Уже после смерти брата кто-то передал мне запись его концерта в узбекском городе Навои, состоявшегося двадцать седьмого июля 1979 года — то есть через два дня после воспроизведенных (о точности здесь говорить не будем) в фильме событий.

«Год назад умер мой дядька — единственный мой родственник... — на пленке голос Володи срывается. — И когда несли его тело, впереди шли семнадцать летчиков и на семнадцати красных сафьяновых подушечках несли семнадцать его орденов, а медали уже некуда было класть... Такой вот парень, такой человек».

Имя моего отца из уст Володи звучало на всех выступлениях, а исполнение одной из лучших песен о войне — «О погибшем летчике» — он всегда предварял словами: «Этот случай произошел с большим другом моего дяди — дважды Героем Советского Союза Николаем Михайловичем Скомороховым. Алексей Высоцкий написал о его подвиге очерк в газету, а я песню...» Кстати, одним из организаторов похорон папы был именно Скоморохов, поэтому в последний путь фрон­товика-артиллериста Алексея Высоцкого провожали военные летчики.

С огромной любовью и уважением Володя относился и к моей маме — Александре Ивановне Высоцкой. Звал «тетей Шурочкой». Его потрясла история любви моих родителей. Маму призвали на фронт восемнадцатилетней — она только-только окончила медучилище. Александру Таран на­правили в пушечный артполк, в подразделение, которым командовал двадцатидвухлетний старший лейтенант Алексей Высоцкий. Спустя два месяца после знакомства они зарегистрировались в сельсовете одной из станиц, а через год едва не потеряли друг друга навсегда.

«Накануне отъезда в столицу мы с Лешей купили на краснодарской толкучке Вовке подарок — подшитые кожей белые валеночки, — вспоминала мама. — Как же он обрадовался подарку! Перед тем как уложить спать, Нина еле уговорила его разуться... Весь новогодний вечер Вовка ни минуты не сидел на месте: то изо всех сил раскачивался на деревянном коне с круглыми полозьями — вот-вот полетит вверх тормашками, то принимался носиться по комнате, то, спрятавшись за штору, выглядывал оттуда и смущенно-восторженно выкрикивал: «А тетя Шурочка — военная! А тетя Шурочка — военная!»

Нина Максимовна именно в ту ночь рассказала невестке историю своих непростых отношений с мужем. О том, что из роддома ее с Вовкой забирал не супруг, а восемнадцатилетний деверь Леша Высоцкий. Новоиспеченный папаша, видимо, был очень занят.

О том, что Семен Владимирович — «ходок», знали все. Более того, он своими побе­дами на любовном фронте несказанно гордился. В студенческие годы я увлекалась хиромантией и как-то попросила его показать ладони. По­смотрев, ахнула:

— Вот это да! Сколько же у вас, дядь Сень, женщин было! Раз, два, три... Одиннадцать!

— Погоди, Ирэнка, сейчас прикину... — сосредоточенно сдвинув брови и беззвучно шевеля губами, он принялся загибать пальцы. — Примерно так оно и есть — больше десятка... Но это только те, — поспешно и деловито уточнил он, — с которыми были долгие, серьезные отношения. Всех нипочем не вспомнить.

 

Кем был увлечен Семен Владимирович в момент появления на свет единственного сына, с точностью сказать не берусь. По прикидкам моей бабушки Ирины Алексеевны, в январе 1938 года ее старший сын отчаянно ухаживал за парикмахершей — миловидной пухленькой блондинкой. И даже готов был жениться, пока не узнал, что среди родственников невесты есть репрессированные. Порвал раз и навсегда, испугавшись, что даже связь (не говоря уже о свадьбе!) с «неблагонадежной» может пагубно отразиться на его карьере.

Именно страх дяди Сени замараться родством с «врагами народа» заставил моих родителей всю жизнь скрывать от него трагический факт маминой биографии. Ее отец был объявлен кулаком и расстрелян на глазах у жены и четверых детей. На протя­жении многих лет за санинструктором Таран-Высоцкой следил СМЕРШ. Дело дочери «врага народа» Алексею Высоцкому показали в 1953 году в Мукачево, где он тогда служил. Вызвал особист, дал прочесть, а потом бросил картонную папку в печку: «Алексей Владимирович, я очень уважаю вас, Александру Ивановну и знаю, как доблестно вы оба воевали. Считайте, никакого дела не было».

О том, что дед был репрессирован, Семену Владимировичу рассказала я. Произошло это в середине девяностых, когда уже были открыты архивы КГБ и в стране полным ходом шла кампания по реабилитации жертв сталинского режима.

— Как? Шура была дочерью репрессированного? — в глазах Семена Владимировича заметался страх. — Почему я ничего не знал?!

С языка чуть не сорвалось: «А если бы знали, стали общаться с братом и его женой?» Но сдержалась, проронила только:

— Мы не хотели вас расстраивать...

Чтобы не создалось однобокого впечатления о Семене Владимировиче, скажу, что всегда восхищалась его интеллектом и начитанностью, отмечала умение дяди в критические моменты подняться над страхами и опасениями. А слабости — что ж, они есть у всех...

Замечу, что подсчет «любимых женщин» дядя Сеня вел в присутствии своей второй супруги Евгении Степановны, прожившей с Высоцким-старшим более сорока лет и все это время страдавшей от его любвеобильности. Семену Владимировичу было под шестьдесят, а тетя Женя все жаловалась моему папе: «Леша, когда он наконец утихомирится? Сколько это можно терпеть?» Отец пожимал плечами: дескать, ты же знала, за кого замуж шла. А моя мама Евгении Степановне сочувствовала: «Она же урожденная Мартиросова, в ней армянская кровь течет — гордой кавказской женщине очень трудно с изменами мужа мириться...»

Семен Владимирович и Евгения Степановна познакомились в Москве во время войны, в компании, где проводили досуг штабные офицеры. Нина Максимовна с Володей в это время были на Урале, в эвакуации. Вернувшись летом 1943 года домой, Высоцкая была поставлена перед фактом: муж встретил женщину, с которой намерен создать новую семью.

Я писала, какими разными были папа и дядя Сеня, сейчас то же самое повторю

о Нине Максимовне и Евгении Сте­пановне. Первая — интеллектуалка, прекрасно знавшая русскую и зарубежную литературу (любовь к поэзии у Вовки — от нее), блестящий переводчик с немецкого языка, заядлая театралка. Вторая — изумительная хозяйка, содержавшая дом и гардероб мужа в идеальном порядке, рукодельница, кулинар каких поискать. Для тети Нины ­внеш­ние атрибуты успешной жизни не имели значения, а тетя Женя всячески стимулировала супруга к знакомству и дружбе с высокопоставленными чиновниками. Даже уйдя в отставку в звании полков­ника и получив на Москов­ском почтамте место начальника довольно среднего ранга, дядя Сеня принимал у себя в доме важных персон из Ген­штаба, МВД, правительства.

Справедливости ради стоит сказать, что к Вовке тетя Женя всегда относилась хорошо. Будь иначе, Нина Максимовна не отпустила бы сына на несколько лет в Германию, куда по окончании войны перевели бывшего мужа. В Москве было холодно и голодно, а в побежденной Неметчине — не в пример теплее и сытнее.

Тетя Женя погибла в 1988 году — ее убила упавшая на голову огромная сосулька. Для Семена Владимировича гибель жены стала страшным ударом. Несмотря ни на что, супругу он любил. Гордился ее эффектной красотой, умением одеваться, кулинарными шедеврами. Попробуй откажись в гостях от приготовленного хозяйкой блюда, тут же обида: «Как это не будешь, ... твою мать?! Женька же готовила!» Скорбь от потери усугубляло чувство вины за слезы, пролитые женой из-за его измен.

Видимо, желанием хоть как-то загладить эту вину можно объяснить нелепости, которые Семен Владимирович упорно повторял в интервью конца восьмидесятых — начала девяностых. По словам дяди Сени, его вторая супруга осознанно отказалась от материнства, перевязав трубы. Не хотела, чтобы муж и она делили родительскую любовь между Вовкой и рожденными ею детьми. И будто Володя звал Евгению Степановну «второй мамой» и «мамой Женей»... Ни я, ни мои родители подобного обращения не слышали ни разу. Зато все в нашей семье знали об обиде, которую Евгения Степановна — наверняка неосознанно, не со зла — нанесла пасынку в подростковом возрасте. Вместе с одним из писем Нина Максимовна отправила сыну в Германию свою фотографию. Вовка побежал хвастаться портретом взрослым. Евгения Степановна, взглянув на снимок, презрительно

 

фыркнула: «Какая же страшная у тебя была жена, Сеня! Где ты такую нашел?» Поведать об этой истории моим родителям мог только сам Володя. Значит, его обида за мать была глубокой и он пронес ее через многие годы. Уже одно это опровергает утверждение Семена Владимировича, что сын звал его жену «второй мамой»...

Начало моих личных воспоминаний о старшем брате датируется 1958 годом. Папа в ту пору служил в Мукачево, и меня частенько отправляли на недельку-другую к бабушке Ирине в Киев. Однажды туда приехал и Вовка. Всего на пару дней — повидаться со своей тогда еще гражданской женой Изольдой Жуковой. Ее, выпускницу Школы-студии МХАТ, направили работать в Киев­ский драматический театр, а Вовке еще два года предстояло учиться. Наверное, в день прибытия Володи труппа Изы была где-то на гастролях, потому что первую ночь он провел в доме бабушки.

После ужина хозяйка начинает устраивать внуков на ночлег: Володе стелет на диване, где обычно сплю я, а мне достается раскладушка. Глаз в ту ночь я так и не сомкну — из-за Вовкиного храпа. А утром, усаживаясь за накрытый для завтрака стол, вдруг услышу: «Ну ты, Ирэнка, и здорова храпеть! Всю ночь спать не давала!»

От стыда и неловкости не знаю, куда деться. А вдруг он и вправду считает, что это я храпела? Не понял сквозь сон? Глупо признаваться, но с этой «душевной травмой» я жила лет до двадцати, пока однажды в моем присутствии Вовка не «уличил» в храпе Марину Влади, а потом весело расхохотался...

Шестидесятые остались во мне воспоминаниями о сеансах звукозаписи, которые проходили в нашей квартире. Володя с гитарой садился у микрофона «Кометы», был когда-то такой магнитофон, и пел. Бобина с лентой, где было больше восьмидесяти ранних песен Высоцкого: «Страшно аж жуть», «Слухи», «Городской романс», «Большой Каретный»... — хранилась у нас до 1975 года. Потом я дала ее послушать до­чери Николая Скоморохова, она — кому-то еще... Назад пленка не вернулась.

Сейчас вдруг подумалось: а ведь в доме отца Вовка пел гораздо реже. Впрочем, в этом нет ничего удивительного. Долгие годы Семен Владимирович к песням и стихам сына относился, мягко говоря, без пиетета. В памяти отпечатался прозвучавший во время одного из праздничных застолий начала шестидесятых монолог, в котором дядя Сеня восторгается творчеством другого родственника — троюродного брата Павла Леонидова: «Ой, товарищи, вы слышали песню «Тополиный пух» на стихи нашего Пашки? Вся страна поет! Вот это успех! Ты, Лешка, строчишь заметки про всякие фронтовые случаи, Вовка вслед за тобой — стишки про войну, которые потом под гитару хрипит. Кому это нужно, кому интересно? Узкому кругу. А Пашка — талант, мы все перед ним шляпы снимать должны!»

Спустя четверть века к Семену Владимировичу обратится журналистка одного из московских изданий с просьбой рассказать об авторе стихов песни «Тополиный пух» из репертуара Вадима Мулермана. Дескать, мы знаем, что Павел Леонидов в начале восьмидесятых уехал в Америку, но нам интересен советский период его жизни и творчества. Дядя Сеня сделает вид,

 

что впервые слышит это имя.

— Ну как же?! — изумится журналистка. — Ведь это ваш родственник!

— Нет у меня такого род­ственника-диссидента!

Считал ли дядя Сеня и Вовку диссидентом-антисоветчи­ком, как писали во многих ­изданиях после смерти Высоцкого, — вопрос. Ничего подобного из его уст я не слышала. Не верю и обвинениям в том, что Семен Владимирович ПОСТОЯННО стучал на сына в КГБ. Мне известно лишь об одном (и, думаю, единственном) случае, произошедшем вскоре после того как Володя и Марина оформили отношения.

Дядя Сеня ворвался в нашу квартиру и возбужденно заговорил, обращаясь к папе:

— Лешка, я только что был на Лубянке, заявил, что мой сын женился на иностранке.

Отец потрясенно посмотрел на брата:

— А они... что?

— Сказали: «Товарищ, спите спокойно: она — член французской компартии».

Замечу: в ФКП Влади вступила только для того, чтобы иметь возможность постоянно получать визы для въезда в СССР и чтобы Вовку беспрепятственно выпускали за границу.

Это огромное счастье, что он встретил женщину, которая стала его ангелом-хранителем. Желающих назвать себя «первой», «последней», «самой большой любовью» Высоцкого сегодня в избытке, но правда в том, что главной и, по сути, единственной Женщиной в

жизни брата была именно Марина.

О том, что Высоцкий и Влади «расписались», страна узнала едва ли не в тот же день. В Советском Союзе «сарафанное радио» по скорости передачи информации не уступало современному Интернету. Этот диалог между Мариной и бортпроводницей состоялся спустя неделю после знаменательного события. Изложу его так, как слышала от самой Влади: «Девочка-стюардесса мне говорит:

— Вы такая красавица, кинозвезда, вас знает весь мир! А он такой невысокий, неказистый. Как вы могли в него влюбиться?

Я ей:

— Высоцкий же талант! Гений! Так при чем здесь рост и вообще оболочка?»

Разговор в салоне лайнера Марина пересказывала смеясь, но я уловила в ее голосе горечь: почему люди не по­нимают своего счастья, великой удачи — жить в одной стране и в одном времени с Высоцким?

Наверное, есть гении, которым не нужно признание их таланта современниками. Такие уверены, что творят для Вечности, все остальное считая суетой. Володя был другим. Проявление любви и признания для него было очень важно — и со стороны «простых смертных», и со стороны «других великих». Помню, однажды он забежал к нам на минуту — только чтобы рассказать о произошедшем в Доме актера случае:

— Дядь Леш, представляешь: я вхожу, а Окуджава, увидев меня, встал!

— Да? — изумился папа.

 

— Так и было! — восторженно сверкая глазами, подтвердил Вовка.

— Ну мерзавец, ну хвастун! — рассмеялся отец, едва за племянником закрылась дверь. — Окуджава, видишь ли, при его появлении встал! — Повисла пауза, во время которой папа о чем-то напряженно думал. Потом вдруг хлопнул себя ладонями по коленям и воскликнул: — А ведь Вовка наверняка не соврал! Его-то песни о войне посильнее, чем у Окуджавы, будут! А у Булата душа такая, что перед тем, кто его обставил, он и встать может...

Летом 1972 года мои родители возвращались из Ленинграда — со встречи ветеранов. Тем же поездом ехал в Москву после гастролей Театр на Таганке. Встретив дядю Лешу и тетю Шурочку на перроне, Володя очень обрадовался и вскоре после отправления перебрался к моим родителям в купе. Проговорили всю ночь. Вспоминали, как год назад Володя познакомил их с Юрием Любимовым. Папа с мамой ехали через Киев навестить друзей в Мукачево и, зная, что в столице Украины гастролирует «Таганка», задержались там на один день. Сходили на спектакль, а вечером в гостинице были представлены племянником худруку знаменитого театра и провели в беседах с ним несколько часов. Папа был потрясен интеллектом и образованностью Юрия Петровича, мама — «бесконечным человеческим и мужским обаянием». Замечу, что сам Вовка тоже всегда говорил о Любимове с уважением и восхищением. Переживал, если случалось идти против воли главного режиссера. В роли Ивана Бездомного в спектакле «Мастер и Маргарита» Юрий Петрович видел Высоцкого, и никого другого. Но Володя отказался. Категорически.

Какие аргументы он приводил Любимову, очень долго пытавшемуся заставить его изменить решение, я не знаю, но слышала объяснение, данное братом моему отцу: «Я не хочу, чтобы люди проводили параллель между мной и этим бездарным «певцом революции».

Впрочем, разговор о «Мастере и Маргарите» случится между дядей и племянником спустя несколько лет, пока же в мчащемся из Ленинграда в Москву поезде Вовка с горечью сетует на то, что его стихи не печатают, что добиться разрешения на концерт даже в захудалом ДК — огромная проблема. В этом контексте всплывает имя более удачливого «коллеги» — Евгения Евтушенко. И Володя жестко, ру­банув рукой воздух, заявляет: «А я никогда не прогибался и прогибаться не буду!»

Дипломатии его пыталась научить

 

Марина. Это по ее инициативе во Франции покупались подарки для министра культуры Фурцевой.

Володя и Екатерина Алексеевна были хорошо знакомы. Она часто приезжала в театр на спектакли, бывала за кулисами, любила поговорить с ведущими актерами «за жизнь». Однажды спросила у Вовки, нужна ли какая-то помощь. Брат ответил: дескать, моя единственная проблема — воздвигнутая между мной и людьми, для которых пишу свои песни, стена. Фурцева пообещала «непременно что-нибудь придумать», дала «прямой» телефон. В течение нескольких недель Вовка набирал «заветный» номер и всякий раз слышал в трубке голос референта: «Ее вызвали в ЦК», «Минуту назад вышла, но когда вернется, неизвестно». Имей брат хоть какое-то представление об аппаратных играх, уже после пары звонков понял бы:

министр избегает встреч. А Володька все звонил и звонил...

Прочные контакты, переросшие в дружеские отношения, удалось наладить Марине. На одном из приемов она подошла к Фурцевой, сказала пару комплиментов — Влади это умела. А Екатерина Алексеевна была не прочь обзавестись знакомством с очередной западной знаменитостью...

Однажды папа и Володя столкнулись на Спиридоновке. Вовка выходил из машины, увешанный яркими пакетами и коробками. «Вот, — он мотнул головой в сторону «правительственной» многоэтажки, — презенты Фурцевой привез».

Кажется, был немного смущен тем, что дядя Леша его застукал.

Нашей семье после Вовкиных загранпоездок тоже кое-что перепадало. В основном деликатесы, которых в Москве было не достать. Впрочем, если бы они и появились в свободной продаже, купить их двум военным пенсионерам и студентке все равно было бы не на что. Мне Марина привозила красивую пряжу и модные журналы, из которых я брала фасоны платьев и блузок. Некоторые свои наряды я «слизывала» с тех, что были надеты на Влади. Жадно рассматривала крой, вытачки, вырезы, а потом пыталась соорудить с помощью старенькой швейной машинки что-то подобное. Получивший от КГБ разрешение «спать спокойно» дядя Сеня теперь снохой восхищался. И ролями в кино, и умением водить машину («Вы знаете, что Марине предлагали войти в сборную Франции по автогонкам?!»), и изысканным вкусом. Однажды он выскочил из-за накрытого по случаю семейного праздника стола, сбегал в прихожую и водрузил Маринины сапоги на рояль: «Смотрите, какие «черевички» моя невестка носит!»

За годы замужества — и это отмечали все — Марина Володю хорошо «пообтесала». У него изменилась речь, появились лоск и элегантность. Однажды мой папа отвесил племяннику комплимент: тебе впору для модных журналов сниматься. Володя рассмеялся и вспомнил про подаренный дядей в конце пятидесятых буклированный пиджак: «Долгие годы он был главной ценностью моего гардероба. Носил не снимая, пока окончательно не обветшал. Когда кто-то из приятелей подкалывал по этому поводу, отвечал: «Да, скудновато. Зато мой папа учится на полковника...»

Вовка опять рассмеялся. И не было в этом смехе ни горечи, ни обиды, ни

даже сни­сходительности. Он прощал отцу «мелкие слабости», принимал его таким, какой есть, и очень любил. И дядя Сеня, несмотря ни на что, любил сына. Когда в середине семидесятых Высоцкого и Влади задержали в Шереметьево таможенники — супруги пытались вывезти из Союза что-то из запрещенного списка, Семен Владимирович, забыв про свою пресловутую осторожность и обыкновение «не ввязываться ни в какие темные дела», по­мчался к первому заместителю министра внутренних дел Виктору Папутину и добился освобождения сына и невестки. Дело замяли. Тогда же Семен Владимирович передал «де­тям» совет поучаствовав­шего в их судьбе замминистра: «Пусть в страну везут все, что хотят, а из страны — ни-ни...»

А как дядя Сеня радовался, когда нашел достойный сына подарок к его сорокалетию: «У Вовки юбилей, и я всю голову сломал, что бы ему такое преподнести. Чтоб солидно, чтоб память на долгие годы. И придумал! Я ему ту огромную хрустальную вазу подарю, что у нас в гостиной стоит! Женька не против, хоть и сама эту красивую штукенцию обожает».

Я обомлела: «А Вовке-то она зачем?», но ничего не сказала, а потом, присутствуя при торжественном вручении полпуда хрусталя юбиляру, прыскала в кулак — такая растерянная физиономия была у именинника. Быстро справившись с эмоциями, Вовка отца горячо поблагодарил, но куда потом дел вазу, не знаю — в квартире на Малой Грузин­ской я ее не видела...

Рассказываю про нелепый подарок дяди Сени, а у самой в голове, как заноза, сидит случай с задержанием Вовки и Марины на таможне. Ведь кто-то, прочтя о нем, может воскликнуть: «Еще говорят, что Высоцкий был бессребреником! А он, оказывается, не только на «левых» концертах нехило наваривал, но и контрабандой пытался заниматься!» Врагов, которые уцепятся за эту ниточку, и по сей день у Володьки немало. Да, брат любил красивую одежду, хорошие машины, но люди, знавшие истинную натуру Высоцкого, вряд ли осудят его за эту слабость. Деньги никогда не были для него фетишем: очень тяжело их зарабатывая, Вовка легко с ними расставался. Давал направо-налево в долг и тут же об этом забывал, мог купить совершенно не нужную ему вещь, чтобы только выручить попавшего в безвыходное положение — и порой совсем ему не знакомого! — человека. Однажды и я великодушием брата воспользовалась — правда, хотя сама выгоды не искала. Был у меня приятель — художник Сергей Кузин.

 

Талант в живописи, в бизнесе он ничего не понимал: не мог продать ни одной своей картины.

— Давай пойдем к Вовке, — предложила я. — Ты напишешь портрет, брат повесит его у себя в гостиной, где собирается московский бомонд. От клиентов отбою не будет!

Выходившие из-под кисти Сереги портреты, надо сказать, были не совсем обычными. Он тщательно выписывал руки, волосы, одежду, а вместо лица оставлял белый овал.

— Ты думаешь, ему мой стиль понравится? — робко усомнился Кузин.

— Конечно! Вовка же очень продвинутый! В театре, в кино — вообще в искусстве!

— Ну, я не знаю...

— Хорошо, если хочешь, прихвати с собой пару классических пейзажей.

Увидев портрет без лица, Вовка страшно испугался и позировать отказался наотрез. Зато сразу, едва взглянув, купил два прихваченных нами «на всякий случай» пейзажа, отвалив Сереге огромные день­ги. Бедолага и на третью часть такой суммы не рассчитывал. Куда брат потом дел приобретенные полотна — тайна, покрытая мраком. Думаю, кому-то подарил.

В 1975 году в наш дом пришла беда — у папы обнаружили рак. Операция, которую делали лучшие военные хирурги, оказалась бессмысленной: метастазы поразили все органы. «Готовьтесь. В лучшем случае ему остался месяц» — таков был приговор врачей. Но папа прожил еще два года. Во многом благодаря Володе, который давал день­ги на бесконечные полеты в Абхазию, где народный целитель Владимир Николаевич Карамзия изготавливал настой из корней редких растений. Но мне кажется: больше, чем чудесное снадобье, держаться за жизнь папе помогали разговоры с племянником. Володя собирался ставить по его повести «Горный цветок» фильм, в котором намеревался сыграть главную роль, постоянно просил дядю Лешу что-то дописать, вспомнить детали, привозил блокноты, ручки.

Писать отец начал еще во время войны — его заметки о фронтовых друзьях-героях печатались в «Красной Звезде». Руководство газеты, от­мечая несомненный талант Алексея Высоцкого, не раз предлагало ему «переквалифицироваться» в военные корреспонденты. Отец отказывался — считал, что как артиллерист на фронте принесет больше пользы. В 1958 году

 

полковника Алексея Высоцкого несправедливо, оборвав блестящую карьеру, выдворяют из армии. Через год ему будет сорок, но отец поступает в Ужгородский университет на факультет филологии. В 1959-м, перебравшись с семьей в Москву, пе­реводит­ся в МГУ на факультет журналистики, который, бле­стяще сдав экстерном все эк­замены, оканчивает в 1961 году. На ­счету Алексея Высоцкого сот­ни очерков, несколько десятков повестей и сцена­риев документальных фильмов. Большинство из них — о войне.

После каждого Вовкиного визита в папу будто вливались новые силы. А как он преображался, когда его навещала Марина! Забыв о мучительных болях, улыбался, говорил комплименты. Влади садилась рядом, сжимала его желтые иссохшие руки в ладонях, смотрела ласково и что-то своим глубоким грудным голосом рассказывала... Потом поднималась и начинала выгружать из сумки на стол балык, икру, ветчину...

— Дядя Леша, чтобы выздороветь, вам нужно много и хорошо есть.

— Мариночка, мне ж ничего этого нельзя.

— Тогда пусть тетя Шурочка с Ирэнкой попробуют, а вы будете смотреть на них и радоваться.

Несколько раз вместе с Володей приезжал в больницу и Сева Абдулов. Кое-кто пытается представить их дружбу как отношения покровителя и облагодетельствованного. Вот уж нет! Высоцкий и Абдулов всегда были на равных, Вовка очень ценил исключительные человеческие качества друга и его талант. Позже Всеволоду пеняли на то, что не удержал Володю от пристрастий, сокративших его дни. Попробовали бы они сами это сделать, попытались бы практически в одиночку противостоять алчной орде, которая в последние годы окружала Высоцкого, которая его задавила, подмяла под себя!

Совместному проекту Алексея и Владимира Высоцких осуществиться не удалось. В октябре 1977 года папы не стало. Сообщение о смерти любимого дяди застало Володю в Париже. Марина вспоминала, как он, сказав, что ­хочет побыть один, ушел из дома. Спустя несколько часов Влади бросилась на поиски. Обнаружила мужа в баре аэропорта. Пьяного. На сей раз за то, что сорвался, ругать не стала, а сев рядом, обняла и заплакала. Умение сострадать, тепло и широта души выдавали в ней исконно русскую натуру. Как большинство русских баб, она умела и жалеть, и прощать.