4

Создан в: 2013 году
Название фильма: Она
Иностранное название: Her
Страны: США
Главный режиссер: Спайк Джонс
По сценарию: Спайк Джонс
Генеральный продюсер: Челси Барнард, Меган Эллисон, Натали Фэррей
Работа с камерой: Хойте Ван Хойтема
Музыкальное оформление: Оуэн Паллетт
Категория / Жанр: мелодрама, драма, фантастика
Актеры: Хоакин Феникс, Эми Адамс, Руни Мара, Оливия Уайлд, Скарлетт Йоханссон, Линн А. Фридман, Лиза Рени Питтс, Гейб Гомез, Крис Прэтт, Артт Батлер

Главный герой Теодор, это писатель, который уже давно привык, жить жизнью закоренелого холостяка. Однажды он покупает высоко технологичную новинку, это операционная система, обладающая искусственным интеллектом высокого уровня, готовая ответить на любые запросы пользователя. С временем Теодор настолько привязывается к ней, что начинает воспринимать ее как живого человека, более того между ними разгорается настоящий виртуальный роман.

          Виновных, понятное дело, нашли и строго наказали. Однако в тот  ясный весенний денек, когда подъем грунтовых вод вызвал оползень берега и только что  сданная  под  ключ  девятиэтажка  начала  с  грохотом  расседаться  и разваливаться на отдельные бетонные секции,  мысль  о  том,  что  виновные будут  со  временем  найдены  и  строго  наказаны,  как-то,  знаете,  мало радовала.

     В повисшей  на  арматурных  ниточках  однокомнатке  находились  двое: сотрудница многотиражной газеты "За наш труд" Катюша Горина, вцепившаяся в косяки дверной коробки,  и  распушившийся  взрывообразно  кот  Зулус,  чьи аристократические когти немилосердно впивались  в  Катюшино  плечо.  Место действия было наклонено под углом градусов этак в  шестьдесят  и  все  еще подрагивало по инерции. 

- Ой, мама... - осмелилась наконец простонать Катюша.

     И ради этого она выстояла десять лет в очереди на жилье?.. Где-то  за спиной в бетонной толще что-то оборвалось, ухнуло, и  секция  затрепетала. Зулус зашипел, как пробитая шина, и вонзил когти до отказа.

     - Зулус!.. - взвыла Катюша.

     Потом в глазах  просветлело,  и  она  отважилась  заглянуть  вниз,  в комнату. В то, что несколько минут назад было комнатой. Стена стала полом, окно - люком. Все пространство  до  подоконника  скрылось  под  обломками, осколками, книгами. Телевизор исчез. Видимо, выпал в окно.

     - Ой, мама... - еще раз стонуще выдохнула Катюша.  Легла  животом  на косяк и ногами вниз начала сползать по  стенке.  Лицом  она,  естественно, вынуждена была повернуться к дверному проему. В  проеме  вместо  привычной прихожей открылись развороченные до шахты лифта бетонные недра  здания.  И все это слегка покачивалось, ходило туда-сюда. Зрелище настолько страшное, что Катюша, разжав пальцы, расслабленно осела в груду обломков. Скрипнула, идя на разрыв, арматура, и Катюша замерла.

     - Вот оборвемся к лешему... - плачуще пожаловалась она коту.

     Не оборвались.

     Кривясь от боли, сняла с плеча дрожащего Зулуса. Далеко-далеко  внизу раздался вопль пожарной  машины.  С  котом  в  руках  Катюша  подползла  к отверстому окну-люку. Выглянула - и отпрянула. Восьмой этаж.

     - Эй!.. - слабо, безо всякой надежды позвала она. - Эй, сюда!..

     Висящая над бездной бетонная секция  вздрогнула,  потом  еще  раз,  и Катюша почувствовала, что бледнеет. Расстегнула две  пуговки  и  принялась пихать за пазуху Зулуса, когтившего с перепугу все,  что  подвернется  под лапу. "Надо выбираться, - выплясывало в голове. - Надо  отсюда  как-нибудь подобру-поздорову..."

Только что Работяжка спала – а в следующий миг сна ни в одном глазу. Одетая лишь в простенькую бежевую безрукавку, она поднялась с красно-черного узорчатого коврика перед дверью спальни на босые ноги, потянулась. Мистер Майкл – она это чувствовала – еще спал. Мистер Майкл очень много работает, ему необходимо отсыпаться. А вот Работяжка всегда встает рано, потому что ей надо много сделать по хозяйству. Если сегодня мистер Майкл поедет в офис, то она сможет там урвать часок сна. Но по утрам Работяжка всегда просыпается раньше мистера Майкла. Потому что такова ее служба.

Однако этим утром она не спешила покидать лежку. Этим утром пахло как-то необычно. Трепещущими ноздрями она потянула воздух. Беспокоящий запах проникал в коридор из спальни мистера Майкла. Может быть, в этом нет ничего плохого, но… кто его знает. Постучать или как-нибудь иначе разбудить мистера Майкла Работяжка не имела права. Впрочем, он и сам должен скоро подняться – у него очень плотное расписание. Может быть, тогда и выяснится, что это за запах. А может, и не выяснится.

Работяжка убрала за уши недлинные прядки бурых волос, привела в порядок шерстку на лице, вылизала под мышками – вот и весь утренний туалет. Теперь можно спуститься в кухню. Чтобы туда попасть, первым делом надо пройти длинным коридором. Там пол из мрамора с прожилками, по нему тянется длинный ковер с восточным узором. В каменных стенах – витражные окна. На востоке горит солнце, оттуда через стекла проникают лучи, рисуя на ковре разноцветные узоры. Работяжке нравятся эти узоры, потому что они напоминают мазки мармелада на поджаренном ломтике хлеба. Гренок с мармеладом – любимая еда Работяжки. Каждое утро она заказывает ее пищевому аппарату, лишь изредка берет яйцо, чтобы у меха не пропадал глянец. Сегодня она попросит гренок с мармеладом. У нее есть привилегии, и одна из них – есть то, что ей нравится. Когда она здесь поселилась, мистер Майкл так и сказал: «Работяжка, ты можешь заказывать пищевому аппарату все, что захочешь». И таким правом надо гордиться! В Училище приходилось есть, что давали тренеры. А мистер Майкл ей доверяет.

За следующей по коридору дверью находилась спальня, принадлежавшая жене мистера Майкла.

Работяжка собиралась миновать эту дверь без остановки, но вдруг услышала подозрительный шум: ритмичные стоны, размеренное кряхтенье и какие-то регулярные глухие толчки. Она догадывалась, что это за звуки, но любопытство подсказывало: надо все же проверить.

Тяжелая дверная ручка из золота имела форму свернувшегося кленового листа. Над этой ручкой располагался пультик современного замка, а под – старомодная замочная скважина. К ней-то и приникла Работяжка карим оком.

              Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и  ту  же  минуту  мы, миллионы,  встаем  как  один.  В  один  и тот же час единомиллионно начинаем работу -- единомиллионно кончаем. И, сливаясь в единое, миллионорукое  тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, мы подносим ложки ко рту и водну  и  ту  же  секунду  выходим  на  прогулку  и  идем в аудиториум, в зал Тэйлоровских экзерсисов, отходим ко сну...
             Буду вполне откровенен: абсолютно точного решения  задачи  счастья  нет еще  и  у  нас:  два  раза в день -- от 16 до 17 и от 21 до 22 единый мощный организм рассыпается на отдельные клетки: это установленные Скрижалью Личные Часы. В эти часы вы увидите: в комнате у одних целомудренно  спущены  шторы, другие  мерно  по медным ступеням Марша проходят проспектом, третьи -- как я сейчас -- за письменным столом. Но я  твердо  верю  --  пусть  назовут  меня идеалистом  и  фантазером -- я верю: раньше или позже, но когда-нибудь и для этих часов мы найдем место в общей формуле, когда-нибудь  все  86400  секунд войдут в Часовую Скрижаль.                       

             Много  невероятного  мне  приходилось  читать и слышать о тех временах, когда люди жили еще в свободном, т. е. неорганизованном, диком состоянии. Но самым невероятным мне всегда казалось именно это:  как  тогдашняя  --  пусть даже зачаточная -- государственная власть могла допустить, что люди жили без всякого  подобия  нашей  Скрижали,  без  обязательных  прогулок, без точного урегулирования сроков еды, вставали и ложились спать  когда  им  взбредет  в голову;  некоторые  историки  говорят даже, будто в те времена на улицах всю ночь горели огни, всю ночь по улицам ходили и ездили. Вот этого я никак не могу осмыслить. Ведь как бы ни  был  ограничен  их разум,  но  все-таки должны же они были понимать, что такая жизнь была самым настоящим  поголовным  убийством  --  только  медленным,  изо  дня  в  день. Государство  (гуманность)  запрещало  убить  насмерть  одного и не запрещало убивать  миллионы  наполовину.  Убить  одного,   т.   е.   уменьшить   сумму человеческих  жизней  на  50  лет,  --  это  преступно,  а  уменьшить  сумму человеческих жизней на 50 миллионов лет -- это не преступно.  Ну,  разве  не смешно?  У  нас  эту  математически-моральную задачу в полминуты решит любой десятилетний нумер; у них не могли -- все их Канты вместе  (потому,  что  ни один  из  Кантов  не  догадался  построить  систему  научной  этики,  т.  е. основанной на вычитании, сложении, делении, умножении).     А это разве  не  абсурд,  что  государство  (оно  смело  называть  себя государством!)  могло  оставить без всякого контроля сексуальную жизнь. Кто, когда и сколько хотел...  Совершенно  ненаучно,  как  звери.  И  как  звери, вслепую,  рожали  детей.  Не  смешно  ли:  знать  садоводство,  куроводство, рыбоводство (у нас есть точные данные, что они знали все это)  и  не  суметь дойти  до  последней  ступени  этой  логической  лестницы:  детоводства.  Не додуматься до наших Материнской и Отцовской Норм. Так смешно, так неправдоподобно, что вот я написал и боюсь: а вдруг вы, неведомые читатели, сочтете меня за злого шутника. Вдруг  подумаете,  что  я просто   хочу   поиздеваться  над  вами  и  с  серьезным  видом  рассказываю совершеннейшую чушь.

          Перед Вир Норином непрерывной чередой проходили, уводя в бесконечную даль, памятные образы Земли. Заповедная долина в Каракоруме, в бастионах лиловых скал, над которыми в непосредственной близости сияли снежные пики. Там, у реки цвета берилла, неумолчно журчавшей по черным камням, стояло легкое, парящее в воздухе здание испытательной станции. Дорога вниз шла плавными извилинами через рощу исполинских гималайских елей к поселку научного института прослушивания глубинных зон космоса. Астронавигатор очень любил вспоминать годы, проведенные на постройке новой обсерватории, на степном бразильском плоскогорье, низкие облеты безбрежных Высоких Льяносов с огромными стадами зебр, жирафов и белых носорогов, перевезенных сюда из Африки, кольцевые насаженные леса Южной Африки с голубой и серебристой листвой, серебряно-синие ночи в снежных лесах Гренландии, сотрясаемые грозным ветром здания одиннадцатого узла астросети на берегу Тихого океана.

         Еще один узел на Азорских островах, где море так бездонно-прозрачно в тихие дни… Поездки для отдыха в святые для любого землянина древние храмы Эллады, Индии, Руси…

         Ни малейшей тревоги о будущем, кроме естественной заботы о порученном деле, кроме желания стать лучше, смелее, сильнее, успеть сделать как можно больше на общую пользу. Гордая радость помогать, помогать без конца всем и каждому, некогда возможная только для сказочных халифов арабских преданий, совсем забытая в ЭРМ, а теперь доступная каждому. Привычка опираться на такую же всеобщую поддержку и внимание. Возможность обратиться к любому человеку мира, которую сдерживала только сильно развитая деликатность, говорить с кем угодно, просить любой помощи. Чувствовать вокруг себя добрую направленность мыслей и чувств, знать об изощренной проницательности и насквозь видящем взаимопонимании людей. Мирные скитания в периоды отдыха по бесконечно разнообразной Земле, и всюду желание поделиться всем с тобой: радостью, знанием и любовью.

 Расскажите мне о теории инферно, — после некоторого колебания попросила она и поспешно добавила: — Мне очень важно знать.

 Родис задумчиво прошлась по каюте и, остановившись у стеллажа микробиблиотеки, провела пальцами по зеленым пластинкам кодовых обозначений.

 — Теория инфернальности — так говорят издавна. На самом же деле это не теория, а свод статистических наблюдений на нашей Земле над стихийными законами жизни и особенно человеческого общества. Инферно — от латинского слова «нижний, подземный», оно означало ад. До нас дошла великолепная поэма Данте, который, хотя писал всего лишь политическую сатиру, воображением создал мрачную картину многоступенчатого инферно. Он же объяснил понятную прежде лишь оккультистам страшную суть наименования «инферно», его безвыходность. Надпись: «Оставь надежду всяк сюда входящий»— на вратах ада отражала главное свойство придуманной людьми обители мучений. Это интуитивное предчувствие истинной подоплеки исторического развития человеческого общества — в эволюции всей жизни на Земле как страшного пути горя и смерти — было измерено и учтено с появлением электронных машин. Пресловутый естественный отбор природы предстал как самое яркое выражение инфернальности, метод добиваться улучшения вслепую, как в игре, бросая кости несчетное число раз. Но за каждым броском стоят миллионы жизней, погибавших в страдании и безысходности. Жестокий отбор формировал и направлял эволюцию по пути совершенствования организма только в одном, главном, направлении — наибольшей свободы, независимости от внешней среды. Но это неизбежно требовало повышения остроты чувств — даже просто нервной деятельности — и вело за собой обязательное увеличение суммы страданий на жизненном пути.

             Чеди Даан еще не привыкла к шуму тормансианской столицы. Неожиданные звуки доносились в ее крохотную комнатку на четвертом этаже дома в нижней части города Средоточия Мудрости. Построенные из дешевых звукопроводящих материалов, стены и потолки гудели от топотания живших наверху людей. Слышалась резкая, негармоничная музыка. Чеди старалась определить, откуда несется этот нестройный шум, чтобы понять, зачем так шумят люди, понимающие, что при плохом устройстве своих домов они мешают соседям. Весь дом резонировал, непрерывно резали слух стуки, скрипы, свист, вибрация водопроводных труб в тонких стенах. 

Чеди поняла, что дома построены кое-как и не рассчитаны на такое неимоверное число жильцов. И улица планировалась без учета резонанса и становилась усилителем шума. Все попытки расслабиться и перейти к внутреннему созерцанию не удавались. Только Чеди отключала себя от нестройного хора звуков, как внезапно раздавались гулкие и резкие удары. Оказывалось, что хлопали двери в домах или экипажах. У общественно не воспитанных тормансиан считалось даже шиком покрепче хлопнуть дверями. Чеди прежде всего бросалось в глаза, что тормансиане совершенно не умели применяться к условиям своей тесной жизни и продолжали вести себя, будто вчера покинули просторные степи. 

Чеди подошла к окну, выходившему на улицу. Тонкие неровные стекла искажали контуры противоположного дома, сумрачной громадой закрывавшего небо. Зоркие глаза Чеди замечали дымок насыщенных окисью углерода и свинца газов, поднимавшийся из подземных туннелей, предназначенных для тяжелого городского транспорта. 

Впервые не воображением, как на уроках истории, а всем телом ощутила Чеди тесноту, духоту и неудобство города, построенного лишь для того, чтобы дешевле прокормить и снабдить необходимым безымянную массу людей — абстрактное количество потребляющих пищу и воду.Нечего было думать о сосредоточении и отдыхе, пока не научишься отключаться от непрекращающейся какофонии.

              Потрясением для читателей 70-х гг. стала публикация (даже в искаженном цензурой варианте) романа И.А.Ефремова "Час Быка". Этот роман появился через 10 лет после "Туманности Андромеды" и представлял собой своеобразную антиутопию-предупреждение о реальной опасности "другого пути" цивилизации из дня сегодняшнего в день завтрашний. На сей раз "посткоммунистическая" Земля - лишь альтернативный фон для рассказа о жуткой судьбе планеты Торманс. Торманс - планета эволюционного тупика, в который зашла цевилизация, нарушившая основной закон эволюции - параллельность и взаимозависимость научно-технического и нравственного прогресса. Пойдя путем технического прогресса, правители планеты вскоре утратили контроль над социальной, этической, экологической ситуацией. Обесчеловеченный разум стал рождать чудовищ - так возник мир ИНФЕРНО (непрерывного и бесконечного, безысходного страдания). Итоговая мысль романа в том, что падение цивилизации определяется в первую очередь ее моральным износом, эмоциональным и духовным оскудением, оказалась слишком "опасной" для своего времени : через 5 дней после смерти Ефремова в его квартире состоялся тринадцатичасовый обыск на предмет "вредной идеологической литературы", забрали все черновики, даже предсмертные письма жене, на 18 лет имя Ефремова было забыто, а "опальный" роман был запрещен к изданию.

- А раз все стало массовым, то и упростилось,- продолжал Битти.-Когда-то книгу читали лишь немногие - тут, там, в разных местах. Поэтому и книги могли быть разными. Мир был просторен. Но, когда в мире стало тесно от глаз. локтей, ртов, когда население удвоилось, утроилось, учетверилось,содержание фильмов, радиопередач, журналов, книг снизилось до. известного стандарта. Этакая универсальная жвачка.


- Постарайтесь представить себе человека девятнадцатого столетия -собаки, лошади, экипажи - медленный темп жизни. Затем двадцатый век. Темп ускоряется. Книги уменьшаются в объеме. Сокращенное издание. Пересказ. Экстракт. Не размазывать! Скорее к развязке! Произведения классиков сокращаются до пятнадцатиминутной радиопередачи. Потом еще больше: одна колонка текста, которую можно пробежать за две минуты, потом еще: десять - двадцать строк для энциклопедического словаря. Не отставайте от своих соседей". Понимаете? Из детской прямо в колледж, а потом обратно в детскую. Вот вам интеллектуальный стандарт, господствовавший последние пять или более столетий.

- А теперь быстрее крутите пленку, Быстрее! Клик! Пик! Флик.Сюда, туда, живей, быстрей, так, этак, вверх, вниз! Кто, что, где, как,почему? Эх! Ух! Бах, трах, хлоп, шлеп! Дзинь! Бом! Бум! Сокращайте,ужимайте! Пересказ пересказа! Экстракт из пересказа пересказов! Политика? Одна колонка, две фразы, заголовок! И через минуту все уже испарилось из памяти. Крутите человеческий разум в бешеном вихре, быстрей, быстрей! -руками издателей, предпринимателей, радиовещателей, так, чтобы центробежная сила вышвырнула вон все лишние, ненужные бесполезные мысли!

              Впервые прочла "О дивный новый мир" лет двадцать назад, как и Замятина с Оруэллом. Но если последних перечитывала после этого не раз, то Хаксли больше как-то не попадался в руки. Единственное, что помнила из содержания - что там все со всеми, и это считалось очень похвальным. Видимо, тогда это сильнее всего впечатлило мою молодой мозг, сформировавшийся в стране, где, как известно, "секса не было". Да и все остальное воспринималось не более, чем сказка, хоть и жутковатая, честно говоря. Но вот прошли годы, я перечитала роман, и тут мне стало жутко уже по-настоящему! По мере прочтения у меня нарисовывалось неясное, но четкое ощущение, что в эти десятилетия, прошедшие между прочтениями, кто-то вокруг нас упорно и целенаправленно воплощает весь описанный кошмар в самую что ни на есть реальную действительность... Ибо описанное идеальное общество до боли напомнило мне современный мир гламура, где все всегда должны быть молоды, красивы, здоровы, модно одеты, улыбчивы - и не иметь понятия о настоящих чувствах, где панически боятся боли, крови - вообще всего неприятного, трудного, или просто такого, над чем нужно ДУМАТЬ. Где царит культ тела - при полном отсутствии души. Где стадность мыслей, чувств и поступков - похвально и нормально, а одиночество и раздумья - веская причина считать человека подозрительным и ненадежным. Где принцип "все со всеми" хоть пока и не обязателен, но давно нормален и привычен. Где развлечения - смысл жизни всего общества. Да и не только мир гламура, а вообще... Мы еще не делим людей на касты (во всяком случае, не говорим об этом открыто) и не выращиваем эти касты в пробирках, оказывая на эмбрионы химическое и генетическое воздействие. Но первые шаги в этом направлении делаются все увереннее - дети из пробирок заселяют планету, а будущие родители (которые, слава Богу, пока не отменены!) выбирают пол и даже внешность будущего младенца... А "метод Бокановского" - явно прообраз нынешних экспериментов по клонированию. И никто не знает, что из всего этого выйдет и выйдет ли что-нибудь хорошее... или кто-то просто готовится к созданию армии генетически обусловленных бессловессных и безропотных рабов... Слово "мать" у нас еще не является ругательством (во всяком случае, вне соответствующего контекста), но для многих женщин оно уже звучит как нечто совсем не привлекательное. А сома - идеальный наркотик? Все прелести наркоманского рая - и никаких последствий для здоровья... приблизительно над этим, если не ошибаюсь, бьются многочисленные лаборатории, работающие над вопросом. Слишком, слишком много параллелей находила я в романе и вокруг нас, и делалось мне все грустнее и грустнее... Уж очень он страшен для меня, дивный новый мир.

1946 Айзек Азимов "Основание и Империя" присуждена в 1996
1951 Роберт Хайнлайн "Фермер в небе" присуждена в 2001
1953 Альфред Бестер "Человек без лица"
1954 Рэй Бредбери "451 по Фаренгейту" присуждена в 2004
1955 Марк Клифтон, Фрэнк Райли "Машина вечности"
1956 Роберт Хайнлайн "Двойная звезда"
1958 Фриц Лейбер "Большое время"
1959 Джеймс Блиш "Дело совести"
1960 Роберт Хайнлайн "Звездный десант"
1961 Уолтон Миллер "Кантата для Лейбовича"
1962 Роберт Хайнлайн "Чужак в чужой стране"
1963 Филип Дик "Человек в высоком замке"
1964 Клиффорд Саймак "Пересадочная станция"