О ЛЮДСКОМ КОВАРСТВЕ
В дни, когда уже совсем почти стаял снег, и солнце обещает с каждым днем уделять нам всё больше внимания, а ручьи несут своим журчанием бумажные кораблики, наша душа, ликуя, словно юнга в первом плавании, становится чище, выше и доверчивее.
I. Intro
В такой вот день, выйдя со двора и, оглянувшись украдкой, я сорвал заботливо накруженный бабушкой вокруг моей тонкой шейки шарф и сунул его в карман курточки. Я шел вниз по улице. Там, внизу, ручьи стекались в большую лужу, относительно которой у меня были далеко идущие планы. Мне было тогда шесть лет, и на ногах моих были новые зеленые резиновые, разумеется, сапожки. И так, я решил на практике осуществить давно вынашиваемую мной идею, суть которой заключалась в том, что лужу эту, обширностью своей подобную океану, можно преодолеть по единственному, еще в прошлом году намеченному мной, пути. В начале прошлого лета я заметил, что по линии зимней тропинки образовался своего рода перешеек, который сейчас и должен был значительно сократить мой путь к дому моего друга. По сути, предстоящий эксперимент был сродни поиска Колумбом кратчайшего пути в Индию. Соответствующей была и подготовка. Новые сапожки были мне велики, так сказать, «на вырост». И мне пришлось проявить немалые упорство и изобретательность, чтобы убедить бабушку дать мне разрешение «обновить» их. Дипломатические изыски я опущу – они известны каждому, кто был шестилетним и кто имел идеи, несообразные с воззрениями близких. Скажу лишь, что отвороты на сапогах сделали их чуть ниже колена. Своеобразная их нарядность убедила бабушку, а моя личная (и потому неожиданная) инициатива надеть дополнительные вязаные носки – окончательно ознаменовала мою победу!
I. Gloria mundi
Как уже было сказано, светило солнце. Ручьи звенели, птички пели, а улица была пустынна.
Не знаю, что чувствовал Христос, проходя по воде, аки посуху, мне тогда вообще неведома была сия парадигма, и потому я с чувством первооткрывателя и чудотворца уже переживал в душе триумф, ожидающий меня в глазах ожидающего меня друга. Ибо перешеек связующий берега противостоящей мне акватории выходил прямо к крыльцу дома, к которому лежал мой путь. Следовательно, подвиг мой не мог остаться незамеченным и должен был стать предметом обсуждения еще одного скромного возвышения разума над стихией. Ну и моего возвышения, разумеется, тоже. Шестилетние меня поймут…
Сторонний наблюдатель мог видеть такую картину: мальчик, ступающий с особой грацией человека, привыкшего ставить ноги носками внутрь и обладающего благодаря обуви внешностью хрестоматийного «мужичка-с ноготок», вдруг решительно покидает обходной путь и по остаткам зимней тропки приближается к водной глади. У самой кромки он останавливается и решительно разворачивает сапожные отвороты. И не менее решительно ступает в воду.
О, брода не ведающие, где вам понять чувства мои тогда!
В сердце моем все громче гремит цирковая барабанная дробь. За спиной моей уже три четверти пути. Глаза мои горят. Душа ликует!
III. Cyria elesson
И. Вдруг. Как я мог забыть?! Где моя лоция?!
Да, сторонний наблюдатель, ты видишь, что мальчик остановился, что лужа подошла к самой ватерлинии сапог, и что нерешительность вонзается в сей героический облик.
Где-то здесь зимняя дорога делает поворот, сообразуемый с рельефом. Но в какую сторону? Я предпринимаю осторожные попытки нащупать брод, но после очередной, следствием которой стала тоненькая струйка внутри сапога, замираю в полной неподвижности.
IV. Deos ex machina
Звеня звонком и шурша шинами, напротив меня останавливается взрослый (лет двенадцати) мальчик. Он долго смотрит на меня, оценивая бедственность моего положения, и молчит. Я тоже не решаюсь вступить в беседу с этим Гигантом и Мудрецом. Я лишь вежливо здороваюсь, даже не надеясь на помощь. И вдруг он говорит:
– Что, застрял?
Киваю.
– А ты иди вот здесь, – указует перстом, – здесь мелко!
С воодушевлением спасенного, я вежливо благодарю его за совет и следую.
Все, кому было когда-то двенадцать, догадались уж, наверное, что «здесь» мне было вровень по пояс. Звон в ушах затмил смех обманщика. Слезы заглушили белый свет.
Так я впервые столкнулся с Людским Коварством.
V. Post scriptum
Надо ли говорить, что в день тот я больше не гулял?..
* * *
Сентябрь, суббота,
На девятый круг
Идет судьба,
весна уже не снится…
Мне холодно, мой друг,
В руках синица
Тревожно бьет крылом
И просится на юг.
* * *
Безобразно напился
и жаркою летнею ночью пел о снеге,
вино колыхалось в стакане, а ложечка в чае
тускло звякала в такт колыханию.
Стол наклонялся, но все же не падал.
Так я встретил рассвет,
ругая себя, но без страсти;
изливая проклятья на тонкое тело бумаги
называл их стихами, а после,
сжигая над свечкой,
тихо плакал…
* * *
Всего-то расстоянье — до вокзала,
Да по пути к приятелю заехать,
Что денег даст взаймы, и торопиться,
Поскольку поезда — они, как птицы:
Вспугнешь неловким шагом и дорога
Вдруг станет только линией на карте,
Декартовым проклятьем разных точек —
«Икс», «игрек», Нижневартовск или Сочи,
Всего-то две иль три координаты,
Плюс время, что кончается когда-то
Печальным расставаньем на вокзале…
* * *
Пить кофе в не проснувшемся кафе —
Такая редкость, но порой приятно
излиться в элегической строфе,
такой простой, возвышенно-понятной
и брошенной под стол салфеткой смятой,
забытой… Вьются тени на стене
стремясь укрыться от зимы проклятой.
Когда устанешь, вспомни обо мне.
В кармане мелочь — звон за упокой
беспечной жизни. И опять заботы
за ворот схватят цепкою рукой,
привычкой ждать и провожать субботы
и напиваться до сухой икоты
и оставаться снова в стороне
от жизни, убежавшей за ворота…
Когда устанешь, вспомни обо мне.
И возвращася по своим следам —
удел тех многих, что бредут со мною
по тихим и усталым городам
провинциальным, с древнею стеною.
Я привыкаю к суетному рою,
к рассвету, отраженному в окне,
там где-то высоко над головою.
Когда устанешь, вспомни обо мне.
Любимая, и все же не без цели
мы доживаем в этой стороне…
И в дикой, волком воющей метели,
когда устанешь, вспомни обо мне.
* * *
Птицы к югу, а люди в дома.
На земле и на небе
Опустело,
И я к пустоте не спеша привыкаю,
Сигареты транжирю,
Но экономлю на хлебе,
Приучая себя хоть к родному,
Но все-таки краю.
Плачет осень о том,
Что наряд ее пышный — от лета обноски
Слишком ветхий, к зиме облетит
И уже не согреет.
Дождь рисует на стеклах
Смешные косые полоски,
А за ними рябина дрожит
И безмолвно стареет.
* * *
Лев Николаевич в одноимённой рубахе
Пашет землю и пишет войну, уходя к горизонту,
В бесконечных просторах миров поднимают пехоту…
Я читаю по звёздам, раскинувшись вольно на плахе,
Что доставший всех Фёдор Михайлович точит топорик,
Демонстрируя филантропию и просто гуманность,
Авиация стройной колонной уходит в туманность
Андромеды. И падает пеплом в заснеженный дворик
Над которым сияет окно, в нём растрёпанный гений
Пишет что-то ещё, что, быть может. Бумага и стерпит…
Распускают солдат по домам под торжественный лепет
Слишком ранней весны. И не нужно других откровений.
* * *
Я болен приближением зимы,
Я холоден дождем на перекрестке,
Тончайшею струною, жарким воском
Я просочусь из тягостной тюрьмы
Твоих дорог, проклятый, нервный город,
Твоих дворов и линий.
Но прими
Последний дар, рожденный от семи
Ветров моих стекающих за ворот.
* * *
Я чёрной кошке перешёл дорогу
И колея моя не знает круга
Моя мораль расшатана любовью,
И хвою сносят в жаркие костры…
Я снова дом от пустоты избавлю,
Часы замедлят ход свой от испуга,
Но за окном темнеет понемногу
И взгляды звёзд по-прежнему остры.
А где-то в стороне земного края
В беспечности от пустоты сгорая
Сейчас меня не помнит королева
Хмельного танца огненной воды.
Печаль её, как гидра семиглава,
Спокойствие её, как змеи рая,
А мысли у неё, как птичья стая —
Вспугнёшь не вовремя — и ожидай беды.
Умеренность её не беспредельна,
Уверенность её почти безвольна,
И потому её немного жалко,
Что где-то там не помнит про меня…
Меня не жалят ревности осколки
И от тоски уже почти не больно…
Я с сумкой на плече чересседельной
Иду искать не своего коня.
Я, как и все, индеец резерваций,
Я, как и все, мечтаю отогреться
И сбросить груз ненужных сновидений,
Оставить бред бессонниц и тревог
В объятиях её дремучей лени
Понять, что больше некуда мне деться,
Прильнуть и никогда не оторваться,
И, будь, что будет, помоги мне Бог…
* * *
Если так неизбежно,
То пусть это будет не больно.
Воля вольная вечно меня
Поджидает за дверью.
Неистраченной нежностью
Стиснет мне горло невольно
И прощаньем
не обременя,
Обрету я потерю,
Если так неизбежно…
ПИСЬМО.
«Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя…»
Ин. Анненский.
Говорю сбивчиво, но прости,
Был воспитан без старой няни…
Я всё так же жду твоей любви
И судьбы благосклонности.
Меня упрекают в склонности
К алкоголю и прочей дряни,
Но это пройдёт, просто
Не привык я к такой вольности.
А все те, кого выбросил я
И те, кто не смог остаться,
Во снах моих плачут, кричат,
И просят подать руку…
Ну, а мне за тобой не угнаться
И не дождаться.
В остальном всё так же —
Несмотря на скуку,
Успеваю за день так устать,
Что на сон не хватает ночи:
Только ноги вытянешь,
А пора уж кормиться ими…
Так и бегаю, то к одним, то к другим,
То к прочим…
Впрочем, я не жалуюсь,
Просто «темно с другими»…
* * *
Твой рай картонный,
Мои притоны
В похмельных стонах
Всё переполнят.
На кубометры
Любовь не мерят
И клочья веры
Уносят ветры.
И я не понял,
И я не понят –
В глазах бездонных
Укор иконы…
* * *
Вроде все слова сказаны,
Вроде все дела сделаны,
Что же ты молчишь, милая,
Словно мы забыли про главное?
Может быть, ты вспомнила странное
Снов твоих шуршание вечное,
Иль мое стучанье сердечное
Спутала ты с шарканьем ходиков?
Только не проси, любимая,
Объяснять мое слов дрожание,
Видимо судьба-жадина
Дала нам совсем мало годиков.
Дала нам всего-то лишь месяц,
Да и тот в окошко подглядывал,
Все судил-рядил, да загадывал -
Все ль мы скажем, все ли мы сделаем…
