Вчера утром, когда я вышел из метро и направился к заводу, я обратил внимание на одно дерево, высокое и несуразное, высвеченное из окружающей темноты прожектором со стройки. Наверно, это была береза – ствол поднимался без веток метров на десять, а потом ветки топорщились в стороны, как растрепанный веник. Мне оно напомнило макетик на какой-нибудь диораме.

На работе я, в основном, занимался тем, что писал девятую главу «Седьмой книги», о том, как герой едет поездом из Канзаса в Нью-Орлеан и читает личные бумаги своего друга, писателя.

Потом мне позвонила юлина мама, и мы договорились, что я пойду с Юрой на елку в воскресенье. Я поздравил ее с концом света.

- Почему света? Тьмы. Теперь все будет только лучше и лучше.

- Да, точно. Я тоже стараюсь так думать.

Еще я позвонил электрику, которого мы ждали в эти выходные, и в книжный магазин, насчет заказанного альбома по фильмам нуар.

После обеда мы с одним капитаном отправились в индийское посольство, поздравить одного индийского господина с… новым годом. После поздравления мы с ним еще обсудили сложности с визой, возникшие на индийской таможне у одного из наших специалистов. Выслушав нас, индиец стал звонить кому-то по телефону, бормоча в трубку на своем тарабарском языке, а капитан сказал мне тихо: «Да, небось бобла срубить по быстрому решили». Потом индиец сказал, что все будет улажено, и мы немного пошутили о русско-индийской дружбе и культурных обычаях. Когда мы собрались уходить, он заметил, что я «speak English very well», а я улыбнулся и сказал, что «like to read books and watch movies».

На обратном пути, в трамвае, мы с капитаном (дочку которого я подтягиваю по английскому) говорили о жизни – в основном, на семейные темы: о женах, тещах,  родителях и детях. Он сказал, что собирается на новый год выбраться с женой и дочками в Питер, чтобы побыть с ними без тещи («иногда думаю: или я придушу эту суку, или она меня зарежет»); а я вспомнил своего отчима, дядю Женю, который, хоть и провел всю молодость по тюрьмам, был настоящим джентльменом, «дворовым джентльменом».

Потом мы вошли в метро и распрощались, и я поехал в книжный, за альбомом. Альбом мне выдала удивительная девушка (которая обычно выдает заказанные книги), и я подумал, что она слишком хорошая для флирта без серьезных намерений и слишком мне нравится, чтобы осложнять ей жизнь этими намерениями.

Когда я приехал домой, мне позвонила Юля и снова стала проверять мою терпимость какими-то бредовыми претензиями. Закончив этот разговор, я решил, в очередной раз, что она безнадежна и что глупо было надеяться на длительное потепление наших отношений.

Я выпил чаю, включил компьютер и поработал немного над книгой, прежде, чем лечь спать.

В девятой главе есть, в частности, такие строки:

Они говорили об этом так буднично, даже с легкой иронией: "А вот и наш приятель – он, знаете, писатель". Как если бы он был маляром или плотником. Да он и не делал из своего писательства какого-то пунктика – ну да, я писатель, так… сочиняю на досуге, не бог весть что.

Как-то раз одна девушка из их компании с вызовом спросила его: "О чем ты вообще можешь писать? Сидишь там в своей конуре целыми днями, один в четырех стенах. О своих тараканах, что ли?" Его задел этот выпад, такой примитивный и бестактный, и он не нашелся что ответить. Но сам немало удивился: да разве долго нужно думать – о чем писать, если это есть в тебе, достаточно посмотреть в окно, прислушаться к себе, и ты можешь рассказать об этом.

Но если бы они знали, хоть кто-то из них, как иногда он часами сидит, словно в тяжелом бреду, перед листом бумаги, издевательски торчащим из пишущей машинки, и никак не может написать страницу или абзац или даже фразу, не в силах подобрать те самые слова и расставить их в нужном порядке, как он правит их, вычеркивая кусок за куском, с каким маниакальным тщанием он ищет форму, которая смогла бы выразить то содержание, что просится наружу, как в отчаянии он вскакивает из-за стола и бродит кругами по комнате, будто помешанный, проклиная это свое призвание, которое словно гриф сидит у него на плечах, впиваясь когтями в плоть, чтобы он, как рыба в аквариуме пытался передать кому-то за стеклом свои послания обо всем, что кажется ему безумно важным, и как он вновь садится, обессиленный, за стол, и снова смотрит на бумагу, нервно затягиваясь сигаретой, а потом вдруг вскидывается и начинает лихорадочно выстукивать по клавишам, и на листе появляются новые слова и строчки, и абзацы – он чувствует, как это исходит из него, подобно долгожданному дождю после долгой засухи, и получается текст, как раз такой, как надо, и он читает его с бешено колотящимся сердцем, и понимает, что текст хорош, и что он может им гордиться, что только что случилось маленькое чудо. И значит, можно жить.