...Я впервые прикоснулась к сокровенному: покровительству цветов – человеку.

Зачем-то сажаем мы на могилах усопших маргаритки, розы, незабудки; ирисы и сами там вырастают, словно их выкликнули подспудным зовом. Цветы – посредники между живыми и мёртвыми. Для них нет "ни иудея, ни эллина", живой саван укрывает равно всех: и злодеев, и мучеников. На могиле словно прорастает, поднимается со дна её портрет души умершего во всей красоте и незамутнённости, какой она была замыслена Творцом. Цветы, наверное, наши заступники и ходатаи перед Богом о милосердии. Мы не думаем об этом, сажая цветы на кладбище: привычка, обычай, "так принято". Бельгийский писатель Морис Метерлинк думал и догадывался о тайне.

Мальчик и девочка – Тильтиль и Митиль в поисках Синей Птицы счастья для больной внучки феи идут на кладбище. Душа Света – добрый гид детей и животных, одушевлённых стихий, деревьев, хлеба – привела их сюда, в юдоль полунощного страха. Дети с ужасом ждут, что будет, когда церковные часы пробьют роковое время. И действительно: "зашатались кресты, потом разверзаются холмы, подымаются плиты..." "Выходят!.. Вот они!.." – лепечет Митиль, прижимаясь к брату. Воображение уже рисует нам гоголевскую картину синюшных красавиц с закрытыми очами, зловещий перестук сухих костей, скальпированную фигуру смерти, блеск лезвия отточенной косы на её плече...

"И тут из всех разверстых могил медленно поднимаются целые снопы цветов; сначала смутные, неуловимые... постепенно наливаются девственной белизной, растут, пленяют взор своей пышностью... и, заполонив в конце концов всё кладбище, превращают его в некий волшебный, чистый, как брачные одежды, сад, а в это время над садом встаёт заря".

"Привыкнем к мысли рассматривать смерть как форму жизни, которой мы ещё не понимаем", как "волшебный исход", "несравненную тайну, где скорбь и страдания станут невозможными", писал Метерлинк в своих эссе "Бессмертие" и "Смерть". Смущающее нас разложение плоти Метерлинк рассматривает как очищение огнём. "Прекрасная идея" освобождается из плена плоти, "и тогда смерть становится бессмертным рождением в огненной колыбели". "Прекрасная идея" вместо картины тления предстала глазам детей в "брачных одеждах" цветов.

"Цветы, по-видимому, могут нечто сообщить нам". Это нечто – "слабый луч нового сознания по ту сторону земной жизни... ибо все истины лежат по ту сторону её", в "этом кругу нельзя надеяться отыскать окончательную истину". Синюю Птицу поймать невозможно.

В пьесе Метерлинка чистому зрению детей приоткрывается завеса, за которой процветает "прекрасная идея". "Будьте как дети, и увидите Царствие Божие". И – видят: "Блестит роса, распускаются цветы, в ветвях шелестит ветер, жужжат пчёлы, просыпаются птицы и наполняют пространство первыми восторженными гимнами Солнцу и Жизни". Дети, "держась за руки, ходят среди цветов и не могут найти могил". "Где же мёртвые?" – спрашивает девочка. "Мёртвых нет", – отвечает мальчик.

Для Бога нет мёртвых, все – живые. Метерлинк подтверждает эту евангельскую истину откровением от цветов.

...Первый год войны. Мама отправила меня из Горького в Ветлугу к бабушке и дяде. Я гость и сплю в гостиной, или, как её здесь называют, зале, на изящном диване с вычурной резьбой в навершии спинки. У дивана деликатно чуть подогнуты ножки, словно с краешку на нём сидит тонконогая уездная барышня в чёрных чулках. И мягкая спинка, и ложе обтянуты нежным бархатом зеленовато-болотного цвета.

Справа от дивана – проём в спальню хозяев дома. Высокий, под потолок, вход задрапирован портьерами. Они из того же бархата цвета мягкого, обволакивающего мха. Длинные полотнища по краям обшиты тесьмой с шерстяными бубенчиками. Заденешь – и они долго волнуются, перешёптываются.

Но самое удивительное в портьерах – вышитые шёлком цветы. Нити чуть светлее мха на верхнем, поперечном полотне рисуют пару кувшинок, а может быть, лилий. Чаши их вписаны в крутой изгиб листа-стебля, словно спираль спокойно-правильной античной розетки развернулась в удар бича, хлыста. В изысканный непокой.

Совершенство несовершенного, распахнутого, незакольцованного. Дети не мыслят определениями, мне просто нравилось, и всё. Я тогда не знала, что стиль art nouveau, или moderne, бархатным прикосновением войдёт в меня и я всю жизнь буду искать его стремительный росчерк в мире домов, картин, скульптур и разных интересных вещиц. Я только недавно вычитала, кому персонально обязан своим рождением этот стиль, который само время вынашивало в незримом
лоне.

Это был немецкий учёный-натуралист Герман Обрист. Занимаясь рукомеслом, он в 1895 г. создал ковёр, на котором изобразил красный цикламен. Необычной была линия стебля. Геометры видят в ней синусоиду, графики – энергичный росчерк пера. В анналах европейского искусства она названа "удар бича".

Невелика, казалось бы, находка. Отчего же она перевернула архитектурный почерк Европы, в том числе России? Какая магия раскрепостила гусеницу античного меандра, разорвала кольцо классической розетки, вместо греко-римских портиков учредила дверные проёмы в форме замочной скважины? Да
мало ли что ещё!

Добропорядочный немец Герман Обрист не подозревал, конечно, о революционной начинке своего "красного цикламена". Был исполнителем Высокого Замысла – синтезировать старое в новую гармонию.

Линия сопряжена с душой, как ребёнок с матерью – пуповиной. "Удар бича" – графическое выражение, синусоида размышлений, озвученных Метерлинком на рубеже столетий, их "душа".

"Мы покидаем нашу религию, не зная, куда идти... мы продолжаем ещё жить в зданиях, воздвигнутых моралью, которая была порождением этой удаляющейся веры... эти здания раскалываются над нашими головами... мы очутились без крова, под неожиданным небом, не отражающим больше никаких приказаний..." Удар бича. Извечное кольцо "Бог – человек" разомкнуто. Хлыст стреляет вверх, выше неба, в космос. Но космос и здесь, под ногами. "Наука, – пишет Метерлинк, – не в состоянии тягаться с действительностью", с тем неожиданным, "что скрыто в камне, в кристалле соли, в стакане воды, в растении, в насекомом". Их суть, как и человека, невозможно познать до дна, на котором бы и обнажилась истина. "Ибо все истины лежат по ту сторону магического круга нашего ослепления".

Пусто ли небо для создателей стиля, который сложен из "обломков, подобранных в прошлом"? Метерлинк отвечает: "Почти нет сомнения, что существует какой-то всеобщий разум" или "всемирный гений", "нечто вроде всемирного флюида"...

Леонид Андреев потом сведёт эти судорожные попытки заменить слово "Бог" нейтральным определением "Некто в сером". На обложке "Бесплатного приложения к журналу "Нива"" за 1915 год под титулом автора "М. Метерлинк" в излюбленном в те лета овале этот "Некто" в сером балахоне мягко, но
настойчиво ведёт юную деву в целомудренно-белом платье. Куда? Есть ли цель у "всемирного гения", доступная пониманию людей?

Пьеса Метерлинка "Слепые" – манифест модернизма, не бунт – скорее печальное отречение от Бога. В ней двенадцать слепых – по числу апостолов. Священник вывел их из стен монастырского приюта под кладбищенскую сень тиса, плакучих ив, кипарисов, в царство асфоделей – то бишь в сад мёртвых. Вывел и умер посреди слепцов, ибо не знал пути надежды. Попрощался со всеми тихо и ласково, понимая, что ни у кого из них нет и пути назад, к вере. "Бог" тихо скончался. Жива только смерть. Вот шуршит её платье, касается мёртвых листьев. Странные шаги – да и шаги ли это? может быть, море? – "остановились возле" них. "Кто ты?" В ответ – молчание.

Так что же, цель – смерть? К ней ведёт деву-жизнь всеобщий разум, обвивая её своими серыми одеждами? Ведёт осторожно, держа за лилейную ручку, точно нащупывая пульс.

"Привыкнем к мысли рассматривать смерть как форму жизни, которой мы ещё не понимаем. Привыкнем смотреть на неё тем же взглядом, каким смотрим на рождение, и тогда счастливое чувство ожидания... вскоре последует за нашей мыслью, чтобы вместе с ней усесться на ступенях гробницы". "Лучшее, что есть в жизни, это то, что она готовит нам этот час, то, что она (смерть) – единственный путь, ведущий нас к волшебному исходу, к несравненной тайне, где скорбь и страдание станут невозможными, ибо мы потеряем орган, который их воспринимал..." "Нельзя себе представить, чтобы от нас не сохранилась мысль и не слилась с сущностью вселенной... океаном радости".

Воистину: "идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная". Воистину – недалеко ушёл от христианства символизм Мориса Метерлинка.

Итак, смерть – это "примиряющая тайна конца", "величайшее благодеяние". Но отчего же автор "театра смерти" называет её "непрошеной" и выносит этот эпитет в название одной из пьес? Отчего же герои этой и другой трагедии, "Слепые", парализованы ужасом перед приходом незваной гостьи, которую они улавливают нездешним чутьём?

Метерлинк сочинял эти пьесы в 80-е годы XIX столетия, когда "призрак коммунизма" бродил по Европе и России. У "призрака" всё явственнее прорезывались ставрогинские рога.

Перед тем как рухнуть "девятому валу", волна уходит в море, далеко обнажая сокровенную жизнь дна. Писатели XIX столетия прикладывали ухо к мокрой песчаной мембране и слышали надвигающийся гул, рёв бесов грядущей войны и революции. Слышал его из своего "прекрасного далека", из райских садов Прованса, и Морис Метерлинк. Печаль об иллюзиях прошлого, о невозвратимости "золотого сечения" времён, предчувствие нечеловеческих потрясений преобразили литературу, живопись, архитектуру.

Модерн – стиль элегической ностальгии по ушедшему и будущему. С тех пор он всегда современен – на то и модерн, – потому что создан из самого прекрасного, что скопилось в сердце человечества. В нём – отблески Души Света, как назвал Метерлинк идеал непостижимой красоты, ещё не доступный человеку. "У меня есть только сияние, но человек не слышит его". Ещё не созрело время, да и созреет ли когда?

Почему цветок становится главным законодателем моды во всех сферах культурной жизни тех десятилетий?

Последние годы XIX столетия, рубеж веков, онтологический перелом времён. Все стихии природы предчувствуют близкую беду. Воздух – что будет отравлен ипритом, люизитом и чем там ещё. Земля – что тело её будет изуродовано, разорвано в клочья. Вода – что вынудят быть обманным капканом, безвыходным лабиринтом, братской могилой для кораблей и людей. Огонь – что извратят его сущность, сделают пожирателем человеческого мяса...

Метерлинк именно в эти годы, в предгрозовье, пишет пророческий очерк "Боги войны". Он уже видит абсурдные картины готовящихся к сражению флотов, словно побывал на тихоокеанском театре военных действий, которым ещё только предстоит быть. Несколько тысяч людей, вооружённых ничтожеством своей энергии, вызывают к жизни силы, в истинной сущности которых они мало смыслят. Эти силы – "новые верховные божества", демоны, возникшие из глубин "гигантской тени", из "неизмеримых бездн", куда никогда не достигал дневной свет. Даже химик, создающий взрывчатые вещества "спящими", равно как инженер или артиллерист, пробуждающий их ото сна, одинаково глубоко не ведают ни их "природы, ни происхождения, ни души". Он называет имена "семьи ужасов", "непредвиденных тайн": "мелинит, динамит, панкластит, корбит и робурит, лиддит и баллист – все эти неописуемые призраки. Кто вы? Мятеж веществ, с незапамятных времён ввергнутых в узы?"

Метерлинк вопрошает ад и понимает, что его вопрос дерзок и безответен. "Душа ли вы материи, или же третье, ещё безымянное состояние жизни? Где черпаете вы пыл вашего разрушительного действия? Где опора рычага, способного расколоть материк?.." Как близка риторика писателя к открытиям атомного века... Как современна мысль, прорицающая механизм конца света.

"Боги войны" – не эссе и не очерк, скорее воззвание к людям о неизбежности бездны. Переверните её – и накроет смертоносным колпаком всё сущее.

А пока... Пока чех Альфонс Муха (во Франции его имя звучит как Мюше) создаёт свои декоративные панно и бесконечные афиши для Сары Бернар. Вписывает женские силуэты в контуры дальних лесов, окружает садами ирисов, лавровых и масличных ветвей, готическими листьями рагоза, подковами копытника, лилиями. Его рыжеволосые феи всегда в масть осени. Водопад волос ниспадает на спину крылом, переходит в невесомость ткани, взволнованной, как прихоть облака. Феи смотрят внутрь себя, им намеренно, нарочито нет дела до мирских кровавых и бескровных потех. Женщины – пятая стихия природы, родственная огню, воде...

Не оттого ли лепнина модерна на фасадах домов бесконечно варьирует простодушные девичьи лица, не познавшие страстей и искушений... Взгляд прикрыт веками или устремлён мимо, поверх вас – так смотрят слепые. Волосы не знают причёски и не просто сплетаются с листьями, цветами, но сами становятся завитками стеблей и ветвей; пряди перевиваются на груди двумя синусоидами; иногда чело диадемой венчает цветок подсолнуха, точно это третий глаз. Лилии, гиацинты, розы, орхидеи, крокусы прильнули к волнам волос, выглядывают из-под них, будто шепчут лицу что-то своё, заветное – "какой-то закон, какую-то скрытую идею природы, какую-то тайную мысль вселенной" (Метерлинк). Эта мысль, быть может, "выдаёт себя лишь в пламенные мгновения цветения, когда она старается нравиться другим существам" и вдохновляет их "созидать красоту". Умножать ареал красоты – не этому ли призыву внемлют
живые каменные лица, понимающие речи цветов?

В этой бесконечной архитектурной пантомиме на рубеже двух прошлых столетий теплится надежда, упование: вот человек покинет каменные казармы городов и спустится "в сад, населённый пчёлами, пурпуром и ароматами. Он раскроет глаза, изумлённый, как ребёнок... и его пробуждение приветствуют лес, равнины, море, горы и наконец птицы и цветы. От имени всех они говорят на языке, уже понятном человеку". "Цветы продолжают завоёвывать землю", – убеждён Метерлинк. Словно в знак этого на фасадах в стиле модерн возделаны густые сады, чья изысканная красота не зависит от времени года и вообще от времени.

Этот парад-алле цветочного мирного воинства противостоит сговору человека с ружьём и динамитом, гексогеном и пластидом из сатанинского арсенала. Эдемская память – и восстание ада. Сопоставимы ли силы? Да, если человечество осознает спасительную силу эдемской памяти и речи растений, разумных по воле Творца.

Метерлинк наблюдал жизнь растений в своём саду; он не очеловечивал их, но видел их безусловную схожесть с нами в жажде и жадности жизни. Растение "даёт человеку удивительный пример непокорности, мужества, неутомимости и находчивости". Каждый подтверждающий мысль автора эпизод – невыдуманная новелла, в каждой – шекспировское напряжение сюжета. Но не порок и добродетель состязаются на жизнь или насмерть, как это извечно водится среди людей. Драматургия жизни растений качественно иная, ибо растительный мир – единственный на земле, не поражённый грехом со времён его сотворения и доныне.

Вот одна из историй, рассказанная Метерлинком:

"Никогда не забуду я удивительного примера героизма, преподанного мне однажды в Провансе огромным столетним лавровым деревом среди дикого и прелестного Волчьего ущелья, пропитанного ароматом фиалок. На истерзанном, застывшем в судорогах стволе дерева легко было прочесть всю драму его упорной, тяжёлой жизни. Птицы или ветер – властелины судьбы занесли семя на поверхность утёса, падающего отвесно, как железный занавес. И дерево родилось здесь, в двухстах метрах над потоком, недоступное и одинокое среди раскалённых бесплодных камней. С первых часов жизни оно отправило свои слепые корни в долгие и трудные поиски случайной влаги и чернозёма. Но то была наследственная забота растения, привыкшего к сухости южного климата. Молодому стволу предстояло решить задачу более трудную и неожиданную. Он возник в вертикальной плоскости, так что его чело, вместо того чтобы подниматься к небу, наклонилось над бездной. Поэтому необходимо было, несмотря на растущий вес ветвей, выправить первоначальное движение, упрямо вровень со скалой согнуть коленом сбитый с толку ствол и таким образом, подобно пловцу, закинувшему вверх голову, силой неутомимой воли, постоянного напряжения, вечной судороги сохранить в прямом положении тяжёлую корону листвы.

С той минуты все заботы, вся энергия, весь свободный гений растения сосредоточились вокруг этого жизненного узла. На чудовищно разросшемся изгибе ясно видны одна за другой все последовательные тревоги своеобразной мысли, сумевшей использовать все предостережения дождей и гроз. Из года в год тяжелела корона листвы, беззаботно распускаясь в свете и тепле, между тем как тайная язва глубоко разъедала поддерживающую её в пространстве трагически напряжённую руку. Тогда, послушны Бог весть какому инстинкту, два мощных корня, два мохнатых каната, выросши из ствола на два фута выше над изгибом, явились к ней на помощь и прикрепили её к гранитной скале. Действительно ли они были вызваны к жизни угрожавшим бедствием или же, одарённые даром предвидения, они с первых дней жизни ожидали часа острой опасности, чтобы удвоить силу своей помощи?"

Безмолвные существа, которые стелются у нас под ногами или простираются над головой, говорят с нами на языке наших восприятий. "Не ведая цветка, мы знали бы очень мало истинных проявлений, выражений счастья". Каким бы жалким и нечистым показался наш литературный лепет, подслушанный на свалке человеческих падений! "Изящная словесность" – нередко проводник дрянного опыта искушений, развратитель детей и взрослых. Живописуя зло в словесных натюрмортах, пропитанных кровью и отходами организма, мы умножаем человеческую скверну, тиражируем её. И только кажется, что гнев наш праведен, ибо
тут позирует гордыня самомнения.

Панорама за моим городским окном с высоты шестого этажа срезана подоконником, и вершины деревьев кажутся пышными кущами, рощей. Ветки молодой берёзки – зелёные хоругви – вот-вот коснутся стекла, трепещут под ветром. Если вглядеться, каждый лист на дереве – как хоругвь на древке. Разгорятся костры осени – и по ветвям берёзки побегут струйки лёгкого огня, начнётся факельное шествие клёнов. Все оттенки зрелого огня. Соединить все осени без пауз – вечно горящая Неопалимая Купина.

Да так и есть: в дереве и цветке не замутнён Божественный Первозамысел. Вот маленький сюжет о лилии. Из сонма "старомодных цветов" только лилию возводит Метерлинк на царский трон:

"Лилия, неизменная чаша о шести серебряных лепестках, дворянское происхождение которых доходит до времени богов, незапамятная лилия, подъемлющая свой древний, незапятнанный державный скипетр, образующий вокруг неё пояс чистоты, молчания и света".

Так можно говорить, если видишь вокруг цветка ореол святости, той, единственной, библейской. О какой говорил Господь в Нагорной проповеди. Полагают, проповедь была сказана в апреле-мае, когда земля Галилеи изобилует цветущими лилиями, которые краше царских одежд Соломона. "Цветите, как лилия, распространяйте благовоние, – говорит Сирах, – и пойте песнь". Лилию – символ "чистоты и света" нёс архангел Гавриил, когда возвещал Благую весть Деве Марии.

Благоуханной христианской чашей поднимает этот цветок Морис Метерлинк в посвящённой лилии оде:

Лишь лилия, рассеяв мглу
(Как бы лучом луны несмелой),
Молитвой возникает белой
К хрустально-синему стеклу.

Алина Чадаева, источник.

---

Для иллюстрации статьи я выбрала репродукции картин Альфонса Мухи и фотографии украшений, выполненных Рене Лаликом.
А также использовала две фотографии с сайта о модерне Франка Дервилля.