СашБаш, – помню ночи, наполненные магией твоих песен, заставляющих меня сжимать края одеяла так отчаянно, так боязливо, как будто кто-то пытался вытянуть под звуки твоих песен из меня всю душу. Цепенеющие плечи, дрожащие от громких, резких, но таких верных звуков сгибались под тяжестью смысла. Я помню, как разбилась гитара, когда я пела твою песню. Как такое возможно?
Неприкосновенная глубина и несвойственный тому времени ум заставлял преклоняться и зависать перед твоими фотографиями ночами напролет с мягкими наушниками.
Увлечение текстами привело к сравнительным работам исследователей. Прочувствовать связь с родимым Шевчуком, который как раз и привел меня к СашБашу через фильм «время ДДТ», а еще и глубокоуважаемым славянским, генетически мировым гением Пушкина было настоящим открытием. Отрывок из фильма «Время ДДТ» быстро был заезжен юной барышней, а также показан всем избранным друзьям, способным оценить масштаб личности Саши.
На время СашБаш стал моим любовником, спутником в пыльных автобусах, на дорогах из университета и обратно, его песни постоянно звучали в моих ушах, ранее прихотливых к аранжировке и четкой записи. Городское кладбище посреди города, которое привлекало меня своей безлюдностью и дурной славой, позволяло хорошенько поразмыслить в одиночестве о том, что произошло с тобой за тот короткий срок, который ты провел в наших проклятых столицах. Я часто думала о том, что случилось бы с тобой, если бы Череповец засосал тебя своими бюрократическими трубами, заводами и партийными газетами. Я не знала, проклинать ли Москву и Питер, обвинять ли их в твоей смерти или нет. Я уважала твое решение шагнуть в распахнутое окно, не задумываясь о причинах – грибы, неудовлетворенность и прочие списки «Шиндлера». Радовалась, что твое аутодафе не было расшифровано всеми любителями сенсаций на родимой почве русского рока, который после тебя – лишь бледная тень таланта.
Ты вскрыл русскую душу вслед за классиками, разорвав на клочья мое сознание своим постижением, подтвердив все мои опасения, предвосхитив ненаписанные мной строчки, оставив наедине с тоской о том, что я родилась не в то время.
Преклонение перед тобой постепенно перерастало в юношескую болезнь – совершенство и глубина внешней и внутренней оболочек окончательно околдовало меня. Помню день, когда я пережила твою смерть как свою собственную. Этот сон я не забуду никогда. Серый асфальт, банальный двор, девятый этаж – серое настроение, никакого счастья впереди, никакого ожидания чуда, никакого эгоизма, безграничная пустота.
Такие люди должны умирать именно тогда, когда их забирают у нас. Многие любят рассуждать о том, что делал бы Высоцкий в настоящее время, какие песни пел бы. Ничего бы не пел и не делал. Он умер в свое время, как и СашБаш, словно предчувствуя грядущие унижения и низменность бытия. Сказать все – и уйти в белый проем рассветного окна в чужом месте с надеждой попасть на Родину Духа.
Он был иной. С иным восприятием мира, действительности, текста, музыки, к которому стремишься прийти спустя годы, надеясь приблизиться к такой невероятной чуткости, пушкинской всеотзывности, которой удостоились редкие представители человечества. Его место в нашей музыке и поэзии настолько же обособленно и особенно, как и он сам. Музыка не для всех, которая может даже испугать и оттолкнуть неготового к Встрече человека, текст, который рождает лишь страдания мозга, но не его усладу – вот в чем истинный гений. Ненавижу это слово, заезженное нашими литераторами, но тут не постыжусь повторить его несколько раз.
Вспоминая те редкие интервью, которые стали для нас настоящим Ветхим Заветом Башлачевского Евангелия, не устаешь поражаться этому чуткому камертону, заключенному в крайне симпатичный человеческий сосуд мужского пола. Я ни разу не встречала такого любовного отношения к слову как к какому-то равноправному существу, наделенному своим умом и волей.
Музыка воспринималась им так, как я бы желала этого самой себе, гармонии и узлы созвучий переплавлялись с настоящей философией. Размышления о возможности существования рока на русской почве, о наших корнях не единственны в своем роде, но настолько оригинальны и убедительны, что хочется вновь включить это сумасшествие, доводящее меня до изнеможения и страха перед собственной беззащитностью.
Я уже вот как четыре года не слушала Сашу. Потому что я знаю, что это сумасшествие вырвет меня вновь из болота обыденности, привычной установленной самой собой стабильности, сделает меня вновь уязвимой, оголит мои нервные окончания, порвет мою жизнь в клочья, заставит меня жить так, как будто в соседней комнате умирает мой ребенок.
Юношеская остервенелая любовь к Башлачеву дарит самые острые воспоминания, его книги стоят на полке словно оловянные солдатики, готовые ринуться в бой в любой момент. Но я не хочу вновь расстаться с рассудком. Я помню тебя наизусть, запаковав самые сокровенные переживания наедине с твоими портретами, колокольчиками и песнями глубоко в своем сердце.

Я давно не видела тебя… не знаю, что происходит. Это какой-то странный процесс, который захватывает меня не сказать, чтобы целиком, но в большой степени.
Воспоминания роятся вокруг меня, правда, иногда прорываются в мечты и фантазии. Вот сегодня я стояла, облокотившись о детскую горку, и думала о том, как неплохо было бы, если бы напротив стоял Псих, и мы вели бы возвышенную светскую беседу с маленькими нотками подъебывания друг друга. Наверняка, мне не хватает общения – и каналов информации. Скучаю жутко по тусне, но это как салоны немецких романтиков – можно создать свой салон, не выходя из комнаты, главное цветочки в вазочку водрузить и музыку томную поставить.
Спать хочется иногда адски. Разве в сне суть? Хотя я люблю сны смотреть. Они разные бывают, но все в основном радужные. И писать охота сразу всякую радость. Или не радость.
А вот еще – тут Вова, оказывается, объявился. Ну вот мне печально осознавать, что он для меня как человеческое мыслящее существо был совершенно неинтересен, я эксперимент ставила скорее всего – использовала его как человеческого самца и наблюдала, что будет происходить дальше по мере привыкания ко мне. Я ведь даже была готова к тому, что разрыв спровоцирует он – но нет, привязался ко мне бедняга, с кровью не отодрать было, так что можно резюмировать, что эксперимент провалился, мои первоначальные планы совершенно никак не оправдались. Зато с другой стороны эксперимент удался – социальные каналы сплетен работали интенсивно и исправно, за что им и спасибо: общественное мнение заклеймило меня, поставило в разряд дур и скотских скотин. Особенно приятно было думать о том, как бесится при моем появлении Псих. Даже настроение было такое приподнятое, когда я приходила в место, где был Сергей. На самом деле, мне жалко, что у нас с ним не получилось никакой адекватной дружбы. С другой же стороны, у нас были отношения, а то, что это была жирная и обоснованная ненависть с его стороны, дело десятое, какими были эти отношения – неважно. Главное, Сергей запомнил меня как свой личный кошмар и ассоциацию со всем мерзким и греховным.
Анализируя прошедшее, думаю о том, что все эти их эксгибиционистские выпады против меня, никак иначе не назовешь, не вызывали во мне должного расстройства. А должны были, кажется. Лида даже очень обидные письма писала – но меня это не пронимало. Хотя должно было, сильно она писала о беспощадной ненависти-любви своей ко мне. Я как запрограммированная была на то, чтобы смотреть, что будет дальше. Это было какое-то вождение мной свыше, так кажется правильнее всего будет. Так что, можно сказать, Серж и компания злились на Рок, не тот, который басы и барабаны, а который жестокий и неотвратимый. Конечно, я тут иронизирую и сарказмирую, но в основном мысль такова: эксперимент жесток по отношению к другим людям, да и он перестал быть таковым со временем: мне нравилось красоваться перед Святым в самом аппетитном своем виде, и текло все, как текло, без интриг и планирования следующих ходов. Весело было, братцы, вот и всех благодарю!

В колонках играет - Adanowsky - J aime Tes Genous
Настроение сейчас - tres-tres-tres bien

Почти ска - качает по-французски!

Казалось бы, что мне мешает? Ничего, однако, лень распростирает свои объятия и накрывает мои устремления холодной простыней, от которой так хочется скрыться в тепленькое жилище уютных одеял, беззаботных ноутбуков и бесперспективных баров. Естественно, только инопланетянин мог стать гением на Земле – вглядись в глаза и вообще в лицо Александра Сергеевича, примат приматом, уж извините, любезные господа литературоведы и прочие словоблуды.
А так хотелось стать писателем. Что же тебе мешало? Наверное, голос рассудка. Ну что может сказать еще ни разу не проштрафившийся, но страстно мечтающий об этом мальчуган? Пиши статьишки на сео-порталы, а в высокую литературу завален выход всякими Донцовыми и Мариниными, которые, кстати сказать, наверное тоже балуются созданием семантических ядер и композиционных клише, основанных лишь на беспощадной копипасте.
Куда податься русскому журналисту-революционеру? Только в пространство блогосферы, наивно выдуманной такими же криейторами, Вован, типа Татарского. А вот Пелевин держится. Что нимало не удивляет. Зачем писать о чем-то, что никогда себя не окупит? Пишем про санскрит, таинственные пирамиды, Чапаева и ПустОту. Занимательно, познавательно, да и только, с налетом некоего New Age.
Подпитывает суть истинного писаки лишь качественная музыка, да и та почти перевелась на земле русской. Хочу, говорит, роман, как Саша Соколов написать, да только вот струна порвалась, да и вообще, пора спать. Однако, между тем, ритмы иноземного даба подстегивают печатать строку за строкой, призывая смотреть вперед и учить английский, чтобы стать популярным товарищем не только в ру-пространстве. А пока – пойдем спать…
Писать порно-рассказы – что может быть хуже для филолога. Пару раз всерьез задумывалась над тем, чтобы строчить блудливые рассказишки – но как-то прививки студента-второкурсника сработали, да и цены не вдохновили на порно-беспредел. А если почитать существующий контент – пустовато, похоже на прямолинейное повествование: шел, упал на женское начало, вышел. И масса красковгоняющих метафор и эпитетов гениталий. Таких словоформ давно не видывала, как только щеки не сгорели от стыда метафизического. Ну и конечно смешно ))) куда такое годится. Попробовала написать что-то типа такого рассказа – а как только порнуха начинается, сразу гадкие слова появляются и писать про такие дела вовсе не хочется. Ибо получается бытовое блядство, которого нам так не советовал незабвенный Антон Павлович Чехов.

Странно, что может скрываться за таким пространным заголовком?
Я не люблю юзеров разнообразных ресурсов, посвященных самокопанию, демонстрации собственной клевости, в общем-то, если вы читаете этот пост, вы таковыми и являетесь ))) хы-хы-хы...
поглядите на себя, бусинки )))

Дневник воскрес, а в копилку положить нечего. Друзья разбежались по другим ресурсам, и вообще после сдачи синтаксиса я стала вся какая-то неграмотная )
Невозможно неграмотная )
Нет, - сказала я северным оленям и отправила это сообщение. Нет, ангелы небесные, нет ))
Нууууууу! - завыло в отчаяньи за моей спиной.
придется отправить - ведь чайник-то закипел...

Она села около меня и стала долго-долго рассказывать о нем, совершенно не замечая, как мой рот кривит чуть насмешливая и одновременно болезненная улыбка. Она говорила взахлеб, словно боялась опоздать сказать ещё пару добрых фраз о своём любимом. А мне казалось, что в этом милом и смешном существе сосредоточилась вся женская боль и надрыв.
- А ты знаешь, - торопилась она, - у него столько замечательных книг: вся современная альтернатива и, прикинь, несколько томиков Пушкина и книжка про Торквато Тассо. Я начала читать, только он почему-то рассердился на меня и отобрал её... Слушай, вот ответь мне на вопрос: я что, не могу понять все коллизии судьбы Тассо?
Мои пальцы нервно барабанили по столу, что же ей ответить, чтоб не обидеть... хм, вроде что-то пришло в голову...
- Он, наверно, боится, что ты повторишь его судьбу. Ты же часто находишь идеалы и восторгаешься ими... - прозвучал мой голос впервые за долгое время как-то надтреснуто и страшно.
- А ещё он любит Тарковского и всех людей. Но мне иногда кажется, на полном серьезе, что на меня эта любовь вовсе не распространяется. Как будто она зависла где-то в глубинах его душевного диска D, и никакой поисковик не сможет извлечь этот файл.
Юнона всегда становилась радостной, когда он позволял ей находиться рядом с собой. Он был жесток и одновременно как-то невозможно гуманен, оправдывая себя одной лишь белоснежной улыбкой, за которую можно было бы отдать всё. Во всяком случае, Юнона оживала лишь тогда, когда он внезапно появлялся в её жизни пронизывающим северным ветром, полным страсти и холода.
Не знаю, как он относился к ней. Возможно, она была одной маленькой частичкой его полнокровной, невидимой простому глазу, внутренней жизни. Она как речное дно скрывала в себе почти все его тайны, завуалировав их подходящим оправданием, продолжала любить его, радоваться ему, поклоняться ему.
- И он такой умный! Ты не представляешь, иногда он пишет удивительные стихи... Боюсь, но наверно, он гений, - и она уставила на меня свои огромные, чуть кариеватые глаза, в которых всегда отражалось только одно имя.
Внезапно мой взгляд привлекло здоровое зеленоватое пятно на её правой руке, чуть повыше тонкого, с молочным оттенком, запястья. Это пятно настолько сильно выделялось на её женственной ручке, что казалось каким-то неимоверным кощунством и насмешкой.
- Что это? – опять сухо проскрипел мой голос в тишине.
- А? – внезапно покраснела она, поспешно вытягивая рукав по длине всей руки, - это... Да неважно, просто ушиблась.
В этот момент в её глазах проскользнуло серой тенью отражение смущения, боли и слез. Отчего-то стало понятно всё.
- Он любит Баха! Представь! Так же как и ты! – внезапно затараторила она, заметив, что я хочу задать вопрос, который неизменно поставил бы её в неловкое положение.
- Ммм, - нечленораздельно прозвучала нота моего голоса.
- Ага! Но ты не думай, что он только Иоганна Себастьяна слушает, он с ним, конечно, на короткой ноге...
Тут Юнона вскочила, опрокинув стакан с чаем на стол, и побежала навстречу только что вошедшему парню.
- Ооо! Привет, Петек! Ты видел Его? Как дела? Че, как там Маруська? – выпалила она, тряся его правую руку своей изящной, но энергичной ручкой.
Парень смешался, красные пятна выступили на его щеках, а веснушки на носу стали ещё заметнее, ярче. Наконец он пробормотал:
- Видел, только что... - и тут же пожалел о сказанном.
- Где? - заорала Юнона, хватая его за модные отвороты клетчатой рубашки.
Он не успел ответить, как моя рука властно легла на плечо Юноны, и голос, опять треща и ломаясь, выдал целую фразу:
- Сиди здесь и никуда не ходи, так будет лучше.
Она отвернулась к окну и засмотрелась на чуть покачивающиеся ветви старой ольхи, потом как-то прерывисто вздохнула и сказала нам:
- Пусть кто-то уйдет из вас, - красноречиво поглядывая на Петька.
Петр всё понял и неслышно прошелестел к выходу.
- Скажи мне, - вдруг шепнула она, - может, я в чем грешна, почему я так болезненно привязана к нему какими-то практически осязаемыми нитями, которые не дают мне покоя? Я думала, я забуду о нем, перестану все-таки когда-нибудь думать о нем, но этого, увы, не случилось. Я живу, чувствую лишь только им.
Она задумалась, обхватив голову руками, маленькая слезинка пугливо промелькнула между её ресниц.
- А знаешь, - вдруг подняла голову она, говоря заговорческим шепотом, - я боюсь его. Мне уже не охота его любить! Представляешь?
Моя голова утвердительно кивнула, а глаза спрятали невидимую тень тупой боли.
Через некоторое время мы вышли из душной комнаты и отправились гулять. Скоро мы пришли к знакомой скамейке под липами.
Она с размаху шлепнулась на неё и весело поглядела на мое отражение в фонтане.
- А всё-таки, наверно, здорово, что я его люблю. Ты ведь никого не любишь, правда? Как ты так можешь? А это легко? - засыпала она меня вопросами.
Из меня сдавленно прохрипело:
- Я не знаю, не тревожь ты это...
- Ах ты моё молчаливое существо, - пропела она, - как я тебя люблю!
И её большая мягкая грудь доверчиво, по-сестрински прижалась к моей.
А во мне кипело сражение двух стихий: любовь и ненависть. К кому? Не знаю.
Что-то тихо говорило моей душе, что нет ни в одном из них тишины: ни в нем, холодном, выдержанном, похожем иногда на истого английского лорда, ни в ней, светящейся ярким, всё просветляющем пламенем.
А потом появился Он, тот самый, который, вызывая любовь, не отвечал на неё, забавляясь ей, словно остроумной и изощренной шуткой скучающего человека.
Видел ли кто когда-нибудь сияющие глаза влюбленной женщины? А глаза любящей женщины? Они не испускают молний, не сражают наповал, но излучают тихую и радостную чистоту в присутствии любимого. Блеск этих глаз не может оставить ни одного человека равнодушным. Кроме одного.
- Привет, - мягко бросил он нам, садясь на скамейку возле меня.
Она недоуменно вонзила зрачки своих чуть кариеватых глаз в его профиль, а он сидел и тихо посмеивался своим, моим шуткам. Она молчала. Затем встала и просто ушла.
А он остался.
- Ты знаешь, какая она классная! – вдруг проговорил он, улыбаясь красивыми изгибами губ, а потом захохотал.
Он долго смеялся, его худощавая фигура изгибалась от душивших всхлипов и приступов.
- Она, наверно, тебе и про Баха наплела? Да? – он захлебывался, его длинные пальцы едва-едва касались лица, но казалось, что он стремится вырвать его, разорвать на части, иногда в этой истерике проглядывало что-то настолько ненавистное к самому себе, что казалось, ещё мгновение – и он бросится на нож, заботливо хранящийся в заднем правом кармане его джинс.
- Дома у неё только газеты для туалета котенку и много-много классики, - он опять складывался пополам от душивших его спазмов смеха, - а ещё она любит Сибелиуса, этого проклятого Сибелиуса, которого я просто не выношу... И она пишет совершенно нелепые, жуткие по своему содержанию стихи, послушав которые можно пойти и повеситься, настолько сильно они действуют на сознание. Причем, заметь, не только на моё... Она обожает Даррена Аронофски, кто смотрел этот ужас, дальше не сможет жить спокойно.
Он несколько мгновений помолчал и продолжил:
- Вот она и не живет спокойно. И мне, главное, не дает. Мне не хочется уже воевать, а ей нужен воин, но не такой как я, совсем не такой...
Мои глаза тихо наполнились слезами, одна робко выкатилась и упала с размаха в фонтан, подняв миллионы невидимых брызг, вернувшись в свою стихию, поплыла в дальнее путешествие, чтобы уже никогда не вернуться...
Он долго молчал, ветер ласково трепал его длинные волосы, что-то шептал на ухо. Он кивал ему, иногда отрицательно мотал головой, и казалось, что он нашел свой удел, дом и приют на этой маленькой скамейке под липами.
А Юнона ждала, когда он придет за ней и скажет: «Здравствуй, это я», тем самым позволив любить себя. Но он не шел и молчал, сидя на деревянной скамейке, перебирая тонкими аристократическими пальцами ветви нависшего над нами дерева.
- Иногда мне кажется, что я её люблю. А иногда хочется бежать прочь. И уже ничто не смоет с моего лица эту ненавистную всем улыбку циника и скептика, и никто, кроме тебя, не узнает, чем я на самом деле живу. Кто я на самом деле и зачем пришел в этот мир. Люди так любопытны, они так стремятся подвести всё под выгодные и понятные стандарты, что просто становится нелепой мысль «плодитесь и размножайтесь».
Эта мысль в его устах выглядела парадоксальной. Не думаю, что в чьей-то ещё интерпретации она выглядела бы более адекватной, но слышать это от него было верхом неприличия.
Мне всегда казалось, что он не способен на великие мысли, что его сознание как раз-таки и подвержено этому бесу обыденности, что он вовсе не творческая личность, и все попытки Юноны сделать его демиургом - лишь последствия сумасшедшей безответной любви.
Но вот пред моими глазами разворачивался странный мир души. Души, которая не знала при всем своем огромном потенциале, куда его деть, и, главное, кому рассказать, открыться и стать понятным хоть одному единственному существу на свете.
Это было так необычно, и во мне вставал незримой тенью роковой вопрос: а почему всё же он выбрал меня, странное порождение смысла и фантазии, не несущее в себе никакой сути.
А закончилось все обычно.
Он сказал мне:
- А ты знаешь, как целует ветер?
Мои глаза удивленно вскинулись на него и непонимающе застыли.
- Мне всегда казалось, что когда он хочет тебя поцеловать, то неизменно властной рукой хватает прядь твоих волос и, забавляясь с ней, иногда, лаская, подносит к твоим губам. Вот в этот момент соприкосновения он тебя целует нежно-нежно, открывая тебе всю свою ласковую и мягкую природу.
Он рассмеялся и, тихо что-то напевая, скрылся из моих глаз, крикнув напоследок:
- Я отказываюсь от титула лорда! Смежные территории отдаю в твое пользование!
Мне тогда был непонятен смысл этих слов. Но теперь, через время, до меня доходит осознание того, о чем он говорил. В этой фразе заключалась вся его любовь ко мне, Юноне и всем-всем живущим, чувствующим на своем лице поцелуи ветра.
А скамейка под липами потом заросла мягкой травой, за ненадобностью. Никто сюда больше не приходил, кроме задумчивого, вечно согбенного, Петра, и веснушки задорно сияли на его всегда грустном лице.

Он медленно водил по пыльному стеклу вялыми пальцами и смотрел на свет. Сквозь окно еле просвечивало солнце, и он не хотел идти туда, где его ждали.
Он ещё раз посмотрел на вибрирующую поверхность стола и обхватил голову руками.
О Боже, - подумал он, - как я устал... мне так трудно понять, что же я хочу на самом деле: то или это, не это или не то?
Под окном кто-то скулил и бился в стеклянную дверь. Он не хотел вставать и открывать. Душу как будто охватила какая-то резкая тоска.
Через мгновение он усилием воли поднял своё инертное тело и двинулся к зеркалу. Оттуда на него смотрел расслабленный, согнутый парень с прерывающимся блеском в зрачках. Он обессилено сполз по стенке вниз и засмотрелся на тень в противоположном углу.
Через некоторое время он выполз из дома и пошел мотаться по людным улицам. Ему было нужно встретиться с одним человеком, но, как водится, ему совсем этого не хотелось. Вдруг он увидел впереди быстро идущую знакомую фигуру. Он попытался скрыться, но как всегда не успел…
Она повернулась. Что-то изменилось в её чертах и мгновенно заставило его вздрогнуть.
- Привет, - тихо прозвучал мягкий голос девушки в скользящем грохоте вокруг, - Паша. Как твои дела?
- Привет, - мрачно шлепнул он через губу, и, закусив её, отвел глаза в сторону.
Она его любила, и он это знал. Это началось давно, когда он ещё был веселым и радостным мальчишкой, носил грифастую любимицу за спиной и верил, что в силах изменить этот мир. Тогда он полюбил её, в сердце жила уверенность: это именно то, что ему нужно, что в ней сходятся все важные точки бытия. Но время шло, менялся он, менялись его чувства, и, наконец, изменился его взгляд на мир.
Он был нелюдим, он не любил больше музыку и яркий свет. Для него существовала лишь мысль и идея правильности, которая заключалась в том, что всё должно быть на своем месте и в нужное время... Как это произошло – он не знал. Никто не знал.
Казалось, жил он будто правильной жизнью, но всё чаще и чаще наступали такие дни как сегодня, когда ничего не хотелось, ощущалось лишь острое желание никого не видеть, сидеть, обняв колени тонкими руками, и думать, думать долго, до изнеможения и – никого не видеть.
Единственным местом, в которое он стремился, был храм. Это было так странно и, между прочим, совершенно оправданно. Он искал свет, он хотел впустить его в себя, но это было не так просто, как казалось сначала. Вера – сложное явление, тем более у думающего человека. Думающий человек редко бывает слеп, но бывает, а если и слепнет, то полностью, без остатка, не давая места здоровому скептицизму, принимая на веру самые невероятные вещи.
В этом и состоял парадокс этого человека. Будучи от природы одаренным мыслителем, долго мотаясь по излучинам философской мысли в поисках своей собственной, он принял искаженную модель христианства за идеал и смирился с ним. Он видел вопиющее несоответствие Христовым заповедям в самом себе и в окружающих. Его это убивало, но он стремился в глубь себя, пытаясь убежать от проявлений телесности, человеческой глупости и порочности…
Бежал и теперь стоял на безлюдном берегу отречения от людей. А перед ним была она, со светлыми глазами и немой тоской в них. Он забыл и о ней в пылу второй волны неофитства, её образ был погребен под обломками его любви.
- Я слышал странные вещи, - наконец проговорил он, когда они дошли до берега реки.
Она вопросительно глянула на него.
- Странные вещи, - повторил он, - что ты чуть не…
Она опустила глаза и сжала тонкие перильца так, что побелели костяшки пальцев.
- Что ты вздумала? Брось эти свои выходки, прошу тебя. На моей душе и так слишком много такого, что долго придется отмаливать, - он замолк и пытливо посмотрел на чуть склоненный в сторону профиль девушки.
Вдруг он возмущенно и одновременно нежно вскрикнул:
- Ты плачешь? Что это с тобой? Прекрати, ну пожалуйста прекрати. Не плачь…
Он стоял перед ней как потерянный ребенок, вся его напускная суровость в миг слетела с него, разбившись об её маленькую слезинку.
- Знаешь, за что я тебя люблю, - вдруг сказала она, - за то, что ты честный. Может тебе и не стоит говорить такие вещи, это неправильно по отношению к тебе, но я все-таки скажу… Ты – настоящий. В тебе нет этой позы, ты именно тот, настоящий нелицемерный. Рядом с тобой я хочу верить в Бога, мне дышится легче…
Она напряженно сглотнула, замолкла и вдруг снова заговорила изредка прерывающимся голосом:
- Когда я шла сюда, не совсем не хотелось с тобой видеться. Правда. В какой-то момент я поняла, что мне совершенно будет невыносимо находиться с тобой рядом, мои ноги отяжелели, мне было так тяжело идти. Тут я обернулась и увидела тебя. Мое сердце как будто тихо, осторожно остановилось, а потом вновь застучало с прежней силой и азартом. Мне было страшно, что же ты скажешь. А теперь… теперь, не представишь себе, я словно дома! Понимаешь, иду рядом с тобой – и я дома, на родине, понимаешь? У меня к тебе – тоска по родине…
Он шел, опустив голову и пиная попадавшиеся камешки ногой.
И что, - подумал он, - что мне с тобой делать... Почему тогда ты брезгливо отказалась от меня, а теперь стоишь и в который раз уверяешь меня в своей любви? Почему я должен тебе верить, радость моя, неужели ты думаешь, что всё так просто и легко в этом мире? Неужели ты думаешь, что здесь легко любить, и вообще возможно ли здесь любить, и быть, как говоришь ты, на родине? Эк ты загнула, радость, про родину. Да нельзя здесь так! Здесь кого любишь, того тут же и хоронишь в своей душе. Здесь же всё по закону. Каков этот закон, в чем он? А в том, чтоб любить того, кто тебе нужен, а не того, кого хочешь... Эх, знала бы ты... Дак ведь не поймешь, радость моя, не поймешь, любовь моя, не сможешь вместить, скажешь: милый, что нам мешает быть вместе... И что я тебе отвечу? Ничего. Я бессилен, как любой хоть чуть-чуть думающий человек. Это только дураки думают, что нашли своё счастье. Счастье-то совсем не то, что мы себе часто представляем, а лишь сам процесс, когда идешь, мучительно подбирая каждый его след, отпечаток, каждое чуть заметное движение, намек на это самой счастье. Эх, радость.
Но он промолчал. И ещё раз исподлобья посмотрел на копошащееся воронье в куче мусора у моста.
- Смотри, - сказал он, - ещё раз я услышу, что ты руки на себя распускаешь…
- Так пойми же меня, - вскрикнула она, цепляясь за его плечо в смертной тоске, -это не самоубийство, это просто боль физическая, которая потушит боль нравственную, пойми! Я порежу себе руки ровными симметричными полосками и буду тихо рваться на части от боли телесной, но не от душевной. Потому что она страшнее любой пытки. Наверно... Пойми меня!
Как понять тебя мне, как отпустить, - мрачно оглядывал он волнующуюся реку, её налетающие друг на друга льдины, которые бились словно насмерть, в какой-то тупой, но настолько сильной в своей мощи, ярости, что он вздрагивал при каждом ударе.
Она что-то ещё очень долго говорила, сердце его медленно плавилось от тоски и мертвящей любви, он незаметно для себя сел на мокрую землю, а потом упал навзничь.
Она уже долго пыталась привести его в чувство, но все это было напрасно. Она отводила редкие пряди его волос с высокого лба, прислушивалась к мерному стуку его сердца, грела застывшие пальцы своим дыханием.
А потом он встал и, не попрощавшись, ушел, тихо-тихо ступая по холодной и неровной земле. Она стояла у перил и смотрела туда, где сражались льдины.
Я поступил правильно, - думал он, - нравственно благородно даже в какой-то степени, отказался от любви ради жизни comme il faut.
Но тут же приходила в голову искушающая мысль: а стоит ли такая жизнь без любви чего-нибудь? Но он гнал её от себя, как затравленный узник гонит мысль о страшной веревке, ружье или гильотине.
Она смотрела на реку и слезы бесшумной грядой катились по её щекам. Она пыталась перестать, но не получалось, гадкие спазмы душили её горло, она кричала внутри себя: перестань! Перестань жалеть себя, ведь слезы признак уязвленного самолюбия... как я была глупа...
Рыдания не приносили облегчения, она медленно, чуть шатаясь, пошла вперед, пытаясь казаться адекватной.
Шел и он, уверенный и правый.

Ему часто казалось, что над ним просто смеются.
Нет, нельзя сказать, что он был каким-то действительно очень смешным или у него на носу росла бородавка, а ноги завязывались «в транспортном узле», или голос был пронзительно-визгливым. Если бы было так, то, наверно, он давно бы повесился. Или нет... он тогда хотя бы знал, чем он отличается от других и почему при его появлении лица людей кривит безудержная улыбка.
Но всё было гораздо сложнее.
Он не был красавцем, да его это и не волновало. Единственным, что удерживало его на этой земле была музыка. И наверно ещё книги. Да, книги тоже. А людей он не любил. Они часто смеялись, и ему казалось, что это всё над ним.
Стоило ему появиться в обществе прекраснотелых девушек, которые вместе с ним учились в университете, как, казалось, сотни насмешливо-ласковых глаз начинали прожигать его длинную тощую фигуру и шептаться между собой:
Шур-шур-шур-шур... смотри, не брился!
Шур-шур-шур-шур... гляди, сутулый!
Шур-шур-шур-шур... урод немытый!
Шур-шур-шур-шур... звезда из Мухосранска, хмык...
И он ругал себя, что опять вылез со своими песнями на студенческой весне. Дело было пару лет назад, когда его группа только начала светиться в неформальских кругах, он решил – попытка не пытка – выступить у себя в универе.
И прокололся.
Их не поняли. Одни сидели с выражением интеллигентской тоски на оскотинившихся лицах, другие откровенно свистали и ржали над выкладками молодого поэта. Он пропел ещё пару песен и, раздраженно закинув гитару на плечо, широкими шагами вышел из зала под хохот и недоуменные улыбки окружающих.

Если ты ещё жива,
Если не сошла с ума,
Приготовься я приду –
Нож в ладонях принесу.
Будем резать мы холсты,
На которых ты
Не хотела рисовать
Лики счастья и любви.
А когда придет весна,
Мы откроем окна, двери,
Чтоб услышать смех метели
И журчание воды...
Если я сойду с ума,
Ты меня не провожай,
Лучше на руки возьми,
Тихо песенку пролай.
Если я сойду с ума,
Простыней меня накрой.
В руки взяв, - большой такой -
Ты мне на прощанье спой.
Спой о том, что в мире жизнь,
Будет свет и будешь ты,
Спой о том, что впереди,
Будет свет и ты…
Когда мир сойдет с ума,
Мы с тобой уйдем в леса,
Будем мы искать траву,
Зверобой да коноплю.
Под высоким стройным дубом,
Мы узнаем все причуды,
Мы узнаем мира тайны,
Те, которые искали.
Когда мир сойдет с ума,
Мы с тобой уйдем в леса,
Под высоким стройным дубом,
Мы узнаем все причуды.

- Неплохо играет, - донеслось до него.
- Да что... Все они, молодые музыканты, играть не особо умеют. Ты видал, как он боем...
Он как ужаленный выскочил в коридор и понесся по лестнице вниз, за ним бежал его друг. Он молча ухватил его за чехол в дверях и развернул к себе.
- Все, хорош.
- Что? Что, хорош? Действительно, хорош. Надо заканчивать это надругательство.
Впрочем, тогда об этом многие вспоминали как о досадной шутке недалекого парня.
А сейчас он стал вполне уважаемым музыкантом. Но со своими коллегами близко не сходился, был мрачен и угрюм, не любил холеных металлистов и сам не брился. Его раздражали разговоры в курилке, когда музыкант Вася делился с нифером Федей своими впечатлениями от только что прошедшего концерта:
- А ты видел эти... сиськи???
- Где?
- А на первом ряду.
- О! да это от кутюр!
Этим все ограничивалось, Март бледнел, закусывал губу, проклинал женские филейные части тела, которые затмевали связки гармоний, ритмические миры, и шел домой, тихо матерясь на своего друга, Ганнку. Она была с ним почти всегда. Странно, это был единственный человек, который мог привести Марта в чувство, надавав ему по щекам, наслушавшись оскорблений и нисколько не обидевшись.
- Ганн, они ржут надо мной.
- Идиот.
- Онтологично, - замечал Март, и они шли пить пиво.
Он писал музыку как одержимый, не желая смотреть на мир, она плескалась внутри него мириадами взрывов, топила его мысли, оставляя лишь трепещущую ткань чувства, которая плавилась от любви к искусству.
А наутро он бился головой об стенку, боясь, что его мысли никому не нужны, что миром правит лишь то, что понятно и не требует мысли... И он умирал от этого, тихо, медленно, страстно стараясь увидеть хоть каплю жизни в каждом проходящем изо дня в день мимо лице.
Сегодня он сидел на солнышке и молча смотрел на носки своих сапог. Потом решил, что можно встать и пойти. Куда-нибудь. Необязательно вверх или вниз, можно и вправо и влево... Когда-то он был буддистом, его перло от этого, но потом он понял, что как-то это все слишком относительно и не стоит зацикливаться в глубинах древних культур, когда они начинают поглощать тебя целиком, без остатка. Теперь он размышлял над тем, как бы не погрязнуть также в христианстве, которое дружелюбно поглядывало на него из-за поворотов его души, а из-за ворот храма грозило костлявым кулаком.
Однажды он зашел в православный храм. Его спасла только борода. Она придавала ему некоторую ортодоксальность... Иначе разъяренные бабульки вынесли б его вперед ногами из старой церквушки как сатанинский ритуально-жертвенный трофей и, бросив на землю, закидали б как Стефана камнями. Иногда он даже жалел, что этого не произошло. Стал бы мучеником – и никаких проблем.
Но теперь действительно перед ним стояла проблема – как стать человеком, не потеряв себя... Как стать живым и перестать ненавидеть мир.
Он пробежал несколько шагов вперед и застыл. Перед ним пронеслась с дикой скоростью девушка, которая даже не посмотрела на него и забежала в корпус. Странность состояла в том, что они были знакомы, но никогда не здоровались. Так уж исторически сложилось. Иногда он мог себе позволить долго и пристально глядеть на неё, а потом сказать шипящим голосом:
- Ну, привет... Ишшо не сдохла?
Она ненавистным жестом вскидывала голову, иногда улыбалась как-то беззлобно, на мгновение её глаза зажигались огоньком неприязни, но потом его сменяло ровное пламя симпатии к нему. Его бесило, что он говорит ей гадости, а она всё же не смущалась и даже иногда отвечала ему что-то, хохоча во все горло.
«Тупое создание», - думал он про себя. Растение какое-то, будто всё равно, даже не трогает ничего. Ну, погодь, рОдная, доведу я тебя.
Ему не приходило в голову совсем, что его отношение к этой девушке вовсе не завязано на ненависти, как он полагал из последних сил, а росло из чего-то более доброго и светлого. Ему казалось, что никто не может разделить рядом с ним заветного места друга Ганна, которую он любил изо всех своих сил, и раз даже признался в этом, наливая ей на голову сладкий компот.
- Ганн, я тя так люблю! – сказал он однажды, доставая из шкафа банку со смесью.
- Оооооо! – раздался сдавленный крик, - а я компот больше предпочитаю во рту. А не на голове!
- Эх, придется пиво. Блин.
После этого он не предпринимал попыток признаться в любви в более романтичной обстановке.
Тем более любовь у него была какая-то слишком отвлеченная. Ганнку он любил только за то, что она была умная, писала стихи, слушала правильную музыку и почти никогда не бывала вполне трезвой, то есть всё время находилась в состоянии нестояния, но необязательно от того, что набралась где-нибудь лишнего литра пива или ... неважно чего... мало ли?..
Он постоял у корпуса, поковырял носком в песке и, увидев шумную ватагу девушек, поспешил ретироваться, путаясь в полах синей рубашки. Ветер пузырил штаны в коленях, завихрял волосы на макушке, пытаясь плюнуть в лицо очередной пригоршней холодного воздуха.
Он тихо выругался и поплелся вперед. И зачем я вообще живу, - думал он, - я бесполезное существо, у которого нет никакой социальной функции, я тупое плавающее означающее просто какое-то, до меня никому нет дела. Да и не в этом беда, в конце концов, что я всем безразличен, нет, я просто хочу найти себя, вернуться к своему началу. А где моё начало? В каком локусе пространства оно затерялось, в какой философской мысли или просто одной единственной минорной нотке и есть тот самый сгусток меня, который сможет мне помочь понять, к чему я и вообще зачем? Я понимаю, я нравственное дерьмо, я злой и нелюдимый, но что ж, от этого я перестал быть человеком? От этого моя музыка стала ужасной или потеряла все свои смыслы? Что, ради этого меня можно выкинуть? Нет, я не дамся. А впрочем, для меня действительно важно, что я значу в этом мире, как бы я ни старался скрыть это все перед людьми. Но если я стану наивным великим князем Мышкиным, пришедшим к людям с открытой душой, буду прост и откровенен, по меньшей мере, как он сам об этом говорил, то меня затопчут. Меня обсмеют. В меня плюнут. Скажут «идиот!», мерзко протягивая гласные буквы и шипя согласными. Ты не такой как мы, прочь от нас. Прочь со своим искусством, которое будит нас. Были такие как ты, великие «будильники», но и их мы с треском сбросили с корабля ...ной «современности». Не пополняй эти печальный ряды, мальчик! Мы отдадим тебя в специальные заведения, где тебе вправят мозги и ты со спокойной совестью и здоровой мерой гражданственности будешь есть и размножаться, выполняя заодно функцию послушного электората.
Эх, - тихо вздохнул он, - какой же я ненавистный. Даже самому себе.
Он долго ходил и мучался, не находя себе места, мотался по темным переулкам, рассекая холодные пары ветра, стремился на берег реки, сидел при мерцании звезд на одиноком бревне на набережной и думал о бесперспективности.
Утро застало его лежащим на песке. Он проснулся от надсадного писка мобильника и неохотно взял трубку, лениво рявкнув неё:
- Да!
На другом конце провода что-то зашуршало, загремело и наконец выплыло в виде заикающихся сплетений звуков:
- Студент Мартченко, вы вообще собираетесь сегодня присутствовать на защите собственной статьи?
- А? Га... это вы Матвей Тимофеич? А во сколько надо? А то б я пришел, здрасти...
- Мменя интересует воп-прос такого характера: она с-существует на материальном носителе вообще?
- Эээээ, такое дело, Матвей Тимофеич... только в голове.
- П-приходи сейчас ко мне на ка-кафедру, там и поговорим. Только побыстрее, Мартченко, и купите листы для распечатки.
Март огляделся кругом и, моментально сообразив, где он находится, подхватился и побежал на ближайшую остановку, чтоб успеть к одному из любимейших и уважаемых им преподавателей.
Этот человек позволял себе избирать друзей среди студентов, он не обращал внимания на существующее убеждение, что между студентом и преподавателем должна стоять грандиозная стена отчуждения или пирамида Хеопса, на вершине которой сидел сам профессор и вещал, а внизу суетилась непобедимая армия студентов, подобно рабам стремящаяся наконец-таки взвалить еще одну плиту знаний на макушку сооружения, погребая незаметно для себя ещё одного «кумира».
Матвей Тимофеич встретил его ещё на улице и, жадно затягиваясь, проговорил:
- Никита, ты где сегодня ночевал?
- Хм... Да, вы угадали как всегда, - и он опустил глаза.
- Т-ты же знаешь, что можно всегда зайти ко мне, мы бы смоги по к-крайней ме-мере набросать конспект статьи для сборника... Впрочем, как хочешь, - и он виновато отвернулся, туша сигарету о каменную стенку курилки.
Они зашли на кафедру, и Март провел три упоительных часа в обществе самого замечательного нифера на свете. Они долго обсуждали статью, Матвей Тимофеич заикался и спорил, Март не сдавался, приводя убийственные доводы, профессор хватался за голову и много курил в окно. Наконец статья была готова, и Матвей Тимофеич сказал:
- А диплом ты будешь писать? Или все-таки решишься взять на себя этот позор – остаться на повторный курс?
- Понимаете, я здесь ничего позорного не вижу, Матвей Тимофеевич. Просто я буду с вами, мне будет хорошо. Я освою все ещё лучше, стану возможно спокойнее, а там можно и в армию пойти...
- Эх, Никитушка, да пойми ж ты – только идиоты и беременные остаются на повторный курс, что ж ты себя добровольно записываешь в это стадо? Я б взял тебя в аспирантуру...
Но Март отказался, приписывая все нежеланию трудиться и неспособностью к учительству.
Статья была с блеском защищена, многие из новоприбывших преподавателей подходили к ним и приглашали Матвея Тимофеича продолжать работу с этим весьма талантливым, но грустным молодым человеком.
Одна довольно нарядная дама подскочила к нему и затрепетала своим маленьким язычком:
- Никита, скажите, неужели вы действительно считаете, что всё так плохо?? В наш инновационный век... – и её понесло.
Март тупо смотрел на неё и чувствовал, как подымается злоба и всё то мужское, что давно в нем накипело, но не могло выплеснуться. Он каждой клеточкой своего организма ощущал её женскость, глупость всего того, что она говорила, стараясь захватить его в пространство своего обаяния. Всё это было так очевидно, а он так давно не был с женщиной, что ему показалось: мгновение – и он упадет в бездну пошлости.
Он убежал от нее, словно целомудренный Иосиф, и долго потом сидел , беззвучно рыдая сухими глазами. У него часто бывало такое – его трясло крупной дрожью, лицо кривилось от странных судорог, и весь он был во власти одного большого спазма, душившего все его душевные и телесные движения. И было это не от того, что он сильно страдал по поводу своей фатальной боязни перед женским полом, нет, это был страх перед пошлостью.
Она была для него воплощением самого низменного и грязного. Самым страшным падением для себя он считал именно это состояние души, когда в ней рождается устойчивое равнодушие и убежденность в своей правоте, а главное, чувство - что ты такой же как все.
На третий день он всё же появился дома. Проходя мимо кухни, он заметил недовольное лицо сестры и бросил:
- Привет.
Она не ответила, демонстративно отвернув голову в другую сторону. Он пожал плечами и с размаху плюхнулся на стул перед синтезатором. Взяв пару аккордов, он заметил какую-то странную закономерность в выборе связок нот – шли сплошь мажорные гаммы. Он вскочил со стула, прошелся по комнате и вновь попытался взять что-то тоскующее-мятежное, напоминающее Шопена, но отчего-то слышались легкие и жизнерадостные мотивы Моцарта и Штрауса.
Он бросился на кровать и закрыл глаза. Перед ним мелькнула чья-то тень, но Март не хотел никого видеть и ещё крепче зажмурил глаза. Внезапно он услышал мерный стук метронома, а потом чудные переливы флейты за окном, говорящие ему родным языком то, что он так мучительно долго искал. Он в одно мгновение соскочил с лежака и бросился к импровизированному фортепиано и стал подыгрывать, благо жил он в тихом районе и тихая песнь флейты легким ручейком беспрепятственно вливалась в его комнату. Потом журчание ручейка прекратилось, и он с недовольством выглянул в окно, нетерпеливо крикнув:
- Ну играйте же!
Пред ним стояла она, та самая девушка, которую он называл растением, безмозглой лягушкой и воробьем-лоботрясом в беседах с парнями. Они часто обсуждали её, многим она нравилась, но Март не переносил этого вечно улыбающегося существа.
- Слушай! – крикнул он, увидев, что она собралась уходить.
Она повернулась и испуганно глянула на него – она не ожидала увидеть его здесь.
- Зайди ко мне! – он назвал номер квартиры и пошел открывать дверь.
Она стояла на пороге смущенная и покрасневшая.
- Ты только не думай, что там очень мне нужна, просто поимпровизируй ещё.
Она поднесла инструмент к губам, прошла в его комнату и заиграла. Он смотрел на неё и купался в море звуков, которые послушно выходили из-под её пальцев, флейта то мягко пела, то, извиваясь в узлах гармонии, подымалась то вверх, то вниз, иногда бормотала что-то низко-низко, пробуждая воспоминания о горном роднике, то шептала мягко-мягко, звенела тонкой струной скрипки... а он не мог оторваться.
- Что это? – хрипло спросил он.
- Альбинони, - просто ответила она и опустилась на край кровати.
- Ты поможешь мне? Твоя флейта мне понравилась.
- Я не так хорошо играю. И, тем более, я боюсь, что мы быстро поссоримся. Ты не любишь меня, а я не пылаю к тебе, - и она странно усмехнулась каким-то своим мыслям.
- Тебя не должно это волновать, - отрезал он, - я не спрашиваю, как ты здесь очутилась, как ты относишься ко мне, я просто прошу быть со мной и играть.
Март начинал чувствовать, что в ней сосредоточено что-то такое, чего нет в нем. Он почувствовал неясный надлом в её светлых глазах и всей фигуре, но этот надлом был каким-то непонятным и странным, излучающим тихое тепло и скорбную радость.
Она смотрела в окно и молчала. Вдруг он заговорил:
- Это ничего, что я раньше так себя вел. Вернее, это вообще-то не очень хорошо, но пойми меня! Я не знал тебя, да впрочем, и не хотел знать – а это уже много. Я хотел уйти ото всех и стать музыкантом, мне хотелось быть одному и творить одному, но чувствую, что можно быть вместе и заниматься любимым делом. Для тебя ведь это любимое дело?
Вдруг он осекся, и до него стало смутно доходить противное чувство того, что ей, возможно, вовсе наплевать на музыку.
Вечерело. Он молча ходил из угла в угол, она всё также сидела на краешке его постели.
- О чем ты молчишь, леди растение? – начал он жестко язвить её, - ах, твою мелкую душонку задело такое нелестное обращение? Да куда уж тебе, ты, наверно, и не понимаешь, о чем я тебе говорю. Ты же не понимаешь, что такое музыка...
Она тихо поднялась и, прошелестев длинной юбкой, молча вышла за дверь. Он слышал, как тихо скрипнула дверь подъезда, видел, как её фигура застыла у одной из лавочек, слышал жалостную мелодию и плач флейты.
Зачем я её обидел? – проносилось у него в мозгу, - зачем был так бессердечен и жесток. Но что ж, она не так глупа и в ней что-то есть близкое мне. Почему она молчит? Почему её печаль так светла?
- Да заткнись ты со своей флейтой, - заорал он в окно, - идем домой! – он перелез через подоконник и спрыгнул вниз, подбежал к ней, и взяв её холодные ладошки в свои руки, долго глядел ей в глаза.
- Пойдем домой?
- У меня нет дома, - тихо шевельнулись губы.
- Почему ты здесь? Как ты узнала, что я здесь живу? Зачем пришла? – ласково спросил он, набрасывая ей на плечи свою синюю рубашку.
- Раньше здесь жила моя знакомая. Друг. Я не знала, что ты здесь тоже... мне хотелось переночевать.
- Ну ты можешь у меня остаться, - просто сказал он.
- Я не могу, - прочел он по губам.
- Как это? Прости, что ли... Эй, ну хорош, не обижайся! Я был не прав.
- Я не обижаюсь, только огорчаюсь. И то – редко. Я сама была неправа. Вот.
Он поднял её со скамейки и, поддерживая за плечи, ввел в полумрак своего дома. Они тихо поднимались по лестнице, он приотворил дверь и спросил:
- Играть будем?
Она счастливо улыбнулась.
Почти всю ночь они тихо ваяли странные мелодии, высекали из гранита музыки то маленькие статуэтки, то величавые скульптуры звуков.
К утру он проснулся от того, что слышал тихие рыдания: она лежала на полу и тряслась от неудержимых слез. Он испуганно подполз к ней и спросил:
- Что с тобой, зайчонок?
Она отвернулась, и всхлипы прекратились совсем, но всё её тело колотило частой, мелкой дрожью.
Он так и не добился от неё вразумительного ответа – она молчала, враждебно целясь в него глазами. Так продолжалось ещё несколько дней. Сестра скептически смотрела на это новое соседство, но молчала, приводя толпами панков и металлистов.
А вечером воскресения её не стало. Март стоял долго над затихшим телом в предсмертных судорогах, глаза её были открыты и смотрели куда-то далеко, улыбаясь свету. Он целовал мягкие леденеющие пальцы, но не чувствовал холода, он обнимал её тонкие плечи и вдыхал не ушедший аромат чистого тела, смотрел в глаза и пил их глубину и влагу. Ему казалось, что она не умерла, а просто заснула, что сейчас она мягко вздохнет и, разжав кулак ладони, возьмет свою флейту и начнет снова петь жизнь и терпеливо обходить смерть.
Но она лежала недвижимо, а он в смертной тоске обходил кругом, рвал на себе волосы и проклинал свою самоуверенность. Ему казалось, что именно он виноват в том, что она ушла. Он вдруг понял, что бесконечно любил её. Он вспомнил, как болезненно сладко сжималось сердце, когда он шел по улице, погруженный в свои мысли, и вдруг поднимал глаза, пораженный до глубин души мягким добрым взглядом, который исходил от неё. Эти глаза настигали его везде, они проникали до тайны его внутренней жизни, они ласкали, а он ... он сжимался от странного чувства и не хотел никого пускать внутрь себя.
Теперь было поздно. Он лежал рядом с её нехолодеющим телом и понимал, что потерял. Потерял любовь, свободу. Музыку радости.
Приходил реквием.
(в тексте стихи неизвестного автора)

Однажды её проклял собственный отец. Сначала было больно, но потом она вспомнила, что он не всегда был прав, и на этот раз решила просто забыть, как это происходило всегда вечерами, когда он, брызгая остатками слов, пытался что-то сделать...
Напрасно. Она была из тех, которых страдание только закаляет, делает сильнее и неподатливее. Она улыбалась, глядя в задыхающиеся от злобы и обиды глаза, думала о том, как тяжело найти общий язык, и вообще, что пора уходить. Она отодвинула его в сторону и тихо притворила за собой дверь. Она долго бежала по пустынным пролетам унылой девятиэтажки, стараясь прийти в себя. Она не любила лифт. В голове стучал истерический вопль отца, перед глазами вставали удивленно-сочувствующие глаза матери, было совсем не смешно. Она часто говорила друзьям про то, что происходило дома: «Смешно... даже неинтересно. Не стоит.»
Она подумала: а что если это действует... а что если это правда – сила проклятия? Прислонившись к пыльной заблеванной стенке, она закрыла глаза и долго пыталась вспомнить, что же она такого опять сделала, что вынудила отца к этому. Да, наверно, опять незаметно для себя кривила лицо этой своей маняще-насмешливой улыбкой, которая была у них с отцом на двоих. Когда он замечал это выражение лица у дочери, то приходил в неистовство и кричал: «Ты смеешься надо мной!», добавляя много так милых русскому сердцу слов, которые отнимали у неё последнюю надежду стать ближе отцу.
Она часто лежала и смотрела в потолок. Он ей казался воплощением совершенства и самым ценным изобретением человечества. Она глядела в него и долго думала. Она думала о том, что ей не хочется жить и кто-то второй поселился в её сознании, и теперь правит ей. Она не боялась его, но просто часто оно слишком много себе позволяло, подавляя слабое сознание и без того стоящего одним мизинцем в этом мире психоделического существа.
Теперь она шла туда, где были они. Разноликое стадо тех, кто пытался стать собой, влекло её странной силой, которая граничила с любопытством и равнодушием. Нет, она не хотела найти себя – ведь это давно случилось, когда её проклял отец... Давно. Целых полчаса назад.
Они роняли слова как цветы. Мало кто говорил... Они пили грязную муть как нектар и загоняли иглы в вены с поистине графским аристократизмом. Они пели глупые песни, вкладывая глубинный смысл, и каждый из них был Платоном, нет, скорее Сократом, безобразным стариком, красота которого была скрыта от алчного взгляда, жаждущего лишь совершенства формы и отрицающего всякий дух.
А потом она долго лежала рядом с каким-то безобразно худым парнем, который беспрестанно ерошил свои рыжие патлы и бормотал: Ницше... Ницше на коне... ты и я...
В какой-то момент он вскочил, и дико оглядевшись по сторонам, элегантно потрепал её по щеке и спросил: «А который час, сударыня?» Не получив ответа, он брякнул: «Благодарю», потом облегченно вздохнул и сказал:
- Ночь... сударыня, вы любите ночь?
Она не ответила. Он говорил, а она слушала и грустно смотрела на него своими карими глазами. Он был смешной, да, как тот странный старик-грек, он слишком сильно жестикулировал, и доводы его были настолько логичны, что у неё не возникало желания оспорить эти страстные речи. Она любовалась им, смотрела на странные изгибы его губ, по юношески тонкие руки, впалый живот, который выглядывал из-за полурастегнутой рубашки, засаленной и давно потерявший свой истинный цвет, на острые ключицы, двумя копьями торчавшие в разные стороны, придавая ему еще больше сходства с рыцарем печального образа. Но больше всего захватили её глаза, которые пульсировали сотней мыслей, обволакивая её разум, подчиняя странное существо, которое почему-то перестало скрести и выть, плакать тысячью слез, внутри неё. Оно полюбило его и теперь стремилось к нему со странной болезненностью. Она чувствовала это. Но ей было безразлично-больно ощущать в себе рождения нового идеала, причем явно не своего. Внутри возникло некоторое противоречие: он нравился все больше не ей, а внутреннему существу. Оно подавляло и стремилось доказать ей достоинство своего избранника. Но она уже давно перестала обращать внимание на протесты и крики внутри себя, вывесила белый флаг перемирия и полностью переключилась на своего собеседника.
Глаза его беспрестанно порывались вперед, охватывали пространство грязной комнаты, стремились выйти за грани. Вдруг он замолчал и тихо обнял её. На неё пахнуло смесью ароматов Востока, ладана, хозяйственного мыла и мужского пота. Она устроилась поудобнее и сказала свои первые слова:
- А давай думать...
Он вздохнул и молча посмотрел на потолок, сиявший странной белизной на фоне окружающего хаоса. На нем отражалось кружение всех мировых светил, все великие мысли проносились мимо, и только одна жила и пульсировала невыстрелившим патроном: я не могу без тебя жить...
Потом он приподнялся на одном локте и прошептал:
- В тебе есть то, что я давно искал. Оно часть тебя, я чувствую его. Оно не вполне добро, но и не вполне зло. Отдай мне его.
- Оно не уйдет просто так, - прозвучал её голос тысячью тонов и полутонов.
- Оно говорит в тебе, я слышу его... Оно даст мне свободу и себя. Просто будь со мной.
Она согласилось. Проклятие исполнилось. Она не могла жить без него. Странное существо, часть её «я», беспрестанно требовала его присутствия, и она становилась зависимой от него, как цветок от земли, как наркоман без дозы, как мать без ребенка. Внутренне свободная, она с трудом несла это новое рабство. Те чувства, которые гнездились теперь в её беспокойном сознании, были невыносимы: желание вытеснить инородный элемент вместе с его привязанностями разбивалось о любовь к этому человеку.
А он, казалось, был равнодушен. Нет, он с восторгом проводил около неё большую часть своего времени, но её сердце рвалось от бесконечной думы - кого же он любит больше: её или бестелесный фантом, покоряющий все себе и подчиняющий. Часто она ловила себя на мысли, что оно превосходит её во многом и больше достойно любви.
Смотреть в потолок каждый день хотелось всё меньше, и беседы с внутренним существом становились редкими с обоюдного согласия. Оно иногда насмешливо говорило несколько фраз о том, что наверно надо прекращать эту странную связь, совсем убить это мятущееся противостоящее сознание и попробовать овладеть телом.
Оно преуспевало в своих замыслах. Однажды он увидел, как она пыталась резать свои руки.
- Что ты делаешь? – закричал он, смущенный увиденным, ведь несколько минут назад они сидели вместе и мирно разговаривали, она смеялась, и лицо её было полно счастья.
- Что? – удивленно переспросила она, пораженная видом своих рук…
Он молча смотрел на неё, потом обхватил своим худыми руками голову, сполз вниз по стене и остался в таком положении до утра.
Однажды она спросила:
- Ты можешь сказать мне?
Он странно поглядел на неё и тихо ответил:
- Я не знаю. Иногда мне кажется, что именно это сверхсущество, что живет с тобой одной жизнью – главная причина моего пребывания с тобой. Но иногда мне мучительно больно видеть, как оно, нарушая суверенные границы, хочет лишить тебя твоей индивидуальности, поглотить тебя. Я – человек, и я стремлюсь к подобному... Будь со мной.
А потом случилось так, что однажды странное существо не устояло в очередной нервной схватке против её палящей улыбки, крича, как когда-то давно, в прошлой жизни, кричал отец, покинуло её тело, растворившись светлым духом в стакане воды.
Она упала обессиленная на пол. Её ломало – образовавшаяся пустота требовала заполнения, все её бессознательное взывало к странному существу, а умная часть души наслаждалась сладкими мгновениями счастья свободы.
Он неслышно подошел к ней и, склонившись, долго смотрел на её милые черты. Вдруг ему неудержимо захотелось сделать глоток воды. Стакан как будто сам занял пустоту в его руке, он поднес его к губам и выпил.
Сначала он ничего не почувствовал, а потом, вдруг посмотрев на неё, ощутил внезапный приступ ревности к самому себе. Он разводил мягкие руки в стороны, ласкал темные волосы, гладил закрытые веки и ревновал себя к ней. А потом он захотел уйти.
И он ушел, неслышно затворив дверь, так и не поняв, что же с ним произошло. Он ощутил кажущуюся гармонию, как будто две половинки соединились в его душе, и ревность к самому себе.
Было странно, моросил дождь, его одинокая фигура неслась вперед – он познал себя, в нем жило мерзкое существо, которое оставило бездыханной его любимую, которое отнимало его лучшие чувства – и он теперь понимал это все с такой четкостью и осознанностью, которые бывают только тогда, когда узнаешь о собственном смертном приговоре.
А она лежала на полу и смотрела в потолок.
Она искала его. Но он не возвращался. Ее душа рвалась от утраты – нет, не странного существа, она нашла ему замену, потому что оно было бестелесным, фантомом. Душа ждала его. А он был далеко. Душа, освободившись от страшного проклятия, искала любви, но находила лишь новое страдание, усугублявшееся знанием того, что он выбрал все-таки не её.
А странный фантом, подчиняющий себе все. Почти всё. Кроме любящего сердца.

Да. Сегодня начались лекции. Несколько реплик моих преподавателей вызвали моё глубочайшее несогласие. Странно – я ещё способна возражать… хм, смешно. Ну так вот – по отношению к детям-читателям употребляют такой термин: «наивный реализм», то есть утверждение мысли, что дети смешивают реальность и события происходящие в литературе. И дальше развивается такая идея, что литература не соответствует действительности. Возникает закономерный вопрос, как же так могло случиться, что в наших книгах отражается не реальность, а лишь какой-то суррогат. На мой взгляд это умаление роли литературы. Ведь автор берет сюжет из жизни, хотя, оговорюсь, использует средства типизации (может, это и имеется ввиду, когда говорят о несоответствии?). сложно и противоречиво. Как наша жизнь.

Стоит только начать жить - как всё заканчивается