I.

Все спали, провожающие и проводившие, оставшиеся и ушедшие, спали - бодрствуя. Он откинулся головой на это прекрасное изголовье замечательного кресла сидячего вагона – явно позаимствованного экземпляра какой-нибудь камеры пыток, и допил свое пиво. Какой была по счету эта бутылка, сказать трудно, но далеко не первой. В голове путалось великое множество мыслей, радостных и печальных, странных и пугающих его самого. Почему все так?
По вагону носились «мальчики-пиво-соки-чипсы», даже не думая успокоиться, пока не станут всем поперек горла. Вагон наполнялся дыханием крепко выпивших людей. Разъяренные бабушки и вполне адекватные с первого взгляда женщины средних лет смогли-таки утихомирить разголосившуюся молодежь, все еще не прекратившую отмечать праздники. Так или иначе, с горем пополам, в вагоне воцарилась относительная тишина, в которой стук колес звучал завораживающе, с нотой какого-то волшебства, безобразно романтично. Погасили свет, стало легче и спокойней, как будто кто-то, следивший за ним, не имел больше своей коварной власти над его лицом и движениями. Исчезли немногочисленные тени.
Пьяный, гладковыбритый неделю назад мужчина, в явно чужих джинсах, по причине порчи своих, первым нарушил эту никому не нравящуюся тишину своим «мелодичным восхитительным храпом». За окном замелькали чуждые пейзажи окраин чужого, но манящего к себе с недавнего времени, города. Города, «маленького» настолько, что в нем нельзя потеряться. Точнее, это невозможно – ты потерян в нем изначально, в любом случае. Даже паря над ним в полуметре, паря по каким-то своим причинам, ты безвозвратно потерян. Постукивая пальцами, он, с сочувствием к себе, смотрел на людей, чей рост не превышал 165 см, удобно устроившихся на подлокотниках кресел. Девять часов были отведены на решение двух проблем: как стать на 20 см короче, и как, незаметно для окружающих, высадить этого гладковыбритого мужчину. Почему все так?
По прошествии полутора часов, гладко и негладковыбритых, мужчин и женщин, изображавших трактора разного размера и назначения, стало раз в 15 больше. Это не раздражало, он сам храпел, а привычки осуждать людей за пороки, которыми он сам обладал, у него, скорее всего, не было. Хотя, в последние пару лет, он не был уверен ни в чем. Не раздражал даже сосед-гастрбайтер, нагло залезший на его часть кресла и положивший свою довольную физиономию ему на плечо. Линзы в глазах начали кусать зрачки, но снимать их было лень настолько, что мысль об их извлечении вызывала улыбку. Улыбку вызывало все. Несправедливость, невзаимность, неполная взаимность, страх, отчаянье, усталость, даже наконец-таки проснувшаяся боль в спине и шее. Улыбку, с блеском в глазах, сумасшедшую… Улыбку на все готового человека, которому терять нечего. Почему все так?
Жертвовать собой, своим временем, изматывать себя до изнеможения было приятно. До конца отдать себя любимым людям, до той грани, после которой ты чувствуешь себя неким святым мучеником. Еще приятней, по непонятным причинам, было, в ответ на эти дурацкие жертвы от чистого сердца, получать выговоры и упреки, неадекватное поведение, как будто никто ничего не понял. Или всем плевать? Или вся его ненависть, от которой он сумел откреститься, перешла к ним? Они ненавидят?! Может, просто мы все настолько разные, что один и тот же жест, поступок могут вызвать кардинально разные реакции? И смех и слезы? Так почему же все так?!
Любовь… С недавнего времени это слово обрело новое значение, озарилось новым ореолом, доселе неведомыми и непознанными. В чем она заключается? В жертвах? Не исключено, что да. Жертвы ради любви приятны. Даже глупые, непонятные, основанные на не очень серьезных вещах. Хотя все относительно…
Двадцать два года он имел представление о любви настолько дикое, что смех стал бы единственной реакцией людей, узнавших о нем. Он не вычитал о ней в книгах, не узнал от близких. Он сам придумал, что такое любовь. И это было бы нормальным, ведь у каждого есть свое понимание этого чувства. Но все они в чем-то, или даже во многом, сходятся между собой. Но отнюдь не его представление.
Дружба… И тут все было проблематично. Он хотел упорядочить все в своей голове в отношении этой грани своей жизни, но это было невозможно – сперва нужно было разложить по полкам любовь. Или наоборот?? Почему все так?
Что-то обняло его, он мог бы назвать это болью, но болью особенной. Нестерпимо захотелось кричать! Кричать во все горло всем и обо всем, что таится в его душе, обо всем, о чем умалчивал он всю свою жизнь. Эти громады информации, боли, обид и непониманья, жестокости разрывали его изнутри, выкручивали руки, заставляли плакать навзрыд, совершать что-то, о чем приходилось жалеть. Хотелось оказаться кем-то в состоянии раздавить своими ладонями эту планету со всеми ее устоями и красками, изобретениями и глупостью…

Казалось, что храпел весь вагон. На зло! Думать надоело, он включил плеер. Слушать музыку тоже надоело быстро, но возвращаться к мыслям не хотелось, как в какое-нибудь место, где жутко опозорился. Даже перед самим собой. Оттуда и все эти «лекарства», средства от мыслей… Наивный благодарный взгляд…




II.

В крепких внушительных объятьях ютилась дочь. Невообразимо красивая, мечта всей его жизни. Он знал имя, определенное. Он смотрел на нее, она… у нее не было глаз. Он заплакал и пожертвовал собой. После чего с поля действия все было в секунду унесено сильным порывом ветра с примесью ядовитого газа. Этот же ветер принес с собой серую комнату, грязные стены, совсем другую маленькую девочку и ее сломанные игрушки.
Девочке было лет 9, волосы ее, плохо стриженные и давно не мытые, не имели определенного цвета. Скорее они были цвета какой-то эмоции, но какой, сказать тоже сложно. Глаза, большие и черные, не выдавали ее возраста. Они были взрослыми, в них отражался жизненный опыт, знания, которыми не каждый может похвастаться. Знания, которых многие эти «взрослые» стыдились бы.
Девочка играла со своими друзьями, сломанными и бездушными. Она брала туловище обезьяны и приделывала к нему голову льва (лишь гораздо позже ей объяснили бы, что это глупо), при этом на ее лице ничего не отражалось. Она была мертва. Дышала и пела, смеялась и плакала, но была безнадежно мертва. Две и не более эмоции, не имеющих названия, одна отражала что-то схожее с состоянием человека, страдающего аутизмом, вторая – смех одержимого.
- Ты снова здесь? Давно? Следишь за мной?
Она подошла к окну, встав на шаткую табуретку, открыла его.
- Заходи, раз пришел. Что нового?
По комнате начали раздаваться лишние, не принадлежащие никому, шаги.
- Давно хотела тебя спросить… А ты был рядом, когда ее не стало? Просто мне не вспомнить выраженья ее глаз, а фотографии все сделаны давно, - получив ответ, она тяжело вздохнула, - Не помнишь…
Она сползла по стене на корточки и обняла руками голову. Моргать необходимости не было. Время шло, обходя стороной ее раны и недуги, как будто забыло свое назначение. Внезапно она захохотала.
- Кто ты такой, что б в таком тоне со мной разговаривать?! – лицо неестественно и несвойственно перекосилось, - Я позволила тебе войти, но не просила вести себя, как дома! Что ты вообще понимаешь?!! Не надо из себя ничего передо мной строить!!! Ты никто, такой же, как и я! Тебя тоже нет для моих игрушек!
Ее взгляд был устремлен в стену, на один из ее рисунков, в его глубь, в глазах ненависть, рот приоткрыт, нижняя челюсть выдвинута вперед. Плечи сильно вздымались несколько минут, пока не пришли в состояние покоя. Она подняла с пола машинку с оторванными колесами. Гнев пропал, на лице появилась улыбка. Час, молча, прижав к щеке игрушку, она сидела у стены, покачиваясь взад-вперед.
- Расскажи мне что-нибудь…
Тишина придавила ее к самому полу. Снова она пыталась разучиться дышать, но не в силах была совладать с собой. Фотографии молчали, но стекла их рамок запотевали все больше и больше. Мама девочки плакала, взирая на грязь своего окружения. Никого не было. Не было самого главного рядом с девочкой – ее матери. Она походила на шикарный костюм, ничего не значащий и не представляющий из себя, без своего хозяина…




III.

Глаза открылись без каких-либо препятствий. Им не мешал ни утренний свет, ни то, что они были долго закрыты и отвыкли от воздуха. Он спал, но сон его длился около пятнадцати минут. Боясь кого-то разбудить, двигаясь как можно тише, он взял сигареты и вышел в тамбур. Мороз мгновенно ударил его. Это была первая ночь, когда температура действительно опустилась до морозных отметок. Через минуту его стало трясти от холода, но бросать сигарету он и не думал. Тело ломило, как будто его били – очень неудобные кресла.
В тамбур выплыли два пьяных молодых парня, поздоровались с ним, предложили пива. Он был готов напиться в усмерть, но общаться с кем-то…
- Не, ребят, мне хватит уже, - улыбнулся он.
Он с тоской смотрел на их дружеские отношения. Без каких-либо отклонений, они любили друг друга. Беззаветно. На всю жизнь! Как два брата. Он тоже в последнее время заимел друзей, но эти неудобные кресла заставляли его грузиться над их истинностью. Он был уверен в себе и своем отношении к друзьям, но быть уверенным в ком-то он на себя права не брал. Боялся этого, боялся обидеть, с трудом себе объясняя, чем именно. Он всегда мог выделять для себя насекомых и людей. Людей он боялся обидеть больше всего на свете.
Так сложилось, что, постоянно куда-то уезжая, он кого-то покидал. В мечтах он был копилкой из вечной бронзы, не отпускающей из своих вечных объятий никого, кто оказался в них насильно. Он определился со своей любовью, боясь даже об этом думать. Что же сделать? Продать часть себя? Никаких проблем, никаких отвратительных мыслей, способных заставить его отступить от этой затеи. Дышать одним воздухом, не подпуская никого, способного нарушить его сладкий аромат, оттенок и послевкусие.
Поезд резко затормозил, как будто кто-то нажал на стоп-кран. Завизжали тормоза. Все трое в тамбуре, от неожиданности, полетели вперед, не устояв на ногах. Один из ребят ударился головой о непонятного назначения предмет, прикрученный к стене этого морозильника. Кровь хлынула из рассеченного виска, как в кино, поползла по щеке. В глазах потерпевшего нельзя было разглядеть ничего, на лице его была искривленная улыбка. В глазах же друга родилась боль, он был готов поменяться местами с ним, лишь бы его брату не было больно. Все без исключения соглашаются с тем, что боль родного человека гораздо сильнее своей, все примеряют эту истину к себе и ею хвалятся лишь на словах, но мало кто действительно с этим согласен. Конечно, тот, что остался невредим, предал ситуации слишком много трагизма, но алкоголь его это сделать заставил. Парень снял с себя свитер, оставшись при глубоко минусовой температуре в тонкой майке, и стал им вытирать лицо друга. Диалог их был бессвязен для трезвых людей, они говорили на мало кому понятном ангельском языке, и исключительно друг с другом, но любому видящему человеку было понятно, что искренность и безвозмездность в данный момент преобладают, любовь и преданность.
Не дожидаясь, чем все закончится, и так все поняв, осознав и взвесив, он покинул братьев. Вернувшись на место, он взял бумагу с ручкой и стал писать имена, часть вычеркивать, какие-то дописывать. Лист представлял из себя просто какие-то каракули, на нем не осталось живого места из-за вычеркнутых «людей». Процесс увлек его, в глазах была жива надежда, надежда, во всей своей красе. Как любовь может быть святой и просто сильной, в глазах его сверкало божество.
- Господи, - сказал он почти в слух, - не позволь мне ошибиться.
Успокоившийся, он закрыл глаза, поджав губы и едва заметно улыбнувшись. Мысли его были исключительно хорошие. Он видел их, любил их, они были рядом и чувства были взаимны.




IV.

Жена… Жена, чья красота сожгла бы бумагу, посмей ее кто-нибудь описать. Она, едва отошедшая после родов, погибает под колесами пьяного маменькиного сынка! И злость раздирает неказистого и недалекого провидца… И нет никого, кого бы это могло не устроить. Дочь плачет в своей колыбели, оставшись с тем, кто был рожден для того лишь, что б ждать ее рожденья. С ее появлением на свет, на земле зародилась не одна, а две жизни.
Грязная комната как бы опустилась сверху на кровавый тротуар, спрятав за собой стиснутые зубы и скулы, рвавшие кожу. Девочка с машинкой в руках выходит в окошко, подав кому-то руку в нем. Она улыбается. Новая, необычно выглядящая на ней, эмоция… Радость? На ее место приходит снова неживой человек, в чертах его лица едва заметно прорисовывается девочка. Он садится на пол, он не знает ни номеров, ни адресов, он забыл имена. Что касается имени, то это навитая ему привычка – как звали его, тоже никто уже не помнил. Грязные руки стучат по полу, пытаясь что-то изменить, но он теперь навсегда во власти одолевшей его ненависти. Любовь не может найти места в нем. Помощи быть не может, хотя она вполне могла бы все изменить. Он, рыдая, потирает свой лоб, на нем светится в холодной темноте и едкой пыли некий знак, отметина, клеймо.
Всякому, ни разу не видевшему мужских слез, стало бы не по себе до дрожи в коленях. Они струились по его лицу, не зная предела не один час, не принося успокоения, как это обычно бывает. Память грызла этого человека, боль от укусов была сопоставима с действительным поеданием живой плоти, когда человек может созерцать убыль своего туловища, пропадающего в недрах страхов. Для него не было вокруг ничего, что ему и не требовалось. Но так же не было никого – ни игрушек, ни фотографий… Звонок телефона привел бы его в шок, если б он его воспринял всерьез.
Неожиданно человек встал, и принялся громить все, что попадало под руку. Он калечил свои руки, ударялся головой, что не было им замечено ни разу. Это не значило для него ничего – идя по улицам, он был невидимкой. Допустив ошибку лишь однажды, став изгоем, не было для него пути назад. Вина его заключалась отнюдь не в глобальном деянии. Виной его нынешнего положения были злые люди, бессердечные и сухие, мертвые с рожденья, убившие его. На пол летели полки со стен, светильники и лампы, книги, щепки разбитой мебели. Не отдавая себе отчета, он остановился у окна, там было темно. Вернее, там была чернота, пустота, не прорисовывался ни один силуэт. Он был один, с отнятой у него верой в себя…




V.

В этот раз пробуждение было совсем неспокойным, с сильным выдохом, почти с криком. Первый сон был ужасней, но этот, наложившись на тот, перекрыл лимит его спокойствия и хладнокровия, которым он, в общем-то, никогда и не отличался. Спина была насквозь пропитана потом, волосы и щеки тоже мокры. Тяжело дыша, он посмотрел на часы – в этот раз сон длился всего пять минут, как будто и заснул он, по чьей-то воле, лишь для того, что б это увидеть. Где же «мальчик-пиво-соки-чипсы»? Нужно выпить… Он посмотрел по сторонам, пытаясь успокоить дыхание, как после марафона. Все спали, храпя и почти не двигаясь. Необходимой помощи ждать было неоткуда. Из какого вагона были «братья»? Он был теперь готов слушать, в обмен на алкоголь, любого, любую, о чем угодно.
Отдышавшись, он вновь направился в тамбур, взяв с собой на этот раз две сигареты. Он боялся… С пониманием своего страха, того, что действительно стоит бояться в этой жизни, он перестал бояться мелочей, тревоживших его долгое время. Потеря работы, быдло в ночных дворах, масса ерунды, вызывавших скорее дискомфорт и неудобство, о которых можно кому-то поведать, но в душе истинный страх.
Докуривая вторую сигарету, у него закружилась голова. Двигаясь по вагону все так же аккуратно и максимально бесшумно, но по прежнему покачиваясь и рискуя каждую секунду упасть, он стал свидетелем до тошноты противной картины. Садясь в поезд, он случайно обратил внимание на двух молодых людей, парня и девушку. Девушка была сильно пьяна. Судя по всему, познакомились они недавно, не было поднято ни одной серьезной доверительной темы, но ехали они вместе. Парень, прогнувшись над креслом с девушкой, обшарив ее карманы, найдя кошелек и, вынув некую сумму, второпях сунул их себе в карман, заметив движение в вагоне. На мгновение их взгляды встретились, у одного глаза быстро забегали, у другого – наполнились презрением.
Кресло было все так же неудобно, спина болела. После приснившегося, засыпать было боязливо. Глаза покраснели, милиции утром это не должно понравится. Путь был проделан лишь на половину. «Господи, как медленно плетется время, когда его предостаточно, и как стремительно летит, когда ты пребываешь в счастье.»
Похоже, осознавая во сне, что происходит вокруг, на плечо вернулся сосед. Улыбка где-то заблудилась. Он сильно дернул плечом. Проговорив что-то похожее на проклятье, гастрбайтер дал попятую.
Сон подкрадывался и, спугнутый, отступал на несколько шагов, тем не менее подбираясь все ближе и ближе. Было тяжело не уходить в себя. Осталось ехать-то совсем немного, совсем немного…




VI.

Беременная жена. Мир полон красок, исключительно теплых и доброжелательных. Скоро, совсем скоро начнется настоящая жизнь, и не будет больше страха и холода. Править черты ее лица – привычное дело, никогда не определяться с ними – привычное расстройство. Возвращаться, изменять события знакомства с ней, добавляя все больше и больше романтизма и нежности – слаще меда, приятней яви. Но она обречена. Обречена продолжить род и погибнуть. Что делать далее, никто не сказал, а довольствоваться только хотя бы этим было поражающе спокойно. Чрезвычайно жестоко, но это не волновало выдуманных несуществующих персонажей. Улыбаться в эти моменты по-настоящему – вот счастье. Счастье, что изменится позже,.. да и не исключено, что уже изменилось. Жизнь начала смеяться, только правда с неким сарказмом, но не в его ли силах надавить ей на горло и убедить не поступать больше плохо? Убедить все с той же бешенной улыбкой.
Кто-то успел убраться, что-то даже наверное поменять в этом, если так его можно назвать, интерьере. Пол был усыпан пустыми бутылками от спиртного и табачным пеплом, но не было ни игрушек, ни битых стекол. На замасленном кресле сидел мужчина лет 60. Щетина на его лице не была им тронута уже долгое время и была по-стариковски седа, как и голова. Мутные глаза были налиты слезами и устремлены в пепельницу, набитой до отказа окурками. Еще стакан. Потом, через пару минут, еще. Мужчина, едва живой, не знал себя и знать не хотел. Его дети его не хотели видеть, жена не хотела помнить. Найдя когда-то, давным-давно, утешение в алкоголе, придти в себя он не смог и по ныне. Зная оправдание себе долгое время, и яростно оправдываясь когда-то, сейчас он был смирен. Жизнь не представлялась ему более нужной. Горе довело его сперва до немоты, после, посредством злосчастного алкоголя, до смерти. Он дышал, но и как его предшественники, был мертв. Он упустил все, питая надежды, в год от года, что все еще можно начать заново, что «жизнь на этом не останавливается», и «я сильнее этого». Жалости он не хотел… Впрочем, жалость ему была настолько необходима… Ему ничто другое уже не было нужно, так что описать эту потребность, сравнив с чем-то, невозможно. Рыдать с самим собой, кричать кому-то, но слышимым быть только себе, любимым быть только самим собой, хотя это было уже далеко позади – все, что он мог, и все, что он имел. Он перелистывал фотографии, уже пропитанные его скорбью до той степени, что на них красовались соляные узоры. Раз за разом, одни и те же, как ничто родные, как ничто дорогие, но далекие и дикие для него, как звезды.
Мужчина с трудом встал, переоделся в черный костюм, непослушными руками повязал галстук, тот самый, что был на нем в день свадьбы; одел золотые часы, те, что были ему подарены на юбилей, 10 лет назад, любящими детьми; положил за пазуху, еще раз посмотрев на них, фотографии. Осушив до дна последний в своей жизни стакан, он вышел в окно, где его ждали новые родные люди, убитые и схожие с ним лицом, как будто облаченные в одни и те же маски. Они были рады ему, как и он им. Все были счастливы в этой не знающей предела скорби картине.
Комната заполыхала всепоглощающим огнем.




VII.

Когда все догорело, а процесс этот был долог, извращенно нетороплив, он вдруг понял, что глаза его открыты, и если и закрывались, то исключительно для того, что б моргнуть. Это был не сон, он нарисовал в своем воображении свой последний страх самостоятельно. От него было отмахнуться куда сложнее, нежели чем ото сна с тем же содержанием. В глазах притих, но набирал обороты ужас, тело потряхивало. Если не уйти сейчас в себя, то на вокзале будут ждать санитары, и случится то, что давно уже заставляет себя ждать, поражая тем самым. Впрочем, сейчас он и не отказался бы от «вечно болеющего сквера», пары грязных скамей и тихих коридоров, по которым если и нужно кому-то спешить, то явно не ему. Вспомнились «Мастер и Маргарита».
Он был все еще немного пьян, но искренне поразился, почему все вокруг чуть ли не «в дрова»! По левую руку от него ехала пара, скорее просто заигравшаяся в отношения, нежели серьезно что-то чувствующая друг к другу. Полноватому, но сверкающему своей доброй душой и теплым взглядом, пока он еще мог передвигаться самостоятельно, было за 30, милой и русой не более 23. Он перебрал и, уснув, слишком навалился ей на плечо, выказывая, как ему неудобно; она, не желая причинять неудобства, покинула свое место и села рядом, на пол, лишь бы ему хватало пространства (глупое слово для сидячего вагона). В глазах русоволосой была печаль, сладкая и умиляющая. Она глядела на отключившееся тело своего спутника с восторгом даже сейчас, когда он хрюкал и пускал слюни. И никого достойнее не было для нее! Она была рада, что сон его спокоен, и он рядом с ней. Мир кружился вокруг них, но теми лишь сторонами, которые им были необходимы. Даже смотреть на них было тепло.
- И я, - подумал он, - и я теперь тоже… Наконец-то… Спасибо, Господи…
Не оглашая никаких призывных речей, по вагону понесся «мальчик-пиво-соки-чипсы». Явно, направляясь по своим делам, мальчик не ожидал, что кто-то из пассажиров может в данный момент схватить его за локоть, тем более с такой силой, как последнюю надежду.
- Прошу прощения, а у Вас нет больше пива? – фраза была сказана с расстановкой и прозвучала с усмешкой, не хватало измазанного грязью, с кровоподтеками, лица Брюса Уиллиса, затягивающегося сигаретой окровавленными губами.
- Сейчас уже поздно, - мальчик не был способен на более достойные отмазки, хоть и было этому мальчику лет 27.
- А я в курсе, - получил в ответ улыбку мальчик, - Меня интересует, есть ли пиво?
- Есть коньяк, но дорого.

Такого отвратительного и в то же время дорогого коньяка мало кому доводилось пробовать, к тому же никакой запивки не было в помине у обидевшегося мальчика, по какой-то причине не привыкшему к такого рода отношению. Напиток разлился по телу, одновременно пришло спокойствие в слегка затуманенном сознание и беспокойство от того, что алкоголь так благотворно влияет на его психику. Хотя уже не в первый раз. «Мысли-пираньи», - усмехнулся он, присев напротив туалета – выйти в тамбур было бы бесчеловечно по отношению к себе. Однако, сначала один, а пару минут спустя, и другой, как на зло туда поломились люди. «Спали бы вы все», - поморщился он. Но они сбили его с какой-то мысли, неприятной и назойливой, как муха, так что гнев на милость сменился быстро. Он думал о матери, явно переживавшей о нем. Как никто, переживавшей. А он не звонил ей ровно сутки, не сообщил, что взял билет, что сел в поезд. Очень был занят? Нет… Он вообще ничем занят не был несколько часов вчера. Он думал о себе. Искренне радуясь, что в своих же волнениях, он занимает далеко не первое место.
Дверь тамбура была открыта явно ударом ноги. Из-за двери показались те самые двое, что вошли в тамбур несколько минут назад, вот только что-то явно изменилось. Один тащил другого на себе, поскольку тот был мертвецки пьян. «Несколько минут… забавно».
- Твою мать! – кряхтя, прохрипел тот, что стоял самостоятельно, - на хер так нажираться-то?! Уже еле стоял, но покурить пошел, и водки с собой захватил. Земляк, - обратился он к тому, что сидел у туалета с коньяком, подходящему к грани «слабака», - этот не с тобой?
- Нет, - даже как-то удивившись, ответил он.
- А где сидел, не заметил?
- Нет.
- ….мать! Ладно, дружище, пойду поднимать вагон, - улыбнувшись, сказал парень и потащил за собой что-то бормочащее себе под нос тело.
Парень подходил к каждому креслу, будил людей, интересовался, как ему быть с неожиданным трофеем. Абсолютно не интересовало его, кто что подумает. Он оказался единственным, кто мог придти на помощь человеку, хотя и мог просто, докурив, вернуться на свое место.
Коньяк успокоил. «Коньяк добрый», - подумал он и засмеялся вслух. На глазах выступили слезы, скупые, конечно, но… Он думал о людях, просто о людях. Снова захотелось стать копилкой, но копилкой, находящейся так же в копилке. Он чуть было не сорвался с места вдогонку «спасителю», что б просто стать знакомым этому человеку. Чего ради? Столько людей незаслуженно были обделены его вниманием.




VIII.

Поезд пришел с опозданием больше, чем на час. Такого долгого часа никогда еще никто не переживал в этом «комфортабельном мягком сидячем вагоне», как сообщила девушка в кассе вокзала. Похмельный синдром завладел наверное половиной поезда, кривляясь, злорадствуя и смердя. Ему же просто было не по себе, страшно от чего-то. В девятом часу утра, когда все еще продолжали спать, или вернее храпеть, он нашел, бесцеремонно открывая все двери, что казались ему спасительными, без стука, того самого обидевшегося мальчика. Таким образом, подъезжая к городу, у него еще оставалась треть второй бутылки коньяка и пол-литра вишневого сока, которую мальчик решил-таки отыскать, надеясь тем самым угодить и никогда больше не встречаться с «образцовым» пассажиром.
Нужно было позвонить десятку людей, но телефон, не понимая и не желая входить в его положение, наивно издевательски пискнув, еще ночью издал свой последний «пип». Ненависть – меньшее, что он к нему чувствовал. У туалета, где он по-прежнему сидел, начала собираться очередь. Он с трудом, покачнувшись, встал и направился к своему креслу. Тоскливые пейзажи родных окраин и ни одной запомнившейся мысли.




IX.

Перрон гудел радостными лицами встречающих, не так давно поднявшихся со своих кроватей, и чувствующих себя более, чем бодро. Первыми на глаза попались малознакомые друг другу парень с девушкой.
- Что, головка бо-бо? – невыразимо по-дружески улыбался парень с крысиными (теперь) чертами лица. Улыбался более чем дружелюбно и искренне.
- Да, что-то я перебрала, - не понимая вокруг почти ничего, ответила та.
- Ну что, душа моя? На подвиги?!
- Нет, сначала давай купим лекарства маме, это где-то в район Елизаровской нужно поехать, кажется. А потом… А потом дел у меня тут больше никаких и нет, - натянуто, поддавшись похмелью, улыбнулась девушка.
- Не вопрос, - ответил парень, не подав ни капли удивления. Он не знал, что девушка едет за лекарствами для матери. Он продолжал себя вести весело и бодро, как будто ничего не произошло. Сердце его ни чуть не дернулось. Неужели даже ТАКОЕ ему не впервой?

- Мляяяяя, - немного умирая, но весело, не унывая и с улыбкой, прохрипел один из братьев.
- Дааа… Боюсь, должен пообещать себе, что пить больше не буду никогда, - поддержал второй.
- Ага, - оба расхохотались на весь перрон.
За ними следовала влюбленная пара. Нет, они не заигрались, они действительно любят друг друга. Полноватый виновато молчал, знав, что что-то мог выкинуть ночью, что его очень пугало. Русая не хотела никаких бесед, она была счастлива, молча глядя на него и даже мысли не имея сообщить, кто как спал ночью, что б не расстроить его еще больше.

Выкинув первую и закурив вторую сигарету, он направился к метро. Допил и выкинул в урну бутылку из под коньяка. Краснющие глаза, алкоголь в руке и не самый трезвый вид – верный способ попрощаться с и так немногочисленными материальными средствами. Позади было все, о чем только можно мечтать, откинув жадность и глупость. Впереди – привычные погони не понятно за чем и ни к чему не приводящие, стрессы и расстройства. И еще… маленькая надежда… Надежда в принципе. Ждать чего-то определенного уже не хватало терпения. Была уверенность, что все должно наладиться…