязвленного самолюбия... как я была глупа...
Рыдания не приносили облегчения, она медленно, чуть шатаясь, пошла вперед, пытаясь казаться адекватной.
Шел и он, уверенный и правый.