В колонках играет - nocturnal dreamНастроение сейчас - у меня шок...Он очень хотел житьЯ начал все это писать после первой же операции в гематологическом центре. И мне сейчас трудно сказать, зачем я это делал. Видимо, хотел разобраться – что же произошло. А позже продолжал писать, так как это был придуманный мною способ возврата к тем минутам, когда Никита был еще жив. Ведь по-другому вернуться в те дни невозможно. А как бы хотелось это сделать! Вернуться в конец июня, когда все это началось, и можно было все сделать по-другому. Мы абсолютно убеждены – Никита был бы сейчас не только жив, но и здоров. Все началось в четверг 29 июня. В свой последний рабочий день перед отпуском я обещал Никите подвезти его до МГУ. В шесть утра он спустился вниз из своей комнаты и сказал, что с трудом передвигает ноги. Мы решили, что ему лучше полежать дома. «Мне очень нужно быть там. Но уж завтра то я уеду в «Универ» на весь день.»
Когда я днём вернулся, то у Никиты была высокая температура, он постоянно спал. В воскресенье рано утром мы с ним уехали в Москву, несмотря на то, что ему стало значительно лучше, но очень болело горло. Вызванный из нашей поликлиники врач, сказала, чтобы мы продолжали давать Никите те же препараты, которыми мы лечили его прежде. Но днем ему стало хуже, поднялась температура. И мы вызвали скорую. Шесть часов ушло на то, чтобы его, наконец, положили в Первую инфекционную больницу. В течение этого времени его обследовали и в «Боткинской», где у него определили ангину. Никита страшно устал за эти шесть часов переездов на скорой.
5 июля, среда. Днем я забрал Никиту из больницы. Температуру «сбили» до нормальной. Боли в горле прошли. Никита был счастлив, что возвращается домой. Мы болтали всю дорогу. Но к вечеру стало ясно, что с ним что-то неладно: появились головные боли, тошнота, проблемы с желудком. В понедельник мы поехали в ЦКБ, боялись, не гайморит ли. Подумали, что проблемы с желудком случайны, а вот головные боли вызвали у нас опасения. Впрочем, Наташу беспокоил и желудок. Но обследования в ЦКБ полностью исключили гайморит. Зав. неврологии сказала, что головные боли – причина инфекции и все со временем пройдет. «Нет причин для госпитализации.»
Видимо, убежденность врачей оказала психологическое воздействие на Никиту и ему явно стало лучше. Мы переночевали в Москве, а наутро поехали на дачу.
14 июля Никита уехал в Универ. Вечером вернулся страшно разбитым, мертвецки уставшим. Несколько дней он принимал лекарства, рекомендованные врачами. Как показалось Никите, от некоторых из них ему было хуже. Подруга Наташи (врач) порекомендовала нам сдать анализы в институте вирусологии. 17 июля мы приехали туда с Никитой и сдали анализы по 18-ти позициям. На следующий день в институте им. Гамалеи сдали еще с десяток анализов. «Результаты будут через 10 дней». Все предыдущие дни он чувствовал себя «плоховато»: иногда тошнота, полное отсутствие аппетита, боли в животе, сонливость. Спал он значительно больше, чем бодрствовал.
Мы с Наташей часто по вечерам, сидя на его диване, слушали его рассказы о студенческой жизни. Для него МГУ не часть жизни, это его жизнь. Он много рассказывал о новом проекте, над которым работает в составе небольшой группы в течение нескольких последних месяцев. Увлечённо и очень интересно говорил о преимуществах Нигмы – разрабатываемого ими поисковика. Через несколько недель собирался поехать в Боровск на конференцию линукс – сообщества. Пытался диктовать маме тезисы доклада, который он собирался послать туда, но плохое самочувствие не позволяло ему этого делать.
После этих двух поездок его состояние стало ухудшаться. Хотя сами поездки его не могли утомить – от дома до улицы Гамалеи мы добирались за 40 минут. «Даже хорошо, что я проветрился, а то сплю весь день.» Он стал меньше есть. Появилась слабость, но стали отпускать головные боли. Он стал худеть.
21 июля, в пятницу мы в половине третьего ночи сидели у телевизора. Никита с Натальей отправили меня спать, так как. решили рано утром ехать в какую-нибудь больницу в Москву – ясно было, что что-то надо предпринимать. А в половине четвертого меня разбудила Наталья: «Срочно едем в Склиф.» Все. С этой минуты начался кошмар, который с каждой минутой отнимал частичку его жизни.
Он попросил поехать по Боровскому шоссе, хотя по Киевскому было бы ехать проще. Но у него там есть два любимых места – долина реки Ликовы и еловый лес перед поселком Мещёрский. Я ехал медленно, так как. любая неровность на дороге отдавалась болью. Из-за этой боли справа в боку мы и помчались в «Склиф». А вдруг аппендицит? Если бы время можно было повернуть назад! Где мы ошиблись? Что надо было сделать по-другому? Были и тогда сомнения. Уже когда мы ехали по садовому кольцу в половине шестого, позвонили знакомому врачу: «Правильно ли мы делаем, что едем в «Склиф»?» «Да, конечно. Если это аппендицит, то «Склиф» - лучшее место». У Никиты были сомнения: «Как бы я хотел лечь к своим». Он имел ввиду кого-то из знакомых врачей. Но у нас такой возможности в тот, к сожалению, не оказалось.
22 июля, суббота. 5.45 утра, «Склиф». Я остался в машине, а Никита с Натальей ушли. Может быть, они выйдут через час, другой – промоют желудок и всё? У меня так было. Лет 30 назад меня забрали прямо из института с аппендицитом. Врач, осмотрев и ощупав меня, сказал: «-Помидоры ел? –Ел. –Много? –Много. –Иди домой.» Я ждал чего-то подобного.
7.00. Звонок Натальи. Иди скорей сюда. У него нашли жидкость в брюшной полости, срочно готовят к лапароскопии. Бегом в приемное отделение. Вижу как его моют и бреют - готовят к операции. «Ребят, не волнуйтесь. Мама, следи за папой». Почему он обо мне беспокоится? «Возможно, будет полостная». Увезли.
9.15. Каким-то чудом мы проникли к нему в палату Он уже там. Возбуждён после наркоза. Много говорит. Сильные боли. Он старается нас не расстраивать. Говорит: «Обычно к вечеру встают, а на утро бегают. Завтра буду всех обзванивать. Хорошо бы в среду ребята ко мне пришли».
Без Натальи здесь не обойтись. Ждать сестер бесполезно – одна сестра на этаж. Крови отходит много, слишком много. К вечеру стало ясно, что ее, по нашим оценкам, в 12 раз больше, чем ожидается после стандартной лапароскопии. Боли усиливаются, Никите очень плохо. Он задерживает меня подольше. Просит, чтобы я еще посидел. Я бы остался ночевать, но нельзя. В пятиместной палате одно свободное место, которое предполагает занять Наталья. Я ухожу в десятом часу. Он грустно провожает меня глазами.
23 июля, воскресенье. 8.00. Кровотечение усиливается. Врачей это не очень беспокоит. Наталья не спала всю ночь. Он очень хотел пить, но ему не разрешали врачи.
Бегу в аптеку за каким-то антибиотиком, который срочно нужно прокапать. Звонили в институт вирусологии и Гамалеи узнать о готовых анализах. Никита в полудреме. Наталья не спала вторую ночь. Вечером Никита опять максимально задерживает меня в палате. Я хочу остаться, но мы решаем, что присутствие Натальи полезнее для него, чем мое, а остаться вдвоем невозможно. Просто негде. Отдельной палаты нет. Сейчас я думаю, что в тот день Никита сделал все, чтобы я подумал, что ему лучше. Он много говорил со мной. Садился на кровати. Попросил меня посмотреть гонки «Формулы I» и рассказать потом ему. Я уехал затемно. Гонки я смотреть не смог…
24 июля, понедельник. Утро. Наталье удалось поспать ночью два часа. Нам показалось, что Никите лучше. С нашей помощью пошел в туалет. Крови из дренажа отходило чуть меньше, и она была светлее. Но тут обнаружилось, что кровь идет из кишечника. То, что произошло дальше, не укладывается в голове. И все это в присутствии Никиты.
Лечащий врач обвинил Наталью в том, что она говорит неправду по поводу обильного кровотечения из дренажей и крови из прямой кишки. «Этого просто не бывает. Вы, наверное, подливаете воду в мерную банку (какая дрянь)». Но у Никиты сильные боли! На что доктор медицинских наук, профессор 1-го отделения хирургии (не помню ее фамилии и не хочу помнить),заявила: «Он мужчина, в конце концов! Пусть терпит. Такая пустяковая операция». «Никита, если ты не будешь помогать себе, ты не выздоровеешь. Надо не распускать себя. Терпи. Терпи». И это о Никите, от которого с детства я не слышал жалоб. Она Наталье сказала: «Он не хирургический больной. Выписывайтесь и идите в местную поликлинику». С дренажами-то в боку?! Выписываться из Склифа и идти в поликлинику?! Ну разве это может сказать врач?!
Никитин лечащий врач решил направить его на урографию. Никиту на его же кровати почему-то везли мы с Натальей. Лечащий врач важно вышагивал впереди. Мы его перенесли на стол с рентгеновским аппаратом и нас (очень нелюбезно) попросили выйти. Как выяснилось позже еще во время лапароскопии, два дня назад, у Никиты произошёл разрыв уретры при удалении катетера (это нам сказал врач, осуществлявший визуальную часть лапароскопии). И вот по этой страшной ране два дня спустя трижды (почему трижды?) вводили катетер. Это было настолько больно, что Никита не смог сдержать стоны. Зная, что мы рядом и можем его услышать, он выкрикивал «Ну и процедура!», «Ничего себе!», «Вот это да!» Но по тому, как он это выкрикивал, было ясно – боль нестерпимая. Врач сказал Никите: «Никита, не кричи, мама может услышать». «Уведите пожалуйста маму! Уведите!».Наталья не выдержала и вошла в рентгеновский кабинет. «Что же вы делаете? Сколько же можно!». «Не волнуйтесь, мы его не всё время облучаем».
Через 1ч. 15мин(!!!) вышел врач и бросил через плечо: «Забирайте». «Что обнаружили?». «Мы получили тот результат, который получили». Бездна юмора. Когда мы вошли, то от увиденного у меня подкосились ноги. Как выдержала Наталья, я не знаю. Он лежал на столе весь в крови. На глазах трудносдерживаемые слёзы. «Ребята, извините, вы наверное, слышали как я кричал». Мы с огромным трудом втроем (нам помогал какой-то мальчик) перенесли его на кровать. Любое движение приносило ему нестерпимую боль. Врач сразу же ушёл, его высокая квалификация не позволила ему опуститься так низко, чтобы помочь нам. Его имя Сивак Георгиевич. Где же он достал диплом врача?
В палате Никита держался изо всех сил. Находил смешное в проведенных над ним средневековых пытках. Спросил о вчерашней «Формуле I». Я утром, чтобы отчитаться перед Никитой просмотрел спортивное обозрение. Но как только я начал говорить об итогах гонок, он махнул рукой и сразу сник. Ему было очень плохо.
Утром произошел один эпизод, о котором следует рассказать. В мире хороших людей много. Их большинство. Наталья должна была утром рано поехать по делам в Арбитражный суд. Там в 10.30 обсуждалось важнейшее для ее работы дело. Никиту настолько расстроило ее предстоящее неизбежное отсутствие, что я забрал у Наташи все документы и рванул на Басманку. Всем известен наш чиновничий беспредел, я не предполагал, что справлюсь с задачей. Я влетел в здание суда и с ужасом увидел, что в канцелярию, куда я должен был сдать документы, стоит очередь, в которой люди записываются на несколько дней вперед. Я спросил у дежурного милиционера (молоденькой женщины) куда я бы еще мог обратиться. Она посоветовала зайти в справочную. Там сидел неприятного вида тип с короткой стрижкой на огромной голове. С кричащей неприязнью он взглянул на меня. Я как мог объяснил ситуацию и сказал, что жена, с чьими документами я здесь, в Склифе с сыном. Он забрал у меня документы, поставил час их приема (это было до 10.30), дату, свою подпись, печать и сказал, чтобы я не беспокоился. Он тут же встал и вышел с моими бумагами. Я даже не успел его поблагодарить.
Наталье, с помощью наших друзей, удалось выйти на директора института гематологии, Воробьева Андрея Ивановича. Поняв общую ситуацию со Склифом, он сказал, чтобы мы завтра же везли Никиту к нему. Никита стал страшно волноваться: «Не совершаем ли мы еще одной ошибки». Этот его вопрос навсегда останется в нашей памяти. А действительно, не совершили ли мы ошибку, поехав с ним в институт гематологии. Наверное, нет. Но то, что произошло там, привело к фатальным последствиям.
25 июля, вторник. Утро. Наташа связалась с А.И. Воробьевым. Она сказала ему, что заказала платную реанимационную перевозку, но нужно разрешение «Склифа» на отправку пациента и разрешение института гематологии на приём больного. «Бросьте всё это. Немедленно выезжайте ко мне, я предоставлю вам машину реанимации с врачом и медсестрой». Я остался с Никитой. По ряду чисто внешних показателей ему стало лучше: из дренажной трубки отходило мало жидкости и она была светлая. И боли в желудке как будто стихли. Его беспокоил только предстоящий переезд. Часов в 11 утра наконец-то собрали консилиум (на четвертый день после лапароскопии!!)
К часу дня мы приехали на место. Наталья попросила меня съездить в институты вирусологии и Гамалеи и забрать все готовые результаты анализов, которые мы сдавали 17-го и 18-го июля. Я сказал профессору Львову из института вирусологии, что мне срочно до 16.00 нужно представить его заключение по результатам анализов в институт гематологии. «Я все понял и Вас долго не задержу». Было 13.30. Он долго рассказывал мне, как прошло его детство без матери, что у него три диплома о высшем образовании, что его рекомендации помогли Никите «выкрутиться» (С чего это он взял!!!) Я несколько раз выбегал из его кабинета: «Не буду Вам мешать готовить заключение.» Но каждый раз когда я возвращался, он радостно встречал меня и продолжал прерванный разговор. Любые мои слова он пропускал мимо ушей и опять талдычил о своих дипломах. Я вспомнил, что когда мы с Никитой 17-го возвращались в «Лесной», то он сказал: «Мне три его диплома в ушах застряли. Редкостная зануда». Но сейчас я торопился к Никите, я стремился повидаться с ним до того, как закончится время посещений. Секретарша Львова одним пальцем печатала минут 30 несколько строк заключения.
«Все результаты анализов отрицательны(то есть, ничего нет!), обнаружен вирус герпеса на фоне основного заболевания.» В строке герпес стоят два плюса. Я прочел на плакатах в институте вирусологии – два плюса (из пяти возможных) у 95% населения, три плюса у 50%. Что имел ввиду Львов об «основном заболевании» - неясно. Оказывается два плюса – это норма.
Я вернулся в гематологию около шести. Врачи уже ушли и ознакомиться с выпиской они не смогли. Зав. хирургией, Матвеева Татьяна Ивановна, была крайне недовольна, что Никиту положили к ней. «Это не наш больной, у него не хирургия. Как вы вообще попали сюда? Я вам категорически запрещаю оставаться с ним сверх того времени, которое установлено для посещений. Его состояние не требует того, чтобы родственники находились с ним». Наталья выслушала еще много неприятных слов. К счастью, ни с чем подобным мы больше в этом институте ни разу не столкнулись. Напротив, весь персонал проявлял большое участие и заботу о нас.
Я до сих пор не могу понять (и простить себе) почему я решил, что все проблемы решены с приездом Никиты в институт гематологии. Я вечером поехал в Лесной. Думал, что скоро пригласим друзей и студентов МГУ к нам на дачу. Весь вечер и утро я косил газон. Как я мог уехать? Перед самым моим отъездом Никита сидел на кровати. Его тошнило после выпитой воды. «Уезжай. Все равно тебе не разрешат остаться. Ребят, извините меня, что я испортил вам отпуск». Он смотрел на меня очень грустными глазами. Как я мог уехать?! Он совсем не жаловался, не говорил о болях и это притупило мое чувство опасности. Я думал – все страшное позади. Ужасы «Склифа» остались в прошлом, как кошмарный сон. Здесь его вытянут. Наталья осталась с ним, несмотря на запрет зав. отделением, и я уехал. А я ведь говорил с ним в тот день в последний раз.
Ночью Наталья не сомкнула глаз. Дежурный врачи (Игорь Владимирович и Ирина Юрьевна) долго исправлял дренажи, установленные в «Склифе». Никита всю ночь тоже не спал. Под утро Наташа, боясь гнева зав. отделением, до прихода врачей уехала домой поспать. Прощаясь с ним она сказала: «Я не целую тебя, так как боюсь заразить». С пятницы до среды она почти не спала. За эти дни на сон у нее ушло едва 5-6 часов. К утру у нее поднялась температура до 38,5.
Впервые Никита остался один без нас. Утром он пошёл умываться и упал. Он уже не мог самостоятельно стоять на ногах. В этот день к нему потоком приходили врачи: Воробьёв, Городецкий, Карагюлян – это ведущие врачи центра - хирурги, гематологи. Я позвонил из Лесного и понял, что Наташе очень плохо. Перезвонил Никите: «Приезжай. Мне плоховато(ПЛОХОВАТО! Лишь бы не расстроить), я иногда отключаюсь.» Я заеду за мамой и сразу к тебе. «Я знаю, что ей очень плохо. Побереги её.» А Наташе он говорил ещё утром: «Береги папу».
Уже через 50 минут я был на квартире и через 5 минут мы уже мчались в гематологический центр. А еще через 5 минут звонок: «Вы где?» Мы едем к тебе, минут 15 осталось. «Меня уже увезут в реанимацию.» Я не мог понять почему в реанимацию? Что с ним? А в тот момент еще никто не знал что с ним.
Как ножом по сердцу – пустая кровать Никиты. Нас не пустили в реанимацию. Сказали только, что он хочет пить. Я рванул в аптеку купил воды. Много воды. А под вечер сказали, что вода заканчивается. Трудно передать как мы обрадовались. Он пьет воду! Он не мог этого делать много дней подряд, так как его тошнило Он пьет много воды! Я опять купил в аптеке много бутылочек детской питьевой воды. Сказали, что вечером переведут назад в палату, в крайнем случае, утром. Мы счастливые уехали домой.
27 июля, четверг. Несмотря на все запреты зав. отделения, мы зашли в палату. Постель пустая. Татьяна Ивановна была чем-то недовольна. Наталья не выдержала и сказала ей, что вы не разрешили остаться с Никитой, а он днем упал. «Но он же не разбился в кровь!» Видимо, по ее мнению, раз при падении Никита не разбился в кровь, то можно считать, что и падения не было. А не было падения, то нечего и задумываться о его причинах.
Нас позвал к себе в кабинет Сурен Роландович Карагюлян – научный руководитель хирургического отделения, доктор, профессор. В кабинете много картин. Это ваши? «Да, я член союза художников.» Очень интересный собеседник. «Пишу книгу.» Приятная внешность. Интеллект. Мы спокойны. Научно-клинический центр мирового значения, прекрасные врачи.
Мы поднялись на седьмой этаж и сели на диване на лифтовой площадке у дверей реанимации. В 14.30 открываются двери и Никиту вывозят в хирургический блок. Этот путь отнимает 12 секунд. Никита увидел нас. Он говорит быстро, волнуется: «Меня везут на лапароскопию. Мама, постарайся быть рядом, когда меня привезут назад». Двери в операционную закрыли. Я прильнул к крошечному отверстию в закрашенном стекле и успел увидеть, что его завезли в первый операционный блок.
За те два дня, что я его не видел, он очень изменился: цвет лица стал темным, капельки пота на лице (видимо, высокая температура), похудел.
15.30 Очевидно, что лапароскопией не обошлось. Врачи потоком заходят в хирургию. Что там происходит? Нервы на пределе.
16.50 Вышло несколько врачей. Сурен Роландович сказал, что «тромбирована толстая кишка. Вызвали с дачи зам.директора института проктологии чл. корр. акад. наук Шелыгина Юрия Анатольевича. Он будет часа через полтора. Будем решать что делать.»
Опять спустились в кабинет к Карагюляну. Он угостил чаем, но это не сняло нашего невероятного напряжения. Никита там наверху «на столе». Да и разговор о вероятных страшных последствиях его заболевания, которое Сурен Роландович назвал тромбофилией, был безрадостным.
19.00 Приехал Шелыгин Ю.А. В щелку я видел, как врачи заходили и выходили из операционной. Иногда они подолгу совещались в коридоре. В 20.00 вышел Карагюлян и спросил нашего разрешения на удаление части толстой кишки. «Процесс развивается быстро. Еще в субботу в «Склифе» ничего подобного замечено не было. Все было чисто. Если не произвести удаление, я не гарантирую, что он доживет до вечера.» Мы, естественно, дали согласие на операцию.
К нам приехала Оля. С этого момента наши друзья не оставляли нас ни на минуту. Без их поддержки мы не смогли бы выдержать напряжения страшных последующих дней. (Позже они сняли для нас номер в гостинице в пяти минутах ходьбы от Центра, чтобы мы могли быть постоянно рядом с Никитой).
23.00. Вышли хирурги. Шелыгин прошел мимо нас молча. Карагулян рассказал о некоторых деталях операции – что с чем соединили. Городецкий Владимир Матвеевич (член-корреспондент Академии медицинских наук, заместитель директора): «Сколько лет работаю, но такого не видел. Ведь еще два дня назад ничего не было, а сейчас необратимо поражена толстая кишка». Жуткие слова нам, родителям.
23.25. Никиту мимо нас перевезли в реанимацию. Он пробыл в операционной 9 часов 5 минут.
28 июля. Пятница. С утра нам дали несколько анализов крови Никиты и попросили отвезти в разные институты. Хорошо, что рядом были наши друзья и они это сделали. Но Сурен Роландович попросил меня лично съездить к Шелыгину Ю.А. в его больницу, чтобы именно мне он объяснил, как пользоваться некоторым приспособлением, которое необходимо для жизнеобеспечения Никиты в будущем. Надо ли говорить с какой радостью я с Леной поехал в институт проктологии. На обратном пути мы от волнения запутались в переулках и опоздали к началу новой операции, о необходимости которой я и не подозревал. Я страшно расстроился, так как лишился возможности еще раз увидеть Никиту хотя бы в течение этих несчастных 10-12 секунд.
Когда заканчивалась операция, нас с Наташей вызвали вниз к Сурену Роландовичу. Оказалось, что происходящая операция проводится с целью выявления динамики развития заболевания. Он сказал, что к вечеру необходимо провести третью (в этой больнице) операцию, так как за истекшие 14 часов после вчерашней операции процесс тромбирования кровеносных сосудов распространился и на тонкую кишку. Пораженные участки необходимо удалить. От нас требовалось страшное решение: «Либо дать согласие на эту операцию, но с такими резекциями кишечника жить нельзя, положительные случаи пересадки кишечника неизвестны, (как выяснилось вскоре, во-первых, такие случаи хорошо известны, а во-вторых, с этим люди живут и живут долго) либо все закончить сейчас». Это нам сказал Сурен Роландович (далее С.Р.). Ну как можно нас ставить перед таким выбором?! Неужели не ясно, каков будет ответ?
Мы дали согласие на эту страшную операцию. Никита, это мы дали согласие на эту операцию! На операцию, которая погубила тебя!
Вы пригласили Шалыгина на эту операцию? «Зачем? Юрий Анатольевич сказал, что готов подъехать в любую минуту. Но в этом нет необходимости. Квалификация наших хирургов достаточна, чтобы справиться с этой операцией». Может быть, нужна консультация других врачей? «В этом нет ни малейшей необходимости, да и на организацию подобных консультаций нужно время, а сейчас дорога буквально каждая минута. Впрочем, вы вправе настаивать на том, чтобы мы пригласили других врачей». Могли ли мы настаивать на задержке операции, если дорога каждая минута?
В 20.20 Никиту провезли мимо нас в операционную. Еще накануне в четверг, перед заключительной частью девятичасовой операции Городецкий В.М. сказал нам, что он оценивает вероятность положительного исхода этой операции как один к ста. А если он и выдержит эту операцию, то вероятность, что он доживет до утра также не более одного к ста. После его слов мы поняли уже тогда, 27 июля, что вероятность того, что Никита останется жив ничтожна. Но он выдержал ту операцию, и он дожил до утра. Появилась надежда – а может, эти оценки ошибочны? Сейчас, заходя в операционную, Городецкий сказал нам: «Я не дам и одной тысячной на то, что он эту операцию перенесет».
Потянулись жуткие минуты ожидания. В крошечное отверстие в двери я видел, как хирурги выходят из операционного блока. Стоят, разговаривают. Неужели всё кончено? Первой вышла хирург Светлана Витальевна: «Всё прошло очень хорошо. Операцию перенес нормально». Значит Никита жив! Выходят другие хирурги, молча проходят мимо нас. Остановился С. Р.: «Удалили большую часть тонкой кишки, пораженную некрозом из-за тромбирования кровеносных сосудов кишечника».
29 июля. Суббота. 8.00 утра. Мы у дверей реанимации. Разговор с дежурным врачом: «Состояние крайне тяжелое, но в течение ночи не ухудшилось». Мы ловим каждое слово, в котором звучит хоть капля надежды. Внизу нас ждет С. Р. Он подробно рассказывает о Никитином заболевании. Что-то рисует на листе бумаги. «Мы приняли это сначала за тромбофилию, но более точный диагноз – антифосфолипидный синдром (АФС) - тромбирование кровеносных сосудов, питающих кишечник и другие внутренние органы. У Никиты крайняя форма этого заболевания – катастрофический АФС, развивающийся непредсказуемо быстро с поражением практически всех органов. Вероятность этого заболевания ничтожна – как попадание метеорита в дом. Еще в 1996 году в медицинском справочнике об этом было всего несколько строк. Сейчас известно не намного больше. Случаев выздоровления не было».
Мы страшно подавлены. Уже в четвертый раз врачи выносят Никите смертный приговор. Но уже через пару недель мы узнали, что всё, что сказал Карагюлян – не так! Не так! Не так! Это заболевание известно с начала 50-х годов. Да, название АФС появилось позже – в 1986 г., но само заболевание давно известно. К настоящему времени разработаны четкие диагностические критерии АФС. Масса публикаций, в том числе и в отечественной литературе. Описаны методы лечения. Ни о каком катастрофическом течение АФС у Никиты не может быть и речи – это стало ясно уже через несколько дней, когда появились явные признаки улучшения на фоне тяжелейших перенесенных им операций (при катастрофическом АФС это исключено). Случаев выздоровления много. Очень много. Из 280-ти случаев, описанных в медицинской литературе, живы остались 157 человек. И вся эта информация получена в Интернете.
Но в тот момент все, что говорил нам С. Р. о заболевании Никиты, мы слышали впервые. Могли ли мы тогда сомневаться в его словах? Впрочем, в безупречной аргументации, которую он подавал с театральной беспощадностью, неуловимо проскальзывало: если выберется – мы сделали практически невозможное, мы герои; не выберется – мы же вас предупреждали.
Расставаясь с нами, он сказал, что Никите потребуется для переливания много крови, очень много крови. «Постарайтесь найти доноров». Мы не искали доноров, они сами пришли. Их было многие сотни – друзья, знакомые друзей, родители друзей, солдаты, курсанты. Многие приходили по два раза. Друзья организовали сдачу крови в воинской части. Большинство никогда раньше не слышали о Никите. Какое же Вам всем огромное спасибо!
В этот день днем и вечером врачи реанимации нам говорили» «Состояние не ухудшилось». В течение всего следующего дня (воскресенье 30 июля) мы получали ту же информацию.
То, что состояние Никиты крайне тяжелое, но стабильное вселяло надежду. Мы и в воскресенье не раз встречались с С. Р. (он приходил в Центр и в выходные дни) и много говорили о вероятных дальнейших последствиях проведенных операций. Направленность его разговоров несколько изменилась: «Есть несколько зарубежных центров, в которых проводятся успешные операции по трансплантации кишечника» (помнится, раньше он такую возможность исключал). Наташа отреагировала мгновенно – я готова большую часть кишечника отдать ему, ведь у нас абсолютно идентичные показатели крови. «Об этом говорить пока рано, но ваше согласие на донорство может пригодиться».
Мы задавали много вопросов.
- Нужна ли помощь врачей других медицинских центров? «Мы полностью контролируем ситуацию. Мы постоянно держим связь с Барнаулом, где наш филиал. Руководитель этого центра - крупнейший специалист по подобным тяжелым заболеваниям. Он полностью подтвердил нашу программу действий».
- Судя по состоянию Никиты на данный момент, вам удалось приостановить дальнейшее развитие АФС? «Да, это так. Образование антител, разрушающих слизистую оболочку стенок кровеносных сосудов, мы подавляем довольно большими дозами преднизолона, а образование тромбов блокируется гепарином. Но это равновесие очень неустойчиво. Переизбыток гепарина может вызвать неуправляемое кровотечение. Мы постоянно балансируем на грани допустимых концентраций обоих препаратов».
- А как же вы контролируете процесс, ведь он же должен осуществляться визуально? «Так мы и делаем. Никите наложили два шва, а остальное прикрыли слоями стерильных марлевых повязок. Это и позволяет по нескольку раз в день осуществлять визуальный контроль».
- А разве не опасно соприкосновение внутренних тканей с воздухом? «Это обычная хирургическая практика. При надлежащем контроле, больного можно поддерживать так достаточно долго».
- Если АФС поражает стенки мелких кровеносных сосудов, то нет ли опасности поражения головного мозга? «Да, есть. Но к счастью этого не произошло». Когда в день операции мы разговаривали с Никитой, он произвел на всех впечатление своей рассудительностью и «хорошим правильным языком». На вопрос академика (Воробьева А.И.) – где же Вы учитесь? Никита с гордостью сказал – на пятом курсе факультета вычислительной математики МГУ. По тому, как он разговаривал с нами, было очевидно, что ни о каком нарушении мозгового кровообращения не может быть и речи».
- А возможно ли такое избирательное течение АФС? «Да. Чаще всего поражается желудочно-кишечный тракт».
Странно. Какая-то несостыковка со сказанным нам еще вчера. Ведь он же раньше говорил о тотальном тромбозе всей системы мелких кровеносных сосудов. Но разве можно было сосредотачиваться на этих «неточностях», когда из всего разговора было ясно – и четвертый «приговор» не состоялся.
Понедельник 31 июля. 8.00. С. Р. выходит от Никиты. «Состояние не ухудшилось, даже есть незначительные положительные моменты, но я пока не хочу Вам о них говорить».
После утреннего совещания врачи решили Никиту начать понемногу пробуждать. «Организм имеет свои огромные защитные функции и чтобы они начали действовать необходимо хотя бы частичное пробуждение». Мы днем зашли к С. Р. На столе небольшой мольберт. Он работает над своей очередной картиной. «Мне это помогает снять стресс». Он опять заговорил о вероятной трансплантации. Назвал несколько европейских медицинских центров, имена профессоров, с которыми он уже связался. Сказал также: «Вас ждет страшное будущее. Он вас долго еще будет «благодарить» за то, что с ним сделали».
Я принял решение уйти с работы. Мы не должны сдаваться. Никите потребуется непрерывный уход. Первое время жизнь он будет поддерживаться только через капельницы, потом, операция по трансплантации, затем длительная реабилитация. Но это жизнь. Жизнь. Трудная, но жизнь. Он может работать на компьютере и дома. Он страшно увлечен своей Нигмой и это даст ему силы. А университет закончит позже.
В этот день нам позвонил один из наших друзей, который находился в тот момент на другом полушарии Земли и сказал, чтобы мы не думали ни о транспортных, ни о финансовых проблемах, связанных с возможными операциями для Никиты в любой стране. Подобное же внимание проявили и другие наши близкие друзья, студенты МГУ, друзья Никиты, сослуживцы Наташи.
Поздно вечером перед уходом из больницы нам опять сказали стандартное: «Без изменений». Наверное, пожалели. Утром 1-го августа, во вторник мы узнали, что еще вечером его состояние резко ухудшилось: «Потеря давления. Септический шок. Организм перестал сопротивляться. Готовят к операции». А разве можно в таком состоянии проводить операцию? «Другого выхода нет».
Что происходит? Мы ничего не можем понять. Откуда взялся сепсис? «Сепсис – последствие перитонита. Перитонит неизбежен при операциях на кишечнике». Мы совершенно не помним, кто это говорил. Те часы, как в черном тумане.
14.40. Никиту провезли мимо нас в операционную. Мы, видимо, были в таком отчаянии, что бригада санитаров и врачей этот путь от дверей реанимации до операционной вместо 12 секунд проделала секунд за 20-25, давая нам возможность видеть Никиту лишних несколько секунд. В отверстие двери я видел, как С. Р. зашел в операционный блок и когда вышел. Он пробыл там 15 минут. Вышел к нам. То, что он сказал, было страшно «Процесс тромбирования ускорился. Сплошные некрозы. Ни одного жизнеспособного органа. Шансов нет».
Еще через 15 минут Никиту провезли мимо нас в реанимацию. В последствии, после восьмого августа, когда начались ежедневные операции по санации внутренних органов, я рассчитал, сколько времени необходимо на промывание. Это отнимало минимум 40 минут. Уже позже я понял, что в этот день ему никакого промывания не делали. Это невозможно сделать за 15 минут. С.Р. просто похоронил Никиту.
Поздно вечером, несмотря на все строгие НЕЛЬЗЯ вышестоящего начальства, нас пропустили к Никите. Каждый из нас пробыл у него по одной минуте. Мы прощались с ним. Вся реанимация прекрасно понимала, что, вероятнее всего, это последняя наша возможность увидеть Никиту живым.
Среда 2-го августа. 8.00. Дежурный врач реанимации вышел к нам: «Давление поднялось. Все функции стабилизировались». Невозможно выразить нашу радость. Ведь не было почти никакой надежды, что Никита доживет до утра. Днем и вечером та же информация: «Состояние не ухудшилось».
Четверг 3-го августа. 7.30. «Давление нормальное 110/70, держит самостоятельно. Вчера проведена операция прямо в реанимационном отделении по введению трубки в трахею. Это необходимо для того, чтобы он смог дышать самостоятельно, а если воздуха в легкие будет поступать недостаточно, то дополнительная его порция автоматически подается через эту трубку».
12.00. Постепенно начали пробуждать. Вечером состояние не ухудшилось. Но два врача реанимации – Елена Марковна (зав. отделением) и Илья Исаакович – независимо друг от друга сказали одно и то же: «При таком развитии сепсиса, с которым мы не можем справиться, удалении части кишечника и при сильнейшем поражении большинства внутренних органов у Никиты нет никаких шансов». Помню, что эти страшные слова почему-то не звучали столь беспощадно как у Карагюляна и Городецкого. Почему эти врачи, а также хирург Александр Вадимович, абсолютно не искажая информации и ничего не скрывая от нас, по сути не оставляя никакой надежды, нашли нужные слова, трудные слова для раздавленных горем родителей. А те двое с высоты своих высоких постов бездушно изрекали факты, как на лекции перед студентами.
К полудню состояние не ухудшилось, откликнулся на «Никиту». С.Р. попросил его высунуть язык. Он это сделал. Спросил: «Тебе больно? Если да, закрой глаза». Никита закрыл глаза. К вечеру Никиту решили опять погрузить в сон.
Суббота, 5-го августа. 7.00 утра. «Состояние без изменений». Но дежурный врач реанимации сказал, что вот это – «без изменений» - само по себе плохо. Это означает лишь, что организм борется сам, а его возможности не беспредельны. Но добавил обнадеживающее: «Если он продержится еще три дня, то мы его вытащим».
Нас опять пустили к Никите. Первой всегда ходила к нему Наташа. Когда пришел я, то какая-то женщина громко крикнула» «Никита, папа пришел!». Он стал прерывисто дышать, судорожно сжимал кисти рук, явно пытался открыть глаза, но не смог. Я тихо спросил женщину - а разве это не вредно для Никиты? «Ничего, надо же начинать выздоравливать». Я подумал, что это врач (я ведь не знал их всех в лицо), и она знает, что делает. Позже я узнал, что это была не врач, а нянечка. Я стал говорить довольно громко, чтобы Никита услышал о том, что мы с мамой постоянно здесь, за дверью, что приходят студенты и бывшие одноклассники, перечислил, кто был. Никита успокоился. Казалось, он слушает меня. Пугали показания на мониторах: температура 39, пульс 140. Но давление нормальное.
Еще накануне моя сестра связалась с Европейским Медицинским Центром. Те запросили выписку из истории болезни Никиты и, по нашей просьбе, ее факсом передали туда из гематологического центра. Копия этой выписки хранится у нас. Там кратко изложена суть заболевания и отмечен перитонит и сепсис. Позже центр выдал нам справку, где ни слова не упоминалось ни о перитоните, ни о сепсисе. В Европейском Медицинском Центре сказали тогда моей сестре, что «в случае чего, вы никогда не узнаете всей правды».
Воскресенье 6-го августа. Александр Вадимович утром нам сказал, что состояние Никиты крайне тяжелое, но стабильное. А позже С.Р. отметил, что из желудка пошла кровь, начался отек легких. «Отказали обе почки. Но нас почки не очень беспокоят, так как обычно их функции восстанавливаются после устранения причины, вызвавшей этот отказ. На гемодиализе мы пациентов держим месяцами».
Опять у нас был разговор о том, что, не вредно ли Никите постоянное визуальное наблюдение. Агрессивное воздействие воздуха мне известно не понаслышке. В голосе С.Р. появились нотки раздражения. Точные его слова не помню. Он говорил о том, что «мы прекрасно владеем ситуацией. Существуют хорошо отработанные методики». Одним словом, не лезьте туда, в чем вы ничего не смыслите.
19.00. Александр Вадимович на наш вопрос о кровотечении из желудка сказал, что само по себе данное кровотечение не вызывает опасений, так как является следствием проводимых процедур. Сейчас подобрали другие антибиотики, и удалось снизить уровень лейкоцитов. А отек легких? «В состоянии глубокой реанимации в легких из-за их искусственной вентиляции скапливается жидкость. Ее удаляют ежедневно проводимой бронхоскопией, но эта жидкость не результат отека.» Вопрос дежурному врачу реанимации - почки не работают совсем? Изумление: «Почему не работают? Они пропускают столько, сколько и ожидается в состоянии тяжелой реанимации. Конечно, почкам необходима помощь из-за обилия вводимых лекарственных препаратов и мы вынуждены использовать гемодиализ. Но его почки работают». (???)
Вечером Никита открыл глаза, следил за происходящим в реанимации. Нас к нему не пустили. НЕЛЬЗЯ. Это НЕЛЬЗЯ мы уже слышали неоднократно. Наталья даже звонила в Минздрав – а есть ли какой-либо документ, в котором бы подобного рода запреты были утверждены. «Каждое медицинское учреждение вправе устанавливать свои правила внутреннего распорядка». В те несколько дней, когда Никита был в сознании, нам категорически запрещалось видеть его. ПОЧЕМУ? Неужели Никите от этого было бы хуже? За 22 года его жизни мы не расставались с ним ни на один день. А если он и уезжал куда-то (студенческий лагерь «Буревестник», слеты линукс-сообщества в Боровске), то помногу раз в день мы звонили друг другу, обменивались SMS-ками. Мы были очень дружны. Для Никиты расстаться с нами или не иметь никакой связи хотя бы на день было абсолютно немыслимым. И вот здесь в больнице прозвучало грозное – НЕЛЬЗЯ.
Сердце разрывается при мысли – как же Никита страдал в те дни, не имея возможности какого бы то ни было общения с нами. Трубка в трахее не позволяла ему говорить, о чем-либо попросить.
На следующий день в понедельник я зашел в кабинет к Городецкому. Почему нельзя видеть нашего сына? Мы же прекрасно понимаем, что он обречен, почему же мы не можем видеть его в последние дни его жизни? НЕЛЬЗЯ. Накануне мы советовались с психологом, которая подтвердила, что на тяжелобольных оказывает очень благоприятное воздействие присутствие близких ему людей. Но Городецкий не считает возможным выслушивать другие мнения. НЕЛЬЗЯ.
А есть ли у Городецкого душа? Он ученый – доктор, профессор, член-корреспондент РАМН, может ли он позволить себе верить в существование какой-то там души – нематериальной субстанции. Души нет. У Городецкого ее нет точно.
В тот день в воскресенье вечером произошел эпизод, оставивший у нас глубокий неприятный осадок. К вечеру Никита опять открыл глаза. Врач реанимации сказала ему: «Никита, звонила бабушка, и твои родители тоже звонили. Закрой глаза, если ты понял». Он закрыл глаза. То есть, как это «звонили твои родители?» Да мы за дверью реанимации практически живем. Друзья привозят нам еду, мы уходим в гостиницу поздно ночью и возвращаемся рано утором. Что подумал Никита? Разве нас нет рядом? Мы нужны ему. Он наверняка понял, что нас не пускают к нему. Но мы ведь где-то рядом? Он уверен в этом. Иначе быть не может. И вдруг ему говорят, что «звонили твои родители». Откуда звонили? А где они?
Мы тут же попросили врача опять подойти к Никите и сказать, что мы здесь, мы постоянно здесь. Она вернулась через пять минут и сказала, что передала наши слова Никите. Но остался жуткий осадок потому, что Никита мог в течение хотя бы этих нескольких минут подумать, что мы оставили его.
Поздно вечером опять страшные прогнозы врачей: «Состояние очень нестабильно, постоянно срывается к ухудшению. Сил у Никиты осталось очень немного». Мы с Наташей с нетерпением ждем понедельника – из отпуска выходит академик А.И. Воробьев. До этого его не было в Центре.
Понедельник 7-го августа. 8.00. Состояние не изменилось. Никита в сознании. С ним общается персонал реанимации, он всегда реагирует на обращения к нему.
10.30. Нас вызвал к себе С.Р. «Пройден тот этап, от которого мы ждали самого худшего. Сейчас снизились лейкоциты и билирубин. Это хорошо. Работает печень. Почки – не жизненная проблема, но и они показывают признаки функционирования. Теперь можно думать о трансплантации кишечника». Дал нам распечатку с координатами тех, с кем он связался в Австрии, Бельгии и Германии. «Я сегодня был у Никиты, спросил – Никита, тебе плохо? Он закрыл глаза – значит мозг в порядке».
18.30. Новый удар. Ольга Владимировна (лечащий врач Никиты по отделению реанимации) сказала нам: «Мы не справляемся с распространяющейся инфекцией. Температура 39,5. Он совершенно не реагирует на наши контакты с ним».
Это был второй септический шок. Мы позвонили А.И. Воробьеву, он сказал, что утром даст поручение на подбор новых антибиотиков. Но через полчаса я попросил Наташу опять связаться с Воробьевым и сказать, что Никита до утра может и не дожить, ведь ситуация в течение последних нескольких часов изменилась кардинально. А.И. Воробьев пообещал немедленно перезвонить в реанимацию.
Через час вышла Надежда Витальевна (дежурный врач реанимации) и сказала, что температуру и тахикардию удалось снизить плазмоферезом и гемодиализом. «У нас подготовлен запасной вариант антибиотиков на самый крайний случай». Мы позвонили С.Р., и он сказал, что сейчас ситуация не самая критическая. А через час он сам перезвонил нам и сообщил о том, что рано утром, еще до 8-ми часов утра, решено собрать консилиум.
23.30. «Без динамики» - и обнадеживающие и страшные слова.
Вторник 8-е августа. 7.30. Обошел все кабинеты. Никакого движения, а ведь сказали, что еще до 8-ми будет консилиум. В 8.00 к нам вышла врач – Надежда Витальевна: «Примерно с 8-ми вечера и до 2-х часов ночи Никита был в сознании. Но после двух началась сильная тахикардия (160). Позже ночью начался очередной септический шок. Практически полная потеря давления».
8.30. В реанимацию пришел Городецкий. Выходя, не удостоил нас своим вниманием.
9.00. Утренняя конференция. А.И. Воробьев – Карагюляну: «Зачем вам сейчас нужны эти контакты с европейскими центрами по трансплантации?» С.Р.: «Я считаю, что именно в этих центрах накоплен большой опыт по данному заболеванию». «О какой трансплантации и о каком заболевании вы говорите сейчас! Неужели неясно, что надо спасать больного от сепсиса! Как вы отличили некроз от гематомы? Визуально?!! Хирурги, да вы же потеряли больного при первой же операции! Почему вы все послеоперационные дни оставляли воздух в брюшной полости?! И вы рассчитывали, что при этом не разовьется сепсис?! Да это же азбука хирургии!!!»
На конференции кто-то сказал, что Никите нужно немедленно делать операцию, хотя в состоянии такого глубокого шока летальность составляет 80 % и это при здоровом кишечнике. Было решено, несмотря на запредельный риск, операцию проводить.
К началу операции давление удалось поднять до 95-ти. В 12.40 Никиту провезли мимо нас. К этому моменту нам было известно все, о чем говорилось на утренней конференции. Опять два молоденьких санитара, врачи и сестры слегка задержались в коридоре. Наташа даже успела поцеловать Никитушку. Опять мы прощались с ним.
По одиночке в операционную стали подходить врачи. Прошел Городецкий. Мы уже стали избегать этого любителя цифр, не хотели услышать его очередной беспощадный прогноз. Я отвернулся от него, и он прошел мимо. Спросил у проходившего мимо С.Р. – Никита же может не выдержать операцию в таком состоянии?! Тот бросил, не поворачивая головы: «Может».
Молча прошел А.И. Воробьев. Минут через 30 он вышел из операционной и подошел к нам. «Ну, там почистили то, что было доступно. Промыли». А эта операция очень опасна? «Ну что вы. Санация – это пустяк по сравнению с теми операциями, которые он перенес. Даже в его состоянии это не опасно».
Через час двадцать минут Никиту провезли в реанимацию. Санитары везли его почти бегом, но Ольга Владимировна, которая проводила операционный наркоз, успела бросить Наташе короткое: «Он молодец!».
Выходя из операционной, С.Р. подошел к нам: «Удалили кое-какие некротические бляшки. Отдельные места порозовели». Значит, появился кровоток? С.Р. как-то неопределенно махнул рукой: «В общем-то, да. Но не все поддается визуальному наблюдению. Есть скрытые области. Что там – неизвестно». Позже вечером он сказал: «Мы подобрали новый антибиотик против того заражения тканей, который выявили сразу после операции».
Но к 22 часам его состояние резко ухудшилось. Опять упало давление.
23.45. «Состояние очень тяжелое, не удается стабилизировать». Мы в отчаянии позвонили домой Геннадию Мартиновичу, зам. заведующего реанимационным отделением. Сказали, что состояние Никиты быстро ухудшается. Он обещал позвонить в реанимацию и что-то предпринять. Нам все говорили о нем, что он лучший врач реанимации, доктор медицинских наук. Потянулись страшные минуты ожидания.
0.50. Состояние Никиты удалось стабилизировать, но оно крайне тяжелое.
1.50. Давление чуть-чуть стабильнее.
В среду утром (9-го августа) нам сказали, чтобы мы зашли к Городецкому. Мы шли туда, уверенные в том, что нам официально сообщат о кончине нашего сына. С нами пошел один из наших друзей – Эдмон. «Шансы абсолютно нулевые». Значит Никита жив!!! Зачем же этот спектакль? «Мне, по моему запросу, прислали из Испании материалы конференции по АФС. Так вот, эта болезнь практически со 100%-ной летальностью. Остались живы 10 из 280 пациентов!» Зачем говорить очевидную неправду?! Материалы, которые ему «прислали из Испании по его запросу» уже давно у нас, скаченные из Интернета студентами – МГУ. Из этих материалов ясно было, что решение на операцию было принято без должной диагностики. Что летальность, даже при катастрофическом АФС, менее 50%. Зачем говорить неправду? Зачем вызывал: Да затем, чтобы убедить нас, что изначально Никита был обречен.
Но Никита продолжал удивлять. Он очень хотел жить и опровергал все прогнозы «ученых мужей». После операции в четверг (10.08) вдруг выясняется, что «то, что мы раньше приняли за разрушенную поджелудочную железу, оказалось прослойками жировой ткани» (это сказал С.Р.). Воробьев нам сказал: «Новых очагов нет, даже рассасываются гематомы». (Заговорили о гематомах. Раньше речь шла только о некрозах. Значит, всё-таки были гематомы, а не некрозы?!)
Когда в этот день Никиту везли на операцию, у него были открыты глаза. Наташа сказала: «Никита, держись». И он повернул к ней голову. Опять появилась надежда. Он выглядел неплохо. А уже через 2 часа давление нормализовалось самостоятельно, температура снизилась.
И на следующий день после очередной операции А.И. Воробьев подошел к нам и сказал: «Есть регресс в очагах образования гематом. Это хорошо». Экспресс-анализ показал отсутствие микробов в пробах, взятых во время операции. Давление стабилизировалось. Неужели удалось справиться с сепсисом?!! Ведь об АФС нам уже давно ничего не говорят. Значит, Никита может выкарабкаться?!
В субботу, 12.08, очередную операцию Никите провезли в 6.50 утра. Он выглядел плохо. Невероятно изможденное лицо. Послеоперационная информация разрушила остатки надежды. Более точный анализ показал наличие инфекции. Температура растет. Давление падает.
Все последующие дни вспоминать и описывать очень трудно. Пусть подробности останутся в нашей памяти. Ежедневные операции (всего в гематологическом центре их было 17, да ещё одна в «Склифе»). Результат каждой из них, после 8-го августа – ещё один день жизни. Жизни, которая неумолимо уходит. Каждый прекрасно понимает, что всё пережитое нами в те дни страшно, но трудно представить себе – насколько же это страшно. После 12–ти ночи и до 7–ми утра мы связываемся с реанимацией по телефону. Мы боимся звонить. Боимся услышать самое ужасное. Но звоним, звоним по очереди. Если звоню я, то Наташа пытается угадать, глядя на меня, что мне говорят. Мы счастливы услышать: «Без динамики». Хотя мы уже знали, что те количества препаратов, которые ему ввели, сами по себе убийственны. Они позволяют лишь поддержать функции жизненно важных органов, при этом необратимо разрушая их. Это уже не борьба за жизнь. Это борьба за продление её на очень короткое время. Но всё чаще и чаще нам говорили: «Состояние ухудшается».
В первые дни недели, когда Никиту провозили мимо нас в операционную, он поворачивал в нашу сторону голову, не раскрывая глаз, и слабо приподнимал одну руку. Мы ведь в эти короткие секунды разговаривали с ним, и он нас наверняка слышал. В воскресенье вечером Никита выглядел настолько плохо, что Наталья невольно вскрикнула и опять он слегка приподнял руку. А еще через три дня, когда его провезли мимо нас, он отчаянно замотал головой, словно кричал «Сколько же это может продолжаться?!»
С понедельника (14-го августа) С.Р. ушел в отпуск «Но я всегда рядом, на прямом проводе с операционной». В тот день Городецкий нам сказал: «Обычно с АФС живут до шести дней. Сегодня 19-й. Это удивительно».
А был ли этот пресловутый АФС? Ведь есть же четкие диагностические критерии. Для постановки диагноза АФС необходимо наличие по крайней мере одного клинического (венозный или артериальный тромбоз) и одного лабораторного (антитела к фосфолипидам IgG и IgM). Первый анализ крови на антитела АФС был сдан 31 июля, а первая операция в Центре проведена 27 июля, т.е. без диагностики на антитела к фосфолипидам. Тромбирование сосудов – необходимый, но не достаточный признак АФС. Необходимым условием должны быть и высокие показатели IgG или IgM. А они-то у Никиты были совершенно нормальные (соответственно 3,3 и 1,5 при норме не более 10)!
А нужна ли была операция на кишечнике? Разве при тромбировании сосудов показано удаление соответствующих органов? НЕТ, НЕТ и НЕТ! Позже А.И.Воробьев сказал нам: «С тромбированием мы бы могли справиться введением очень больших доз гепарина. Но при такой тяжелейшей операции кровотечение убило бы организм в течение нескольких минут». Так и не надо было делать операцию! Да, были множественные гематомы, вызванные тромбированием, которые ведь позже стали рассасываться. Но на глазок (опять-таки без необходимой диагностики) эти гематомы приняли за некрозы и удалили их все. Это все равно, что вырезать синяки.
Нам постоянно пытались внушить, что перитонит после операции на кишечнике неизбежен. Что за выдумки? Откуда же эта неизбежность проистекает? Не от плохих ли ручонок? То, что Никита стал выкарабкиваться после двух тяжелейших операций на кишечнике – это очевидно. Спасибо врачам реанимации. Но почему же ему позволили практически самостоятельно бороться с перитонитом и сепсисом? Почему же в течение 11-ти дней он сам боролся с этим? Почему только после той конференции 8-го августа догадались начать оперативные санации? (А нас-то С.Р. убеждал, что промывание через дренажи эффективно. «Я всё держу под контролем». Мы тогда ему верили безоговорочно).
Мы поблагодарили врачей, спасающих жизнь Никиты после 8-го августа. И мы не отказываемся от тех слов благодарности. Многие врачи творили чудеса. Я преклоняюсь перед вашим профессионализмом, но почему же ваш профессионализм спасовал перед громким окриком? Вы же настаивали (мы это знаем точно) на проведении скорейших санаций после первой же операции. Тогда не было бы перитонита и сепсиса. Мы убеждены (как и многие другие врачи), что Никита, с его, поражающим врачей, здоровьем, жизненным потенциалом и удивительным стремлением остаться жить, не будь у него перитонита, справился бы с АФС (даже если он у него был) и с двумя тяжелейшими операциями. Но вы спасовали перед властью троечника.
Трудно быть врачом. Ответственность колоссальная. Ошибки могут иметь тяжелейшие последствия. Пациенты и их родственники этих ошибок не прощают никогда. Но вы сами выбрали для себя этот путь. Никто не застрахован от ошибок. Но есть ошибки профессионала, а есть ошибки троечника. Ошибка троечника страшна тем, что это ошибка человека безответственного, не признающего своей ошибки. Почему же вы - профессионалы, позволяете троечникам, прорвавшимся наверх, порочить свою профессию? Почему же вы шептались, когда надо было кричать?
На страничке памяти, размещенной в Нигме, многие посетовали, что Бог забирает к себе лучших. Не верю я в это. Бог дарует. Он никогда не отнимает. Отнимают другие – те, кто своей некомпетентностью и завоеванной властью (взятой хитростью, отнятой, купленной) определяют ход Судьбы. Именно они чаще всего говорят о фатальном исходе и предопределенности. Фатальный исход определяют троечники. Потому что именно они локтями отодвигают более даровитых и пролезают наверх. Нет, я не считаю, что все, кто наверху – троечники. Слава Богу, что это не так. Но все троечники лезут наверх и часто оказываются на верху.
Властвующий троечник никогда и ни за что не отвечает. Он себя обезопасит мнением авторитетного лица, который иногда по многим причинам просто не в состоянии дать объективную оценку, например, из-за тенденциозно поданной информации. Ну зачем надо было приглашать одного из крупнейших хирургов Москвы Давыдова на одну из последних операций Никиты? почему этого не сделали намного раньше? А что он мог сказать, увидев ТАКОЕ? Что они ждали от этого визита? Наверное, он подтвердил, что уже сделать ничего невозможно. «Вот видите, даже такое светило не нашло выхода из данной ситуации». Их совесть чиста.
Истерика – скажет кто-то (например, Городецкий или С.Р.). Это не истерика, а крик. Неужели тотальная некомпетентность держащих власть победит? Некомпетентность не смогла отличить некрозы от гематом, а профессиональная бездарность способствовала развитию перитонита и сепсиса. Троечник сначала лишил Никиту возможности нормально жить, а затем отнял и саму жизнь. Никита в свои 22 года определил свой путь и шагал по жизни с улыбкой уверенно и твердо, но троечник прервал этот стремительно восходящий полет.
Наверное, кто-то найдет здесь массу медицинских неточностей и этим успокоит свою совесть
В понедельник (14.08) С.Р. предпринял шаг, который не поддается никакому объяснению. После очередной операции к нам подошел Александр Вадимович и впервые, не подбирая слов, сказал нам коротко и страшно: «Всё очень плохо. Вы никуда не уходите. Ситуация может измениться к худшему в любую минуту» и вот именно в этот момент нам сказали, что по настоянию С.Р. нам с Наташей надо сдать кровь на предмет подбора наиболее оптимального донора для трансплантации кишечника (???) Неужели можно до такой степени не владеть ситуацией?
Во вторник по некоторым признакам нам показалось, что Никита умер во время очередной операции. Она продолжалась слишком долго для обычных операций по санации – 2,5 часа. Врачи потоком заходили и выходили из операционного блока. Десятки врачей. Многих их них мы раньше никогда не видели. Они большими группами собирались в коридоре операционной, что-то горячо обсуждали. Первой вышла Ирина Игоревна – лечащий врач Никиты по отделению гематологии. Я спросил ее - Он умер? «Ну что Вы! Нет, конечно. Идет операция». Мы думаем, что в тот день Центр решил ознакомить своих врачей с редким случаем в медицинской практике.
Выходят врачи. Воробьев А.И.: «Всё предельно сложно». Как всегда Александр Вадимович подробно рассказал о проведенной операции. Позже нам кто-то из врачей сказал, что все врачи Центра на грани нервного срыва. С.Р. пригласил нас к себе (он предпочитал приглашать нас в свой кабинет потому, что ему явно не нравилось, что все наши разговоры с врачами всегда проходили в присутствии наших друзей) и сказал, что Никита был обречен с самого начала. Ни на одном из этапов лечения ничего сделать было нельзя. «Вопрос стоит так: бороться дальше за то, что бессмысленно, или всё это прекратить сейчас?» Что он нам предлагает?!! Дать согласие на то, чтобы прекратить бороться за жизнь нашего сына?! Врачи реанимации в тот же день сказали нам, что независимо от мнения хирургов они будут проводить для Никиты все необходимые процедуры в полном объеме, сколько бы это не продолжалось, а позже и Александр Вадимович уверил нас в том, что он будет непременно проводить ежедневные операции, хотя их эффективность день ото дня снижается.
На следующий день С.Р. начал нас убеждать в том, что «полученные вами откуда-то сведения о том, что у Никиты длительное время в брюшной полости был воздух, абсолютно неверны». (Потрясающе! Эти сведения получены от него же. Он же сам утверждал, что это «обычная хирургическая практика»). «На воздухе брюшная полость находилась максимум два часа». «И прошу вас в дальнейшем во время моего отсутствия любые сведения о состоянии сына получать только у Воробьева». (???).Я боялся, что мое раздражение к этому человеку становится слишком очевидным и, извинившись, вышел из кабинета. А Наташа осталась – ведь в его власти «прекратить бессмысленную борьбу». Она осталась и просила продолжать до последнего бороться за каждый день жизни Никиты.
После операции, на которой присутствовал Давыдов (среда, 16.08), нас вызвал к себе Воробьев. Смысл его точных, лаконичных формулировок сводился к одному – летальный исход неизбежен. Нам удалось убедить его пропускать нас к Никите. Он тут же отдал соответствующее распоряжение своим заместителям. Нас строго предупредили: продолжительность нашего пребывания у Никиты не должна превышать четырех минут. (???).
Наташа пошла к Никите первой и пробыла у него больше положенного времени. Городецкий не поленился со второго этажа подняться на седьмой, чтобы, по-видимому, проверить, как выполняется его распоряжение. Меня вообще не пустили к Никите, пока Городецкий был в отделении. Провели меня к Никите только после его ухода.
Поразили показания на мониторах: температура 38,0, давление 118. Ко мне подошла дежурный врач и сказала, что он дышит хорошо и совершенно самостоятельно. Только что полученный анализ крови показал отсутствие инфекции. И все это всего лишь через три часа после операции. Боже мой, Никитушка, как же ты отчаянно борешься! Как же ты хочешь жить! Крошечный лучик надежды. Но ведь уже понимаешь, что все эти показания – результаты гемофильтрации и плазмофереза. Он безмятежно спит. Кажется, вот-вот откроет глаза и совершенно спокойно начнет со мной разговаривать. Врач меня спрашивает: «Его разбудить?!» Мне этого безумно хочется, но я боюсь нарушить этим такое хрупкое и чудом установившееся равновесие. Я разговариваю с ним шепотом, но он никак не реагирует, даже на прикосновение моих рук.
Никита мой самый близкий друг. Он удивительный собеседник, я часто советовался с ним, и его мнение для меня было очень авторитетным. С какой теплотой он рассказывал нам о своих друзьях в Университете и в «Лесном». В самом незначительном он умел видеть большое, совершенно не замечать мелкого, пустого, умел найти интересное в людях там, где интересного было совсем чуть-чуть. Нас всегда поражало обилие его друзей. Очень радовала их многонациональность - узбеки, таджики, русские, украинцы; рабочие, которые подрабатывали на строительстве коттеджей, много студентов. В этой очень дружной лесногородской компании он познакомился с несколькими студентами МГУ. Помню, иду по улице в «Лесном», ко мне, улыбаясь, подходит юноша-узбек. Здоровается: «Это папа Никиты», - говорит он своим спутникам и те тоже улыбаются мне.
Мы с Наташей очень любим молодежь. В основном это чистые души, не затронутые мерзостью наших дней. Они ещё в том возрасте, «пока сердца для чести живы...». Впрочем, я убежден, проживи Никита много лет, он всегда оставался бы таким же добрым, чистым, светлым. Мы гордимся своим сыном.
Он спит. Иногда пожимает плечами. Слегка подтягивает колени, чуть-чуть шевелит локтями. Я знаю, если бы он увидел нас и смог бы говорить, он непременно извинился бы, сказал: «Мамчик, папа, извините, что я принес вам столько страданий, простите меня». Он бы извинился. Он бы не обвинил. С.Р., вы уверяли нас, что Никита может нас обвинить. Вы совсем не знаете людей. Вы пишите книгу. Бросьте вы это занятие. Это не для вас.
Меня никто не торопит. За стеклом сидят женщины – врач, сестры, нянечки. Они смотрят на нас. У некоторых из них на глазах слезы.
Уже к вечеру это хрупкое равновесие нарушилось – температура поползла наверх, давление стало падать. Начался четвертый септический шок. Последний.
Четверг 17-е августа. 7.10. Температура 40,2. С утра много врачей заходит в реанимацию. Мы страшно боимся, что будет принято решение о прекращении борьбы за жизнь Никиты, что победит «здравый смысл – не надо бороться за то, за что бороться бессмысленно». Рады, что нет С.Р., ведь это его жизненный принцип.
К нам подошла сестра-хозяйка из отделения хирургии и попросила освободить Никитину кровать. Наталья, наверное, впервые не смогла сдержать слез: «Ведь он еще жив!!!» Я спустился в отделение хирургии и уговорил сестер оставить за Никитой его кровать в палате. Казалось, забери его вещи из больницы, я бы оборвал последнюю ниточку, связывающую Никиту с жизнью. Мы хватались за самую иллюзорную соломинку.
10.40. Температура 40,4. Готовят к операции. Когда Никиту провозили в операционный блок, он смотрел на нас. Мы что-то торопливо говорил ему – Никита, держись! Сейчас все зависит только от тебя! Но он никак не реагировал. Мы думаем, что он нас и не видел.
С некоторым опозданием мы получили недостающие анализы института им. Гамалеи – обнаружен стафилококк в кишечнике. Значит, у Никиты болел бок потому, что болел кишечник! И еще. Один из врачей сказал, что наличие стерильной жидкости в брюшной полости – явление вполне нормальное и является результатом даже незначительных расстройств кишечника. А то, что жидкость была стерильна, подтвердил «Склиф» по запросу Центра. Если к этому добавить, что тромбогенность может возникнуть (смотри энциклопедию) в результате инфекционных заболеваний, действия антибиотиков или аллергии на них, болевого шока (который ему обеспечил «Склиф»), то не трудно выстроить всю последовательность страшных событий, приведших к трагедии.
Пятница, 18-е августа. 10.30. Я у Городецкого. Для нас подготовили список доноров, сдававших для Никиты кровь. Мы хотели через Интернет поблагодарить всех их, но нужно получить разрешение Городецкого. Его реакция поразила - НЕЛЬЗЯ. Но почему?! Мой вопрос привел его в негодование, он почти крикнул: «Потому, что НЕЛЬЗЯ!». Но дайте мне хотя бы точную цифру числа доноров, сдавших кровь. НЕЛЬЗЯ!!! Мы с Городецким приблизительно одного возраста, но откуда же у него эти ГУЛАГовские замашки? Почему то, что ненавистно мне, для него норма?
12.30. Никиту готовят к операции. Давление - 60/20. Когда его через час провозили мимо нас, кто-то сказал, что давление у Никиты совсем не фиксируется. После операции Ольга Владимировна сказала нам: «Непонятно, на чем же он держится». В эти последние дни к нам часто подходила врач Эдита ( к сожалению, так и не узнали ее полного имени). Она часто проводила Никите гемофильтрацию. По нескольку раз в день она поднималась на седьмой этаж, подолгу сидела с нами, старалась как то нас поддержать. С легким грузинским акцентом она нам рассказывала о том, что гемофильтрация существенно улучшает состояние крови Никиты. Она часто заходила к нему и подробно рассказывала нам о его состоянии. Сколько же добра у этой женщины!
Днем нам сказали, что ситуация почти неконтролируемая. «Связывайтесь с нами каждые два часа». К вечеру у Никиты опять стало повышаться давление - 87/50. Это ненормально низкое давление, но мы радовались и этому – а вдруг произойдет чудо.
Субботняя операция ничего не изменила.
Воскресенье (20-е августа). 6.55. Мы не ожидали услышать - «без динамики». Слишком все было плохо накануне. Вспомнили слова врача, сказавшего, что если Никита продержится три дня, то мы его вытащим. Прошло много дней, но с сепсисом справиться не удалось. Нас теперь ежедневно пускают к Никите, но его постоянно держат в состоянии глубокого сна. Внешне он выглядит не плохо. Он часто подтягивает плечи, поджимает губы. Мы говорим с ним, целуем. Просим у него прощения за то, что не смогли его уберечь. За то, что, испугавшись аппендицита, повезли в «Склиф». Но ведь мы везли тебя к врачам! А, может быть, надо было везти тебя в другую больницу? Но ведь и там тоже врачи! Просили прощения за то, что безоговорочно им верили. За то, что не засомневались в необходимости проведения лапароскопии в «Склифе» при хороших показателях крови. За то, что мы тогда не знали, что наличие жидкости в брюшной полости совсем не опасно. Мы просили прощения за то, что после первой же операции в Центре, находясь в шоковом оцепенении, сидели в коридоре у дверей реанимации и ждали. А надо было действовать – настоять на консультациях крупнейших врачей Мы ведь в первые же дни сами связались с ведущими московскими специалистами: А.В, Пивником, И.Е. Трефильевым и те готовы были немедленно помочь. Но ведущие врачи Центра убедили нас, что в этом нет никакой необходимости и что они сами «на прямом проводе с теми, кто может помочь». Мы позволили себя убедить нас в этом. Но кому могла придти в голову мысль, что в 21-м веке в одном из ведущих медицинских Центров страны возможно допустить послеоперационн
