Что значит быть снабженцем? В случае Олега это означало, что он должен находить сбыт для продукции, которая производилась в мастерских православного братства Александра Невского, имеющих статус «патриарших». Так Олегу объяснила его работу «матушка», жена отца настоятеля. И меньше чем через год в радиусе полутора тысяч километров от Ульяновска они с водителем объездили почти всё: Татарстан, Башкирию, Удмуртию, Чувашию, Мордовию, Марий Эл, Челябинскую, Пермскую, Воронежскую, Саратовскую, Нижегородскую, Тамбовскую, Оренбургскую, Липецкую, Самарскую, Кировскую области. И не пил только сухую воду.
Братство находилось от дома не далеко и не близко: час ходьбы. Летом Олег ходил пешком. Через дворы спального района дорога выводит к полям и пустырям. Справа стоит коттетджный посёлок «новых русских», слева – самый большой рынок Заволжского района, а между ними километра два земли, разделённой напополам узкой берёзовой рощицей, вдоль которой Олег идёт к воскресной Литургии. К «обедне». Что за название? Бабушки называют так литургию и батюшки вслед за ними. Народные названия наслоились как метры глины над Троей. Каждому вновь пришедшему приходится быть Шлиманом.
Из района Авиастроителей, больше известного как Новый город, Олег шёл на Верхнюю Террасу. В начале девяностых этот маршрут был опасен: микрорайоны враждовали. Сейчас Олег наслаждался тишиной воскресного утра, его прохладой, ярким, но ещё нежарким солнцем, и повторял пятидесятый псалом, «Богородице дево радуйся», «Отче наш» - все те молитвы, так необходимые на пути к Храму.
Первый удар колокола. Без пятнадцати восемь. Олег представил, как бабушки, идущие к Церкви с троллейбусной остановки, торопливо крестятся, и прибавляют семенящего шага. Сгорбленные, ворчливые, у некоторых просветлённые лица, но опоздать к началу службы не хочет никто. Не хочет и Олег. Второй удар. Олег крестится и входит в калитку, крестится на Храм, и заходит в притвор – туда, где мытарь стоял. Сначала Олег и не ходил дальше, даже прятался за колонну, вникая больше в голос, то доносящийся сверху, с балкона, то вещавший оттуда, из самой глубины Храма. Но после года – другого Церковной жизни Олег освоился, вставал прямо перед иконостасом. Здесь и народу было меньше: можно было перекреститься, поклониться, никого при этом не задев ни рукой, ни «пятой точкой».
- Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков!
- Аминь! – ответил голос сверху, и началось чтение часослова.
Отец настоятель настаивал на знании службы, хода Литургии, церковно-славянского языка. Олег даже стоял с молитвенником во время службы, сверяя ход службы с её описанием, за что был удостоен похвалы настоятеля во время занятий в воскресной Церковной школе.
Народ прибывал, но Олег стоял спокойно, знал: давки уже не будет. Пасха прошла, до Троицы далеко. Где народ в воскресный майский день? На дачах, в основном, за городом. В Великий пост, кто хотел – те покаялись, а теперь работать надо. Особо усердствующие в благочестии и богомыслии сегодня в Церковь придут, плюс бабушки, да на требы ещё: крестить живых, помянуть умерших.
Диакон вышел на амвон, покадил вправо, влево, троекратно взмахнул кадилом в зал: народ смиренно склонил головы, и диакон вышел кадить по всему залу, не спеша взмахивая к иконам, стоявшим на высоких подоконниках, к народу, степенно поворачивавшемуся вслед диаконскому шагу. Выход диакона в зал, каждение при задёрнутой завесе Царских врат, на Церковно-славянском языке именовавшейся катапетасмой, необходимые повороты прихожан по направлению диакона – всё это символически истолковывалось в катехизисе, но Олег уже не слишком придавал значение символическому истолкованию, подобно Владимиру Набокову, протестовавшему против символической значимости путешествия Леопольда Блума, соотнесённого со странствиями Одиссея. При таком истолковании ты просто попадал из одного лабиринта в другой, а выхода не было. А Олег искал выход, искал страстно.
В правом притворе была исповедальня и даже сегодня туда стояла очередь человек семь-восемь. Спустившийся из алтаря священник пригласил стоявших на общую молитву. На секунду – другую Олег задумался: не присоединиться ли? Нет. Не пойдёт. Вот так, с бухты-барахты. Даже к исповеди надо готовиться, не только к причастию. С другой стороны, как к ней приготовишься, к исповеди? Нет, можно приготовиться, только вот у Олега последнее время не получалось. Что-то изменилось с тех пор, как он стал ближе к Церкви, стал работать при патриарших мастерских. События слишком опережали способность Олега понять, что происходит, тем более исповедаться.
- Миром Господу помолимся!
- Господи помилуй! – пропел вслед диаконскому возгласу хор.
Началась литургия. Впереди Олега стояла мать с ребёнком, больным ДЦП. Девочка тихонько раскачивалась из стороны в сторону, мать держала её за плечи. Расставив ноги по ширине плеч, сзади стоял длинный мужчина в очках, как и Олег, постоянный участник воскресной школы. Опирался за колонну, склонив седую голову, сгорбленный старик, имени которого Олег так никогда и не узнал. Рядом с ним по-сектантски крестился энергичный мужичок: лоб, пупок, потом вращательное движение вокруг правого плеча и твёрдое касание плеча левого. К северным вратам прошёл Алексей, послушник, приподнимая длинноватый стихарь. Это он читал сегодня часы. Бабушки не жаловали его чтение, потому что читал он тихо, гнусавя, слов почти не разобрать, и только по Трисвятому, да по иерейским возгласам можно было догадаться, какое место часов сейчас читается. Но жаловаться – не жаловались. К Алексею хорошо относился сам настоятель, брал его на архиерейские службы, а после субботней всенощной Алексей часто провожал настоятеля до дома. Олег, уже работая сторожем в братстве, закрывая за ними ворота, никогда не упускал возможности проводить взглядом эти две разные фигуры: тучноватый, но энергичный отец настоятель, на три головы выше Алексея, и сам Алексей, ниже среднего роста, на вид тщедушный, слегка сгорбленный. Да и многие прихожане с любовью относились к послушнику, живущему при храме. Став ближе к Церкви, Олег сдружился с этим маленьким пономарём и служкой, и всё чаще прислушивался уже не к иерейской проповеди, а к его не авторитетному слову.
- Паки и паки миром Господу помолимся!
Малая ектенья. Диакон возглашал её дважды между антифонами, которые пел хор. Ещё и ещё. «Тайна молитвы», - подумал Олег. Святые отцы пишут о молитве как об источнике познания Бога, мира, себя. Митрополит Антоний Суржский называет молитву Встречей. Олег несколько раз пытался мысленно штурмовать эту найденную им высоту, но безуспешно. Почему он пришёл именно в Церковь? Почему пустоту, которая образовалась в жизни, он заполнил именно так – приходом в Церковь, став прихожанином? Почему, почему, почему. Из-за увлечений русской философией? Несчастная любовь, разбитое сердце? Приезд в город страстного проповедника отца Андрея Кураева? Да, всё это были причины. И всё же всегда, когда Олег пытался высказать или хотя бы осмыслить чудо, которое с ним произошло, терялся какой-то изначальный мотив.
Олег встряхнулся. Вот тебе и тайна молитвы. Мысли по воле собственных волн отнесли в сторону. А уже прошёл Малый вход, и сейчас выйдет певчий в центр храма читать «Апостола». Хор запел Трисвятое. Открылись Северные врата, и, держа перед собой на уровне головы книгу в чёрном кожаном переплёте, по краям обитом медью, вышел певчий, невысокий, полный, одутловатый, и встал перед амвоном напротив Царских врат. Зная, что сейчас будет, Олег отошёл назад за колонну, встал рядом с Иваном, длинным мужчиной в очках.
- Мир всем! – протяжно возгласил настоятель.
- И духови твоему, - ответил певчий.
- Деяний святых апостол чтение.
- Вонмем! – ответил певчему диакон.
Читался отрывок о событиях, бывших после казни Стефана, первого христианина, погибшего за имя Христово. После казни Стефана все ученики Слова Божьего, кроме апостолов, ушли из Иерусалима. Дошли до Финикии, Кипра и Антиохии, проповедуя только среди иудеев. Но пришедшие в Антиохию ученики проповедовали Евангелие и эллинам, и те уверовали. Весть о том, что вера в Христа пришла в Антиохию, дошла до Иерусалима, и церковь Иерусалимская поручила Варнаве прийти в Антиохию и своими глазами увидеть благодать Божию, что и произошло. Своим приходом Варнава ещё больше вдохновил новых последователей Христа пребывать в Слове и благодати Духа Святаго, после чего Варнава отлучился в Тарс, где нашёл и привёл в Антиохию Савла, ещё недавно бывшего гонителя учеников Христа, а теперь новообращённого. Варнава и Савл провели в Антиохии год, проповедуя и уча, и впервые, здесь в Антиохии, ученики Слова Божьего стали называться христианами. И когда Варнава и Савл собрались возвращаться в Иерусалим, христиане Антиохии собрали пособие братьям, живущим в Иудее, т.к. надвигался голод.
Певчий читал по нарастающей, угрожающе повышая голос с каждым новым предложением. Было непонятно, откуда он берёт всё более высокие, и при этом невероятно громкие ноты. По началу, когда Олег впервые столкнулся с воскресным чтением «Апостола», становилось даже больно и неприятно слушать эти раскаты всё сильнее надвигающихся децибелов певчего. Многое любя из хард-рока, Олег точно знал, что не смог бы вытерпеть ни одного живого концерта. Олег восхищался и упивался, например, «Child in time», но никогда не ставил звук громко, достаточно было чувствовать композицию песни, видеть апокалипсис, сотворённый Блэкмором и компанией. Здесь же, под купольным сводом, колонна только едва-едва прикрывала Олега от «мелких волн, разбегающихся по небосводу», «звуку присущих». Сейчас, зная, что он обречён выслушать чтение до конца, Олег уже не сильно сопротивлялся беспощадному голосу и подставлял себя под слова певчего как под обличающий суд Божий.
-… что и сделали, послав собранное к пресвитерам через Варнаву и Савла! – наконец протрубил певчий и многие в храме облегчённо вздохнули.
- Мир ти! – сказал настоятель.
- И Духови твоему – ответил певчий.
Хор запел «Аллилуйя», возглашая стихи алилуиария, через южные ворота певчий зашёл в алтарь. Из северных врат Алексей вынес аналой, свечу на высоком деревянном подсвечнике, поставил и то, и другое перед Царскими вратами.
- Премудрость, прости! – с ударением на «о» возгласил настоятель, что было призывом к верующим на церковно-славянском языке стоять прямо и торжественно.
-Услышим святаго Евангелия! Мир всем!
Отец Виктор, так звали диакона, вышедшего читать Евангелие, был одним из лучших голосов в епархии. Выразительнее его пел и читал только отец Дмитрий, протодиакон, служивший при владыке. А всё оттого, что диакон Дмитрий был бас, а диакон Виктор баритон, даже близкий к тенору.
Сегодняшнее Евангелие было посвящено самарянке, которую Иисус встретил в Сихаре, близ участка земли, данного Иаковом сыну своему Иосифу. Олег вслушивался в слова, склонив голову. Посмотрел влево: бабушки, служившие при храме, стояли на коленях. Сейчас одна из них проворно встанет, несмотря на старческий ревматизм, и почти подбежит к амвону: забрать у послушника, вышедшего из алтаря за аналойной свечой, сам аналой и поставить его в угол у иконостаса. Знание службы, вернее, знание вот этой последовательности событий во время литургии начинало удручать Олега. Он замечал за собой, что всё больше следит за знакомой чередой обряда, чем присутствует при таинстве Евхаристии. Поэтому ещё он позволял себе блуждание мысли, что отец настоятель утверждал богомыслие как вид молитвы. Олег надеялся, что боголюбивое движение мысли, когда он снова и снова находит себя и свой путь, отвлекаясь о непосредственно молитвословий, зачтётся ему на небесах.
Хор запел Херувимскую песнь. К этому моменту привыкнуть было невозможно, и слава Богу. «Иже херувимы тайно образующее и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающее, всякое ныне житейское отложим попечение». Из тишины хор очень осторожно начинал на два голоса, и песнь занималась как медленный костёр, который подхватывает всё новую и новую щепу: где пламя затихает с одного края, то только для того, чтобы взметнуться на другом сильнее и выше. Это была полифония: тенора запевали, басы пропевали те же слова вторым номером и сквозь проникновенное действо слышился ещё один – солирующий голос. Олег несколько лет гадал, кто из певчих проникает воздух этим непостижимым сверхтонким соло. Может быть, тот самый громкий, чтец «Апостола»? Или жгучий брюнет, всё делавший очень решительно, порывисто, никогда не улыбаясь? Ещё в хоре был колоритнейший персонаж, в любое время года приходивший на службы, словно только что с фотосессии группы «Manowar», где он был одним из участников: в чёрной кожаной куртке-косухе, вся в заклёпках, в ковбойских остроносых сапогах с намёком на шпоры, с гривой крашеных в иссиня-чёрный цвет волос ниже плеч. Но этот вряд ли.
Херувимская песнь не всегда пелась именно этим, любимейшим для Олега распевом. Но когда это происходило, Олег распрямлял плечи, и горячий озноб, лёгкое электричество проходило от темени до кончиков пальцев от объёмного, прочувствованного и продуманного пения хора.
Остались только верные, достойные слышать Херувимскую песнь, присутствовать при Великом входе, при выносе дискоса и чаши, исповедовать Бога отцом, и причащаться Тела и Крови Сына Его, Единородного, иже от Отца рожденнаго прежде всех век. Олег вышел из-за колонны, снова встал поближе к иконостасу, но уже не так близко: место заняли исповедовавшиеся. Девочка с ДЦП присела на корточки, оперевшись спиной о мамины колени, и всё также тихонько раскачивалась. Олег оглянулся. Вдоль стены сидели бабушки, шевеля губами: молились. Длинный Иван стоял всё также неподвижно, широко расставив ноги. Рядом с ним подпевали хору Валентин Матвеевич, майор милиции в отставке, и его близкий товарищ, Николай Иванович, невысокий, торопливый, лысеющий; оба такие же постоянные участники воскресной приходской школы. Ещё рядом стояли сутулый паренёк со светло-рыжими усами, на особо людных службах падающий в обморок, и женщина, которую Олег впервые увидел несколько месяцев назад. Она пришла на вечерний воскресный акафист, читавшийся перед воскресной школой, сидела на скамейке и сильно качалась взад-вперёд, повторяя громким шёпотом: «Господи прости. Буду ходить на службы. Буду ходить. Всегда буду ходить. Только прости, помилуй и прости.» И продолжала раскачиваться, и всё шептала. Прихожане прибывали, на женщину косились, и один даже засмеялся от удивления. А Олег узнал это раскачивание, эти нервные слова женщины. Не так уж давно и он был в таком же состоянии. Изредка такие люди приходили в храм, почти полностью раздавленные жизнью, отчаявшиеся, на этом своём изломе прибивавшиеся к Церкви, словно выкинутые на необитаемый остров после кораблекрушения. Атмосфера молитв, горящих свечей, запаха ладана действовала на них по-разному. Не все каялись, и не всех таких прихожан сражал новый мир и тишина храма.
«Можно ли сегодня вообще отличить верных от оглашенных?» - подумал Олег. «Варнава, посланный в Антиохию из Иерусалима уже после того как местные услышали Евангелие и приняли его, ещё год наставлял их в вере. Чему он их наставлял? Учению о покаянии? Об оставлении грехов? Устремлению к жизни вечной и новой? Симеон Новый Богослов говорит: «Бог жил до сотворения мира и всех времён. Когда ничего не было – Он был. А ныне рождается Он в душах наших». И отец настоятель на этом настаивает: к чему тебе Рождество Христово две тысячи лет назад, если ты не познал его в своей душе. Христос рождается здесь и сейчас – на этих словах строится вся наша воскресная школа и настоятель говорит, что человек, пришедший с улицы на наши заседания, нас не поймёт. Может быть, в этом уже разница между верным и оглашенным?»
На солею вышли все священнослужители, служившие сегодня в храме, кроме отца Василия, иеромонаха, требного на этой неделе священника, сейчас исповедовавшего.
Диакон Дмитрий возгласил:
- Великого Господина и Отца нашего Алексия, Святейшего Патриарха Московскаго и всея Руси да помянет Господь Бог во Царствии своем, всегда, ныне и присно, и во веки веков!
Держа дискос над головой, отец Дмитрий повернулся и вошёл в алтарь.
Благословляя народ серебряным аналойным крестом, иерей отец Анатолий продолжил молитву:
- И Господина нашего Преосвященнейшего Прокла, архиепископа Симбирскаго и Мелекескаго да помянет Господь Бог во Царствии своем всегда, ныне и присно, и во веки веков!
Последние слова возглашал отец настоятель, крестя паству чашей, накрытой воздухом:
- Вас и всех православных христиан да помянет Господь Бог во Царствии Своем всегда, ныне и присно, и во веки веков!
Третьему иерею, и тоже отцу Анатолию, слов не досталось. Молча перекрестив прихожан, он последовал в алтарь за настоятелем. Царские врата вновь закрылись, завесу задёрнули.
Пять лет назад, когда Олег впервые переступил порог каминного зала, где проходили занятия церковной школы, он увидел во главе стола именно их: отца настоятеля и двух Анатолиев, священников, классически определявшихся в глазах прихожан, как светлый и тёмный, потому что один был чёрен цветом волос и смугл, а второй, казалось, светился ясной славянской внешностью. Говорили о Теле и Крови Господнем. О том, что значит «причаститься достойно». Своим приходом Олег прервал речь настоятеля на полуслове.
- Ты или заходи, или дверь закрой! – раздражённо сказал тот.
Олег молча прошёл на ближайшее место, сел и стал слушать. Всё было так, как он где-то как будто видел: камин, лавки вдоль стола, грозный старец во главе. Наяву проявлялась картина, о которой Олег не мечтал и не думал, но то ли представлял её глубоко в сознании, то ли просто всё ещё по-детски надеялся, боясь признаться себе самому, на вот такой сказочный поворот событий. Христианство Олег не понимал и не принимал, раздражал сам факт существования людей в рясах. Тайны эзотерических учений, фантастическое паломничество в Страну Востока, поэтические откровения Бориса Гребенщикова, наконец, история и философия звали в будущее, в прозрение духовных тайн. Тёмные храмы старушечьих церквей не подразумевали ничего из перечисленного. Одна девочка из местного рок-н-ролльного андеграунда, на которую он обратил внимание, начала рассказывать о своём посещении церкви и этого хватило, чтобы навсегда прекратить знакомство. Казалось, история закрыла христианство давно, и появление его вновь было недоразумением, всего лишь недоразумением. Вполне возможно. Оставалось верить собственной боли, следуя заповеди. И боль ширилась.
Закончив медучилище, Олег попытался поступить в какой-нибудь вуз, чтобы не служить в армии. Он выбрал истфак в местном педагогическом университете, и профилирующий экзамен совпал с финальным матчем чемпионата мира накануне. Провалив экзамен, Олег вышел на главную площадь Ульяновска, на которую выводили центральные двери университета, и прислонился к фонарному столбу. Вчера Роберто Баджио пробил поверх бразильских ворот, и Олег, ясно помня стояние Баджио на одиннадцатиметровой отметке после рокового промаха, ощущал себя ничуть не менее ошеломлённым от собственного провала. Но всё же в армию он не попал: устроился работать в центральную городскую больницу медбратом, поступил на платное подготовительное отделение в университет и, учтя всё это, военком предложил отцу Олега подключить его бесплатно к кабельному телевидению, после чего военкомат на целый год забыл о существовании Олега. Так закончилось лето 1994 года. В прошлом году «Алиса» выпустила альбом «Для тех, кто свалился с луны», последними вестями от «Аквариума» и «ДДТ», которые достигли Олега, были «Русский альбом» и «Актриса весна». Два хороших, замечательных альбома, два альбома тревожных песен, ничего не говорящих о том, что дальше, никуда не зовущих. Бог его знает, что творилось в стране. Олег не слишком задумывался на эту тему. Демократия, путчи, Россия вместо СССР – всё это были кадры телевизионных программ, не соприкасавшихся с жизнью. Было, конечно, здорово наблюдать прошлой осенью в прямом эфире, как в Останкино въезжает БМП и как чей-то упавший голос говорит: «Ну всё, пиздец». Но это был антураж, не более. Тревожило Олега другое. Его тревожило то, что из этого надвигающегося болота взрослой жизни, есть путь. Путь к свободе. Монотонный голос этой свободы ворвался в его жизнь, увлекая за собой:
Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо
Про то, что больше не могу смотреть на дерьмо,
Про то, что больше нет сил, про то, что я почти запил,
Но не забыл тебя.
Голос ворвался ещё в 91-м, на полной скорости въехав в автобус, словно осуществив мечту, став бесплотным. Насколько Олег знал, не было даже тормозного пути. Смерть Цоя почему-то очень потрясла Олега, как несколько лет спустя его задела смерть другого поэта, и об обоих до их смерти он не знал ничего. Нет, знал, конечно: имярек, поёт на эстраде, дурацкое название группы: «Кино», а другой живёт в США, лауреат Нобелевской премии, эмигрант, Макаревич его стихи любит. И всё. Смерть приобрела в глазах Олега очертания, выразительность, смысл, абсолютно непонятный, но значимый и завораживающий. Значение смерти прибавляло ещё её ощущение в каком-то духовном, а не конкретном смысле раздавленного трупа на прибалтийской трассе. «Рок-н-ролл мёртв» - этот рефрен, мотив стал волновать Олега как раз с прошлого, девяносто третьего года, когда он впервые прочитал в местной газетке про выступление некоей группы «Мона Лиза», про которую писалось, что «раньше девочки играли рок, но теперь рок стал не популярен, и поэтому…». Фраза, сказанная походя, потрясла Олега: как, он только что узнал о рок-музыке, и даже ещё не всё узнал, рок-н-ролл – это свобода, истина и жизнь, а кто-то посмел сказать, что он не популярен! Но действительно, эфир стал заполняться совсем другой музыкой. Да и это была не беда, беда была, что «партизаны подпольной луны» перестали быть партизанами: свобода изменила их до неузнаваемости.
«В чём же всё-таки разница между оглашенными и верными?» - снова очнувшись от собственных мыслей, вдруг резко подумал Олег. Правда была где-то рядом. Тогда, в 94-м, вопрос стоял по-другому. Уже работая в отделении реанимации, Олег продолжал слушать рок и ждать новых песен. «Высохнет лужа, где ты живёшь, высохнет море, где ты поёшь, корабельный пёс», - бормотал Олег про себя песенку «Звуков МУ», надпиливая очередную ампулу или меняя простынь очередному трепанированному больному в без сознании. Несколько бредовый репертуар «Звуков» как нельзя лучше подходил для атмосферы реанимационного отделения. В городе стреляли, как и везде в стране, судя по всему, и время от времени в больницу привозили раненных. Олег хорошо запомнил одного вора с пулевым ранением навылет в голову, которого привезли с места преступления. В реанимации кончились бинты, и нечем было даже просто остановить хлеставшую кровь из раны. Израсходовав на ворюгу последний моток, найденный в хирургическом отделении, Олег посмотрел на часы: было пол-второго ночи. Раненный лежал в луже крови на резиновом матрасе, кровь стекала на пол, быстро засыхая. Было очевидно, что никто и ничем ему уже не поможет. Через десять минут раненный умер. «Интересно, приснится мне это когда-нибудь или нет?» - подумал Олег. Но уже через неделю привезли другого вора. Этот был подстрелян ночью из автомата Калашникова, и он не был рядовым реальным пацаном из чьей-то бригады, он был авторитетом. Больницу оцепили в два ряда легковые машины «крутых», в самом отделении дежурили два наряда милиции, подозрительных медбратьев обыскивали. Происходило какое-то явное несовпадение новых песен «Алисы», «Чайфа», «Аквариума» с этой новой жизнью. Был вроде бы выход: назад в подвалы. Отгородиться от наступающих плюрализма, консенсусов, суверенитетов, брател, их стрелок и разборок хаером, всеми возможными «косяками», автостопом, журналами «Забриски Райдер» и «Забриски Пойнт», пацификами, виниловыми пластинками, кругом хипповской системы. Олег сблизился с этим кругом и незадолго до нового 95-го года состоялся небольшой самопальный фестиваль местных команд с символическим названием «Реаниматор». Подразумевалось, что этот фестиваль призван реанимировать альтернативную жизнь в городе, но Олег усмотрел ещё и символ своей собственной жизни в грядущем действе. Он вышел с гитарой на сцену спеть несколько песен, которые сочинил сам, не дождавшись нужных откровений от своих кумиров. «Мне жаль иногда, что мать слишком поздно меня родила, что я не застал эпоху странных снов, когда религией был рок-н-ролл, когда правда считалась искусством»,- пел Олег. Это был его первый и последний концерт. В «подвалы» Олег не пошёл, наверное, потому что для него этот путь был бы не «назад», как то пел «Калинов Мост», а вперёд, но чужая ностальгия была плохой перспективой. В рок-н-ролл Олег больше не верил. Уволившись из реанимации, он стал готовиться к поступлению в университет, и новая весна осталась незабываемой на многие годы. Свобода впервые коснулась Олега. У него кружилась голова от новых чувств, от возможности самому выбрать себе жизнь. «Я осиновый листок, собираю пыль с дорог, я виниловый осколок любви, продолжаю путь по кругу судьбы, то ли будет ещё, что мне спеть!» - повторял он недавно сочинённые строчки. Заплатив деньги за первый месяц обучения на подготовительных курсах на факультет лингвистики, Олег вылез из переполненного автобуса на остановке у центрального универсама в микрорайоне, и решил пойти посмотреть на новый книжный магазинчик, открывшийся в подземном переходе. За прилавком стоял бородатый мужчина, который сразу спросил Олега:
- Что интересует, молодой человек?
Олег хотел только посмотреть, остаться незамеченным. Но в магазинчике кроме него никого не было. Чуть подумав, и вспомнив одно из интервью Кинчева, Олег сказал:
- Кафка, может быть.
Продавец посмотрел на свои полки, чуть нахмурился и сказал:
- Кафки сейчас нет, к сожалению. Но у меня есть дома. Приходите завтра, я вам почитать принесу.
Удивляясь такому повороту событий, Олег сказал: «Хорошо», и спросил:
- А может у вас ещё что-нибудь есть, посоветуйте.
Бородач с энтузиазмом достал чёрную книжечку с золотым тиснением из серии «Нобелевские лауреаты» и сказал:
- Андрэ Жид. Своеобразный писатель. Голубой. Есть том Сенеки, афоризмы, диалоги. Интересует?
Не обратив внимания на Сенеку, испугавшись Жида, Олег разглядел роман «Бесы» Фёдора Достоевского и попросил дать полистать.
«Приступая к описанию недавних и столь странных событий, происшедших в нашем, доселе ничем не отличавшемся городе, я принужден, по неумению моему, начать несколько издалека, а именно некоторыми биографическими подробностями о талантливом и многочтимом Степане Трофимовиче Верховенском.» - начиналась книга. Олег перелистнул. Диалоги, описания, жестикуляция какая-то. Но за книгой тянулся смутный шлейф высказываний, которые Олег где-то когда-то слышал, читал.
- Я эту пока возьму, - сказал Олег. Бородач впервые улыбнулся и кивнул:
- За Кафкой завтра не забудьте зайти.
- Обязательно зайду, - ответил Олег и пошёл домой.
Жизнь определённо налаживалась. Собственно ещё прошлым летом, перед тем как устроиться в реанимацию, Олег прочитал два романа Гессе, тоже по наводке одного из рок-музыкантов, высказанной в интервью. Перспектива на фоне прочитанного вырисовывалась такая: рок-н-ролл – всего лишь один из духовных путей, и что не дух иссяк, не рок-н-ролл умер и прекратил своё существование, а человек, то есть Олег сам утратил способность его ощущать. Нужно было срочно собирать информацию, но кто из писателей чувствовал путь к свободе, а кто нет? Литературу в этом ракурсе в школе не преподавали. Нужно было снова идти на ощупь, как раньше в рок-н-ролле, проверять автора на вкус, цвет и запах, на смысл жизни и степень духовности. И отталкиваться можно только от мнений, которым доверяешь, а это интервью БГ, Кинчева, Цоя. Все они называли почти одни и те же имена: Кафка, Борхес, Кортасар, Толкиен, Ричард Бах. Русские имена не назывались, и выбор Олегом Достоевского был авантюрой, сделанной наугад. Книга начиналась путано, со многими подробностями, отступлениями, описаниями странных семейных отношений в провинциальном городе России 19-го века. Олег почти не понимал о чём речь за витиеватым несовременным слогом. Но после трети прочитанного, он вдруг начал догадываться и чтобы проверить догадку начал читать заново. Сквозь прочитанное стал проступать образ, который пока не поддавался пересказу своими словами.
- Там и про тебя, и про меня, и про всех нас написано, - по-детски ответил Олег маме на вопрос, как ему книга.
А бородатый книготорговец на следующий день том Кафки не принёс. «Извини, забыл, приходи завтра»,- сказал он. Но и на следующий день книги не было и бородач, недовольный собой, дал Олегу ключи от квартиры, назвав адрес и место на полке, где должен был стоять том Кафки. «Если что ещё приглянется – возьми, только ключи не забудь занести»,- сказал Олегу посланник судьбы и Олег, сомневаясь в реальности происходящего, пошёл в чужую квартиру за Кафкой. Квартира оказалась однокомнатной, и кроме книг там было два стола, четыре табуретки, кровать, электроплита, холодильник и…всё, остальное книги. Они были везде. В зале, в коридоре, на кухне. Из-за них не было видно ни стен, ни обоев. Олег нашёл Кафку и взял ещё книжечку Николая Бердяева «Философия неравенства»: тоже что-то где-то слышал об этом авторе. Недели за полторы пробурив «Бесов», Олег взялся за Кафку. Прочтя «Замок» почти до конца, отложил роман и взялся за Бердяева. После первой главы «Философии» Олег почувствовал, что сходит с ума. Окинув взглядом оглавление и остановившись на заключительном, четырнадцатом письме «О Царстве Божьем», Олег пролистал его:
«Вся история наполнена исканием Царства Божьего».
«Царство Божье — цель истории, конец истории, выход за пределы истории».
«Но явление Христа не было явлением Царства Божьего на земле, в материальном мире. Оно было лишь обетованием Царства Божьего. Христос учил, что Царство Его не от мира сего. И мир сей не может вместить Его Царства, он должен преобразиться, стать иным миром, выйти из себя. Искание чувственного Царства Христова на этой земле, в этом ограниченном материальном мире есть один из соблазнов, один из миражей религиозного сознания».
Вот так вот сразу подняться от интриг героев Достоевского, от описания истории, случившейся в Скворешниках, через кафкианский бред к прямому тексту о возможности и реальности Бога и Его Царства – Олега затошнило. Нельзя же так сразу. Олег отложил все книги, решив сосредоточиться на поступлении в университет. Ему просто нужно было поступить, иначе на следующий год его забирают в армию. Это был хороший предлог, дополнительная мотивация. Не столько Олег боялся службы – терять было всё равно нечего – сколько надеялся найти в универе выходы из всех этих путей и свобод, которые он так неосторожно для себя открыл. Сам он разобраться в этом уже не мог.
Занятия начались в феврале, профилирующим на этот раз был немецкий, и Олег с жаждой бросился на неправильные глаголы, их временные формы и зубрёжку тем: моя семья, моя школа, моя будущая профессия. Ещё были русский с литературой и история. Олег пошёл вперёд как по ветру. Помня свой предыдущий провал по истории, он начал учить даты, а факты легко цеплялись на хронологический скелет. Материал курса истории перекликался с литературой и наоборот, что ещё больше увлекало и вовлекало в процесс. Сидеть дома было невозможно, ожидаемая весна и будущее звали вперёд, ввысь, наружу, навстречу, наотмашь, нараспашку, и Олег выходил из дома в десять утра, а то и раньше, когда занятия начинались после обеда, в три и в четыре дня. Февраль – самый неприятный месяц на средней Волге, да ещё в Ульяновске, «городе семи ветров». Олег раньше думал, что так переводится старое название города: Симбирск, но оказалось, что ветра и название всё же не пересекаются, а жаль. Олег шёл утром на остановку, и, казалось, ветер, холодный, сильный и пронизывающий, дул со всех сторон, снизу и сверху, глаза слезились, из носа текло, но непогода только успокаивала растревоженную душу. Сидеть дома было невозможно. Олега пропускали по студенческому билету в старинное, дореволюционное здание университета, и он гордо стоял возле широкого подоконника, положив на него тетрадь, делая вид, что читает, учит, но на чтение и учёбу он оставлял другое время. Здесь и сейчас был важен момент присутствия среди небожителей, по мысли Олега – деканов, профессоров, докторов и кандидатов. Они ходили по порванному линолеуму, заходили в кабинет к ректору, спускались и поднимались по гладким, отполированным тысячами ног ступеням. Насладившись увиденным, Олег обычно находил пустую аудиторию и начинал учить уроки. Иногда в соседней аудитории шло занятие. Тогда Олег прислонялся ухом к дверям в стене, которыми сообщались аудитории, и слушал настоящую университетскую лекцию. И вот однажды, прильнув к замочной скважине, он услышал то, что страстно хотел: лекцию по философии.
- С древнейших времён люди задумывались о первопричине жизни, о происхождении земли, неба, космоса. Сегодня мы начнём говорить о колыбели мировой цивилизации – древней Греции и об истоках европейской мысли. Я думаю, вы знаете о том, что античной греческой науке и философии мы обязаны всеми фундаментальными понятиями и определениями о мире, человеке, природе. Но вначале давайте посмотрим, каким собственно образом у древнегреческих философов складывалось и оформлялось их мировоззрение, их учения о первопричине жизни и материи. Рассмотрим не формы и сами учения, а условия, социально-экономические, исторические, идеологические, при которых стали возможны все эти учения, на которые мы опираемся до сих пор. Первое, что мы находим у античных греков – это их мифологию, сочинения древних поэтов: Гомера и Гесиода. В «Илиаде» и «Одиссее» мы уже находим свободное, и даже ироническое отношение к богам, психологические рассуждения о человеке, а также новое веянье знаменитой древнегреческой демократии, которая утвердила рабовладение вместо существовавших в эпоху Гомера первобытно-общинных отношений. Итак, первое, что нужно сказать о формировании философской мысли в древней Греции – это то, что она стала возможна в условиях, когда человек стал чувствовать себя не частью рода или коллектива, а личностью с индивидуально и разумно определяемой свободой, которые стали возможны при рабовладельческих, а не общинных взаимоотношениях.
«Вот оно!» - подумал Олег, но тут открылась дверь в аудиторию, и вошёл сокурсник Олега, тоже пораньше пришедший на занятия.
- Чего это ты делаешь? – спросил он.
- Лекция идёт по философии,- честно сказал Олег,- очень интересно.
Дослушать уже ничего не удалось, и больше в этот раз Олег ничего не узнал о свободе и её последствиях. Но события всё равно развивались по нарастающей. В курсе истории самыми интересными и чувствительными были узлы, завязанные в 19-м веке, которые усложнялись и усложнялись, и сейчас, в конце 20-го века, знакомясь с этими узлами, Олег чувствовал боль, которая всё ещё звучала и пульсировала в этих узловых проблемах российской истории оттого, что их не развязали, не решили. Самыми интересными становились самые простые факты. Оказалось, что русскому языку без малого всего лишь 200 лет, что создал этот язык в значительной степени один человек – Пушкин, при чём его родным языком был французский. Что свобода от общинных взаимоотношений произошла ещё позднее: в 1861 году, и что Достоевский написал своих «Бесов» по мотивам реального террористического акта, во главе которого стоял некто по фамилии Нечаев. Ленин «Бесов» не читал, что завораживало и восхищало Олега, заставляя уделять Фёдору Михайловичу времени всё больше и больше. Если сила пророческого дара Достоевского настолько велика, что он предсказал великую смуту 20-го века, да по сути весь 20-й век во всех его жестоких, бесчеловечных подробностях, то, может быть, он написал и что будет потом? Олег прочитал «Записки из подполья», «Сон смешного человека», «Преступление и наказание», наконец добрался до «Братьев Карамазовых». Зная, что это последний роман Достоевского, Олег читал очень внимательно, пристально и разочарование было велико. Достоевский снова, как и в прошлых своих романах, подвёл читателя к черте, за которой должны были начинаться подлинная свобода, жизнь без интриг, и позитивное строительство чего-то вечного и правдивого. Но он так и не написал этого чего-то «нового», где и когда люди не двоятся мыслями и не упёрты в своей абсолютной правоте, где и когда они не готовы к кровопролитию ради собственной правоты. Достоевский умер, и Олег едва не скрежетал зубами, не в силах простить ему его смерти. Что должен был сделать Алексей Карамазов после ухода из монастыря и смерти старца Зосимы? Ответа не было. Похожее чувство вызывал Гессе своим романом «Игра в бисер». Герой романа Йозеф Кнехт, герой будущего времени, живущий в некоем интеллектуальном ноосферном государстве Касталия, покидает свой рай ради обычной жизни и воспитания обычного мальчика, способный раскрыть некие интеллектуальные тайны обычным людям. И что? Он погибает, Гессе убивает своего гиперинтеллектуала. Все тайны остались с Гессе, который тоже умер. Ни стыда, ни совести. Олега поражала несправедливость то ли смерти, то ли нечестность самих писателей: если вы что-то знаете, почему вы не говорите самого главного, самой последней формулы истины, свободы, жизни?
Так прошёл март, горячий, обнадёживающий месяц, будоражащий кровь. В первом ряду на занятиях по немецкому языку слева от Олега, всегда через стул сидела девушка, на которую невозможно было не обратить внимание. Русая, почти блондинка, она притягивала взгляд изящной простотой в одежде, большими глазами, фигурой, хорошими знаниями по немецкому. Олег встречал её потом в течение нескольких лет в университете, но не помнил, чтобы хоть раз заговорил с ней или о чём-то спросил. Сексуальные фантазии существовали сами по себе, и Олег ничего не делал, чтобы хоть как-то воплотить их в жизнь. Они приходили ночью или настигали днём в виде неожиданного альбома «Кама сутры» на полке в библиотеке. Эти волнующие до бешенства образы, мучившие его и захватывавшие его на время, но полностью, всё же не имели смысла, а живые, настоящие девушки либо раздражали Олега, либо привносили очарование, притягательное, но непонятное, разобраться в котором у него до сих пор не находилось ни смелости, ни времени. И даже этим мартом, когда, казалось, вся жизнь идёт ему навстречу, Олег не стал знакомиться с девушкой: поиск свободы и откровений духа, да и грядущие экзамены перевесили.
Апрель и май прошли уже незаметно, распланировано по дням, сосредоточенно, так, что Олег сдал все четыре экзамена без троек, с одной пятёркой по истории, срезавшись с пятёрки по устному русскому и литературе, что и стоило ему одного балла, который он не добрал для поступления на факультет лингвистики. «Мама, я не поступил. Я не добрал одного балла»,- сказал он в трубку телефона-автомата, стоявшего на перекрёстке улиц Ивана Гончарова и Льва Толстого. «Гончаров, кстати, родился в Симбирске, здесь неподалёку ему памятник. Ещё Карамзин. Сквер есть. Ich liebe meine Heimatstadt, ich habe ihn gern. Или он меня». Олег задыхался от наступавших слёз.
