Его можно теперь называть по имени, это не грозит его репутации и не повредит ему никак. Пахомий умер от рака легких да года назад, в больнице, говорят, он всю ночь перед смертью молился на коленях.
Когда я пришел в монастырь, в первый день, это он меня привел в келью и устроил. Потом сел ко мне на кровать и стал говорить, про то, что мы как просоленный кусок сала, только вместо соли наши грехи и их никак не вымыть, надо долго вымачивать их, прежде смоешь, что то еще про монастырскую жизнь – говорил, я слушал его внимательно, это был первый человек, который занялся мной в монастыре и я потому хотел показаться очень исполнительным и вообще понравиться как можно сильнее. Очень хотелось стать своим в этом нереальном месте. Я по мере сил демонстрировал свое воцерковление, стал креститься на него и кланяться. Валера (так его тогда звали) докончил речь и сказал – и больше не крестись на людей! Я понял что промахнулся но не больно расстроился.
Ему было лет 46-48, он был маленького роста, очень живой, смешливый и борода у него была как у египетского фараона, длинная и тонкая. Он очень много разговаривал, вообще был очень деятельный человек. Его живость не давала покоя ни окружающим, ни ему самому. С него спрашивал отец настоятель за любые беспорядки и неисправности – почему в сенях валяются доски, почему в кельях грязь и т.д. Спрашивали потому что – а с кого еще тут спрашивать? А как только он пытался навести порядок, ему тут же указывали на его место. Он был горяч, возразить мог не взирая на сан, и как то даже заработал около тысячи поклонов.
Мы с ним дружили, я к нему привязался, а он нашел слушателя, слушатели вообще редкость, а в монастырях тоже не любят чужих проповедей. Брат М. смеялся надо мной – говорил растянуто с серьезным лицом, а где Вася твой старец Валера?
И еще тогда он был для меня воплощением бытовой церковности. Бородка, речь со всякими церковно-славянскими оборотами, какой-то кафтанчик, истории про то «а вот когда мы строили храм в одном месте..» , «а когда я жил у отца Анатолия в селе таком то..». Только что то иногда проскальзывало странное в его речи.

Как будто очень мне знакомое на слух. Какие то не слова, а обороты - «скажи батюшке за ключи…» «ну живи как хочешь» «да ну ты даешь стране угля – и мелкого и много». А истории он начинал всегда одинаково свои – раньше я жил в лесу и был у нас раз такой случай… Все как то привыкли и не задумывались почему Валера жил в лесу, но в общем такой церковный бородач по моему мнению и должен был быть откуда то из леса.
А потом как то зимним вечером я зашел к нему в гости в келью (что кстати строго запрещено в монастыре – по кельям ходить не положено) мы с ним разговаривали и он мне сказал – а хочешь я тебе покажу фотографии, ну.. где мы церковь строили… Я сказал - конечно,и не сразу заметил, что Валера как то подобрался весь, и напрягся. Беру в руки фотографии , вижу группу людей – несколько военных и коротко стриженные люди в одинаковых одеждах, с одинаковыми искаженными неволей и прошлыми пороками лицами. И тогда я понял из какого леса пришел Валера и почему мне , выросшему на городской окраине, так знакомы некоторые особенности его речи. Я тогда не сказал ничего, просто посмотрел фотографии и вернул. И Валера ничего не сказал.
А потом уже, я узнал от него, не сразу, а так отдельными фразами – что он родом из Подмосковья, что просидел он почти всю жизнь, и в уголовной среде чувствовал себя свободно, общался даже с ворами в законе. Рассказал как он выходил из этой среды – сразу и окончательно, и сразу в Церковь и к Богу. Рассказывал как смеялись и как закинули ему в окно какую то здоровую железяку, чуть не убили. Думали что он просто скурвился , притворяется, выслуживается. Он был из блатных, а тут стал старостой церковным, общается с офицерами…
Валере было, наверное, труднее чем всем нам в монастыре. Не зря у него были такие образы – про соленое сало, он просаливался в очень крутом рассоле. Но по нему видно было что такое покаяние, как изменение, как метанойя. В его лице не было ни одной черты старого уголовника, только церковное благообразие, а на то фотографии было совсем другое, страшное лицо… Из тех кто знали его по церковной жизни и мысли не возникало о таком его прошлом. Он был горячим – никакой теплохладности.
Я не видел его в его последние годы. Он умер там один в больнице, так вышло, что никто его даже не причастил перед смертью. Он лежал там один, инок среди мира, один со своей болезнью, страхами, смертью, один со своим Христом, который вывел его уже однажды из сени смертной… Последние годы он жил уже не в монастыре, а у нас, в Самаре, не знаю точно где именно. А умер там, в том городе где монастырь. И его тело никто не забирал из морга, и потому его привезли в монастырь. Так я думаю Господь распорядился…
Я не зря имя Пахомия назвал, я очень прошу что бы вписали его в свои помянники, и молились бы за него, такого одинокого в своей земной жизни. Господь не явил на нем таких чудес ,как на Моисее Мурине и Марии Египетской, он был обыкновенным для всех, многие были с ним в неровных отношениях, но мы не знаем в какую меру он пришел там, в своей больничной палате, на своей последней молитве.
Помяни Господи, в вере и надежде живота вечного, усопшего инока Пахомия, и даруй ему причастие и наслаждение вечных твоих благ уготованных любящим Тя. Аминь.