Цитата сообщения Eryn_Lasgalen КНИГА!!! ДРР Толкин - Профессор и Чудовища



Перевод с английского и латинского Н. Горелова
Перевод с английского М. Каменкович, С. Степанова
Перевод с древнеисландского Б. Ярхо

В книгу вошли статьи и лекции Дж. Р. Р. Толкина, посвященные древнеанглийской и средневековой литературе, изучение которой и вдохновило академического профессора на создание миров Средиземья. Продолжая традицию, заданную Дж. Р. Р. Толкином, мы поместили в сборник ряд текстов, послуживших литературными и историческими прототипами его художественных образов. Большинство произведений, опубликованных в этом издании, впервые представлены на русском языке.
От составителя



В книгу вошли лекции и размышления профессора Дж. Р. Р. Толкина1, посвященные его главной страсти — миру древнеанглийской и средневековой литературы. Отобрать тексты для настоящего издания было не так уж просто. Сборник открывается текстом лекции ««Беовульф»: чудовища и литературоведы», прочитанной в 1936 г., как раз незадолго до того, как писатель сел за стол, чтобы взяться за продолжение «Хоббита», из которого выросла эпопея «Властелин колец». Эссе «Ofermod», прилагавшееся к поэме «Возращение Бюрхнота, сына Бюрхтельма», было опубликовано в 1953 г., как раз в то время, когда во «Властелине колец» уже была поставлена точка и рукопись ушла в печать. Весной того же года в университете Глазго Толкин принял участие в ежегодных чтениях памяти У. П. Кера (1855—1923)1, избрав предметом своей лекции поэму «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь».


--------------------------------------------------------------------------------

1 Материалы чтений, начиная с 1940 г., публиковались в Glasgow University Publications (W. P. Ker Memorial Lectures). Первым ученым, выступившим с докладом на чтениях, был Р. У. Чамберс, чья лекция, прочитанная в 1940 г., посвящалась королю Лиру. Лекция Дж. Р. Р. Толкина была четырнадцатой по счету.


Отбирая тексты, которые ранее были практически неизвестны отечественному читателю, мы стремились в первую очередь представить размышления Дж. Р. Р. Толкина о литературе — предмете как таковом, сформировавшиеся у него, накануне издания «Хоббита» и «Властелина колец» (не следует забывать, что другим «коньком» профессора была лингвистика и его лингвистические работы вполне могли бы составить отдельный, хотя и адресованный специальной аудитории том). Немаловажная особенность: все представленные в этой книге работы Дж. Р. Р. Толкин сам опубликовал еще при жизни.

Хотя для широкой аудитории Дж. Р. Р. Толкин прежде всего прозаик, в то время как его исследования посвящены почти исключительно произведениям поэтическим, более того, за вычетом работы о филологических изысканиях Джеффри Чосера, поэмам, написанным аллитерационным слогом. Аллитерационному стихосложению посвящена вторая часть статьи «О переводе «Беовульфа»», однако она рассчитана на англоязычного читателя и была опущена в этом сборнике Дж. Р. Р. Толкин подчеркивал: «Древнеанглийскую поэзию называют аллитерационной, однако это название неточно по двум причинам. Аллитерация хотя и важна, но не играет основополагающей роли. Даже если этот стих окажется «белым», он все равно сохранит свою ритмическую структуру. Tак называемая «аллитерация» определяется не буквами (letters), a звуками. Аллитерация, или заглавная рифма, ежели сравнивать ее с рифмой конечной, слишком кратка и слишком разнообразна в своих проявлениях, чтобы допустить простое согласование букв или «зрительную аллитерацию». Аллитерация в стихе означает согласование ударных элементов, начинающихся с одной и той же согласной или не имеющих согласных в своем начале (таким образом, все слова, начинающиеся с любой из ударных гласных, аллитерируют, например old и eager)... Главная метрическая функция аллитерации заключается в том, чтобы соединить два самостоятельных и сбалансированных полустиха в единую строку1».


--------------------------------------------------------------------------------

1 Читатель может убедиться в этом сам. В текстах Дж. Р. Р. Толкина пространные поэтические цитаты даны с соблюдением строк, полустихи отделены друг от друга небольшим отступом.


Издательство адресует книгу тем, к кому обращался в своих лекциях и выступлениях сам Дж. Р. Р Толкин, то есть в первую очередь студентам и аспирантам, готовым в своем познании предмета выйти за узкие рамки учебников и кратких обзоров литературы, поэтому публикация снабжена рядом дополнений, где представлены средневековые тексты, помогающие читателю не только глубже проникнуть в мысль самого профессора, но и одолеть «Беовульфа» как поэму, пришедшую из глубокого прошлого.

Дж. Р. Р. Толкин отмечал, что истинный облик «Беовульфа» — это не стройный ряд пронумерованных стихов, а записанное строка за строкой повествование, оказавшееся среди других повествований, ему подобных. Причем, как удалось обнаружить и достопочтенным предшественникам, и последователям Толкина-ученого, произошло это вовсе не случайно. Именно поэтому крайне важно ощутить контекст, увидеть не просто чудищ «Беовульфа», но и других современных ему чудовищ и драконов средневековой литературы, ибо, по мнению самого Дж. Р. Р. Толкина: «...один дракон, пусть даже самый горячий, лета не делает, да и целое стадо тоже».





* * *


«Когда в 1954 году я спросил одного из своих коллег, читал ли он только что опубликованное «Братство кольца», он резко ответил: «Нет! Вот когда он напишет книгу о древнеанглийском или среднеанглийском, — я прочту!»»

Брюс Митчелл


Сложно поверить, но существуют еще на свете люди, для которых Фроди — вовсе не легендарный хоббит или надпись на стене нью-йоркской подземки, а имя короля, правившего датчанами в стародавние времена. И эльфы — вовсе не обитатели Ривенделла. И Дж. Р. Р. Толкин — автор нескольких статей, освещающих вопросы этимологии древнеанглийского языка. Все знают Толкина-писателя, но лишь немногие знакомы с Толкином-ученым, Дж. Р. Р. Толкин (1892—1973) — профессор удивительно «непродуктивный», за вычетом и по совокупности его наследие вряд ли перевалило за две дюжины статей, общим объемом существенно уступающих самому обыкновенному «Хоббиту». Многие из его работ остаются неопубликованными — и виной тому в первую очередь досадный перфекционизм мастера, доделывавшего и переделывавшего их на протяжении всей жизни.

Пуская на занятиях в лицо своим студентам кольца дыма, декламируя и бормоча (говорят, приходилось садиться поближе, чтобы разобрать, о чем он толкует), год за годом профессор Толкин разбирал с ними «Беовульфа», «Исход», «Морестранника» и другие фрагменты поэзии англосаксов. Естественно, накапливались заметки, поправки, уточнения, комментарии и... переводы. Ни один из плодов этой работы Дж. Р. Р. Толкин так и не решился опубликовать при жизни. То же самое можно сказать о переводе «Сэра Гавейна и Зеленого Рыцаря», «Сэра Орфео» и «Жемчужины» («Перла») — средневековых английских поэм. В 1925 г. в соавторстве с Э. В. Гордоном Дж. Р. Р. Толкин подготовил издание «Сэра Гавейна», предполагалась также совместная работа над «Перлом», но Э. В. Гордону пришлось заканчивать дело в одиночку, хотя Дж. Р. Р. Толкин и приложил руку к вступительной статье. Из прижизненных публикаций можно отметить также текст «Ancerne Wisse» — устава для монашек, который Дж. Р. Р. Толкин подготовил к изданию по рукописи, хранящейся в библиотеке Колледжа Тела Христова в Кембриджском университете.

В 1953 г Дж. Р. Р. Толкин опубликовал свое видение событий 991 г., описанных в позднем древнеанглийском поэтическом отрывке «Битва при Мэлдоне», представив его в пространном поэтическом диалоге между двумя персонажами «Возвращения Бюрхнота, сына Бюрхтельма». Но введение, а в особенности заключение к этой поэме, спровоцировали продолжающуюся и по сей день дискуссию в кругах сугубо академических.

Устремление Дж. Р. Р. Толкина к отечественному наследию, таким образом, было весьма своевременным: как профессор он приложил немало усилий, чтобы в корне изменить подход к преподаванию истории языка и литературы. И то, что Дж. Р. Р. Толкин вольно или невольно нашел, с чего начать, а этим началом оказался «Хоббит»,— явление само по себе примечательное. Профессор принес в аудиторию атмосферу текста, поставил перед студентами задачу понять и ощутить материал (признаться, это было малохарактерным для того времени, остается в каком-то смысле исключением и сегодня). Дж. Р. Р. Толкин вырастил многих, «Ода филологу», написанная его оксфордским студентом У. X. Оденом, тому свидетельство. Другой, и, может быть, уникальный пример — сын Кристофер Толкин, начавший с изучения скандинавских преданий и затем посвятивший себя воссозданию полной истории Средиземья, публикации необозримого наследия отца. Средиземье немало позаимствовало от Средневековья, но одно ни в коем случае нельзя воспринимать как точную проекцию другого. Дж. Р. Р. Толкин, подобрав себе подходящее и самое разнообразное вооружение из арсенала науки, отправился странствовать по просторам художественного произведения.

Лекция ««Беовульф»: чудовища и литературоведы» была прочитана в 1936 г. перед весьма почтенной аудиторией. В 1924 г. выступлением сэра Израэля Голланца открылась череда лекций, которые каждые два года читаются перед ученым собранием и посвящены англосаксонской литературе, языку и связанному с ними периоду истории. После смерти сэра Израэля, с 1930 г., лекции стали мемориальными и получили его имя. Таким образом, выступление Дж. Р. Р. Толкина было седьмым по счету и наверняка остается самым известным, хотя лекции читаются и по сей день. Дж. Р. Р. Толкин остановился на теме чудовищ, Гренделя и дракона как раз в тот момент времени, когда в наибольшей степени требовалось преодоление всего героического.

Профессор был глубоким и весьма утонченным знатоком истории языка, но ему было очевидно: сказитель, создавший «Беовульфа», собственно, ничем от нас, кроме выдающихся моральных качеств и поэтического дарования, не отличается. Мы не заглядываем, в словарь, прежде чем поместить в текст какое-либо слово (может быть, в каких-то случаях это и было бы не лишним). Поэтому не надо думать, что автор вчеканивал каждую формулу в строки своего сказания, имея в виду всю палитру значений и заранее подготавливая почву, которую затем будут окучивать филологи и литературоведы. Большинство из филологических выкладок профессора Толкина посвящено тому или иному понятию, зачастую географическому названию как феномену, но отнюдь не как непреложному факту, призванному сыграть роль гвоздя, на котором держится вся конструкция повествования. Не только литературоведы, но и лингвисты могли бы у него этому поучиться. Дело ведь даже не в истории происхождения слова, а в том, куда нас эта история приводит. В самом начале выступления перед академической аудиторией Дж. Р. Р. Толкин ставит перед своими слушателями эту проблему, описывая творческий метод работы достопочтенного Джозефа Босворта, автора наиболее полного словаря древнеанглийского языка. Босворт искал значение слова из контекста, в Меньшей степени обращаясь к сравнительному лингвистическому анализу (именно в этом упрекал его Освальд Кокейн). Дж. Р. Р. Толкин, и это с примечательной ясностью сформулировано в заметке «О переводе «Беовульфа»», призывает своих студентов к сочетанию двух подходов: происхождение слова должно помогать глубже проникнуть в контекст, и именно произведение, а иногда и просто внешние обстоятельства могут дать нам подсказку, указывающую на особенности его употребления.

Делясь со студентами опытом, как переводить «Беовульфа», Дж. Р. Р. Толкин подчеркивает, что «дистанция времени» достигается благодаря верно выбранной интонации. В каком-то смысле времена Беовульфа столь же далеки от сказителя, сочинившего поэму, сколь и этот сказитель далек от нас. Автор оказывается на полпути между героем и теми, кто воспринимает его произведение. Вот из чего рождается ощущение глубины.

«Беовульф» играет в творчестве Дж. Р. Р Толкина двойную роль. С одной стороны, древняя поэма была интересна Толкину-ученому, с другой — фабула «Беовульфа» — источник вдохновения для Толкина-писателя Из всех произведений, которые могли оказать влияние на создание «Хоббита», «Властелина колец» и эпопеи по истории Средиземья, «Беовульфа» всегда ставят на первое место. Специалист в области древне- и среднеанглийского языка, Дж. Р. Р. Толкин обращался к своей читательской аудитории, подготавливая ее с запасом «на вырост», предполагая, что из среды вырастут студенты, склонные заниматься историей английской словесности. Что бы ни говорили о приключениях Бильбо, рассказ о них — и не в последнюю очередь — является моделью, «прототипом» «Беовульфа». В «Хоббите» в наличии дракон, до него надо добраться, его надо сокрушить, Бильбо ворует чашу, победа над драконом дарована отнюдь не главному герою, а смерть чудовища лишь создает еще большие проблемы. Сколь бы ни были тривиальны приводимые здесь параллели, все они говорят в пользу того, что приключения маленького (ростом) хоббита должны были подготовить читателя к встрече с драконом в самом значительном произведении англосаксонской словесности. Путь из Шира и Средиземья ведет туда, где национальная литература призвана встать в полный рост. Именно поэтому постижение «Беовульфа» есть в конечном счете и постижение мира самого Дж. Р. Р. Толкина.

Н. Горелов



Наследие англосаксов

«БЕОВУЛЬФ»:
ЧУДОВИЩА И ЛИТЕРАТУРОВЕДЫ1

Лекция, прочитанная 25 ноября 1936 года


В 1864 году преподобный Освальд Кокейн (1807—1873)2 писал про преподобного доктора Джозефа Босворта (1789—1876), профессора англосаксонской филологии: «Я хочу поделиться с окружающими весьма увлекающим меня убеждением в том, что доктор Босворт не столь прилежен в своих исследованиях, как в чтении книг... напечатанных на старом добром английском, или, как его еще называют, англосаксонском языке. И в этом он весьма преуспел, для профессора конечно» (1)3. Эти слова, вызванные недовольством словарем Дж. Босворта, были, очевидно, несправедливы.


--------------------------------------------------------------------------------

1 Представляется уместным передавать стоящее в оригинале слово «критики» (critics) синонимом «литературоведы», так как в своей лекции Дж. Р Р. Толкин обращался в первую очередь к работам коллег-оппонентов (У. Кера, Р. Чамберса, И. Хупса). Оценивая рассуждения тех, кто подвизался при литературных приложениях к влиятельным газетам, Толкин-писатель и вовсе, по словам его преемника на академической кафедре Томаса Шиппи, не скрывал своего пренебрежения. (Все постраничные примечания, за исключением особо оговоренных случаев, принадлежат переводчику.)
2 Имена исследователей, упоминаемые Дж. Р. Р. Толкином, даются с инициалами и годами жизни.
3 Примечания, принадлежащие самому Дж. Р. Р. Толкину — по клику на числах в скобках, а возврат в текст — по клику на номере примечания. — Прим. кодера :).

Если бы Дж. Босворт и О. Кокейн жили сегодня, последний, возможно, обвинил бы автора словаря в пренебрежении к историографии по его предмету, книгам, которые, в свою очередь, написаны о книгах, написанных на так называемом англосаксонском языке. Сами же оригиналы затерялись бы среди горы прочей литературы.

Это становится особенно заметным, когда речь заходит о «Беовульфе»1, ведь так его обычно называют. Я, конечно, читал и само это произведение, равно как и почти всю исследовательскую литературу, посвященную ему. Однако боюсь, недостойный последователь и приемник Джозефа Босворта, я не был столь прилежен, чтобы ознакомиться со всем, так или иначе касающимся этого произведения. Тем не менее я, пожалуй, прочитал достаточно, чтобы составить собственное мнение о предмете: хотя Беовульфиана изучается на различных кафедрах, она весьма отстает от других дисциплин. Дело в том, что почти невозможно найти статьи, рассматривающие «Сказание о Беовульфе» с точки зрения его литературных достоинств и недостатков.


--------------------------------------------------------------------------------

1 В тексте лекции ««Беовульф»: чудовища и литературоведы» прозаические цитаты и значения отдельных слов даны в подстрочном переводе с языка оригинала, пространные поэтические отрывки приводятся в переводах В. Г. Тихомирова, подготовленных при участии О. А. Смирницкой. «Энеида» Вергилия цитируется в переводе С. Ошерова, «Кентерберийские рассказы» Джеффри Чосера — по переводу О. Румера и И. Кашкина, «Вессонбургская молитва» — по переводу Т. Сулиной, «Прорицание вёльвы» — по переводу А. Корсуна, «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь» — по переводу В. Бетаки, «Сага о Вёльсунгах» — по переводу Б. Ярхо, «Сага о названных братьях» — по переводу А. Циммерлинга, «Сага об Инглингах» — по переводу М. Стеблина-Каменского.


О «Беовульфе» говорится лишь, что одним из заметных слабых мест произведения является неверная расстановка акцентов, то есть факты незначительные оказываются в центре внимания, а важные аспекты, наоборот, уходят на задний план. Именно эту точку зрения я и хотел бы обсудить.

Я считаю, что подобное мнение о поэме вовсе несправедливо, зато оно абсолютно применимо к литературе о ней. «Беовульф» использовался как собрание фактов и на удивление менее усердно исследовался как литературное произведение. Сегодня я хотел бы поговорить о «Беовульфе» именно как о поэме, и, хотя было бы самонадеянно пытаться светскому человеку вроде меня тягаться с этой кафедры со всей мудростью сообщества ученых мужей, у светского человека на этой кафедре шансов все же больше1. Однако есть немало такого, о чем стоило бы сказать в рамках избранной мною темы чудовищ — Гренделя и дракона, а именно в таком качестве они предстают в английском литературоведении. И в этих заданных мною рамках я готов поделиться с вами определенными заключениями относительно структуры и фабулы поэмы.


--------------------------------------------------------------------------------

1 Дж. Р. Р. Толкин цитирует отрывок из «Пролога» (строки 576-577) «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера. К сожалению, «социальная» интонация в переводе И. Кашкина не позволяет сохранить в тексте лекции игру слов:

Был рядом с ним, удачливый во всем,
Судейского подворья Эконом.
На всех базарах был он знаменит:
Наличными берет или в кредит...
Не знак ли это благости господней,
Что сей невежда богу был угодней,
Ученых тех, которых опекал
И за чей счет карманы набивал?



Состояние, в котором сейчас пребывает Беовульфиана, имеет свое историческое объяснение. Объяснение важное, поскольку речь идет о критике самих критиков. Немного углубимся в историю: краткости ради я попытаюсь представить свой взгляд в аллегорической форме. Странствия «Беовульфа» по волнам современной науки начались с того, что он был окрещен Хэмпфри Уэнли (1672—1726) «поэмой» — poeseos anglo-saxonic egregium exemplum («выдающийся пример англосаксонской поэзии»). Но доброй феей, которую затем позвали позаботиться о ее дальнейшей судьбе, оказалась История. Она привела с собой Филологию, Мифологию, Археологию и Лагографию (2) — все дамы высшего общества. Но где же крестная дитя? О поэтике обычно забывают, а если пускают, то с черного крыльца, иногда не дальше порога. ««Беовульф», — говорят, — это вовсе не ваше дело и, уж во всяком случае, не тот протеже, которым вам стоит гордиться. Это исторический документ, представляющий интерес для высшего света». Да, это исторический документ, и именно в этом качестве он прежде всего рассматривается и препарируется. И хотя суждения относительно того, какой именно пласт истории этот документ фиксирует, немало изменились со времен Гримура Йонссона Торкелина (1752—1829), давшего «Беовульфу» название «De Danorum Rebus Gestis» («О деяниях датчан»), в общем подход остается прежним. В новейших исследованиях он сформулирован яснее некуда. В 1925 г. профессор Арчибальд Стронг подготовил поэтический перевод поэмы (3), однако четырьмя годами ранее он утверждал: ««Беовульф» — это картина целой цивилизации Германии, описанной Тацитом. Самое интересное в поэме отнюдь не относится к категории чистой литературы. «Беовульф» — важный исторический документ» (4).

Эта вступительная ремарка сделана мною неспроста, потому что, на мой взгляд, не только А. Стронг, но и куда более авторитетные исследователи задыхаются в облаке гнилой пыли, поднятой педантами. Уместно спросить, почему это мы вдруг должны рассматривать эту или любую другую поэму в первую очередь как исторический документ? Подобный подход имеет целый ряд доводов «за»: во-первых, если кого-то вовсе не интересует поэзия, а заботит только поиск и вычленение информации; во-вторых, если в так называемой поэме и вовсе не содержится никакой поэзии. Первый случай меня вовсе не занимает. Подход историка является, разумеется, абсолютно законным, даже если он вовсе не вносит вклад в литературоведение (а с какой стати ему об этом заботиться), но все это хорошо до тех пор, пока подобный подход не подменяет литературоведческое исследование. Для профессора Биргера Нермана, изучающего шведские корни, «Беовульф», вне всяких сомнений, важный исторический документ, но перед этим профессором и не стояло задачи написать историю английской поэзии.

Что касается второго подхода, то, на мой взгляд, предлагать литературоведческий анализ, оценивающий поэму, произведение, обладающее, по крайней мере, метрикой, только как представляющее исторический интерес, то же самое, что утверждать, будто она вовсе не имеет никаких литературных достоинств. Так что и говорить тут почти не о чем. Однако это вовсе несправедливо по отношению к «Беовульфу». «Беовульф» никак не «слабая» поэма, имеющая исключительную историческую ценность, на самом деле «Беовульф» невероятно интересен и столь силен с точки зрения поэзии, что она едва ли не затмевает его историческое содержание и находится вне всякой зависимости от исторического контекста, выявленного исследователями (например, от того, кем именно был Хигелак и когда он правил).

На удивление, поэтические достоинства «Беовульфа» привели к тому, что это произведение немало потеряло в глазах литературоведов. Иллюзия исторической правды и многоплановость, которые делают «Беовульф» объектом крайне привлекательным, во многом являются плодом искусства. Автор руководствовался своим чутьем истории — на самом деле это черта, присущая древнеанглийскому характеру (к тому же связанная с известной меланхолией), — и «Беовульф» является превосходным воплощением оного. Но автор создавал поэму, а не писал историю — поклонники поэзии могут спокойно изучать проявленное им поэтическое искусство и мастерство, в то время как ищущим историческое зерно следует остерегаться, как бы не попасть под очарование поэзии.

Почти все нарекания, равно как и все похвалы, расточаемые «Беовульфу», исходят из представления о том, что он был тем, чем он, собственно, не был, например варварским, языческим, тевтонским, аллегорией (политической или мифологической), а чаще всего эпосом. К этому следует присовокупить разочарование тех, кто обнаружил, что «Беовульф» существовал сам по себе, а не был — несмотря на все упования ученых — героической песнью, историей Швеции, собранием германских древностей или «суммой теологии» для Северной Европы.

Я бы хотел подвести итог всем этим усилиям с помощью одной аллегории. Вот, например, унаследовал человек поле, а на нем свалка камней — руины былых палат. Какие-то камни уже пошли на строительство нового дома, в котором он теперь поселился неподалеку от дома своих предков. Из оставшихся камней он взял да и построил башню. Пришедшие друзья сразу заметили (им даже не понадобилось взбираться по ступеням башни), что камни, из которых она сложена, когда-то были частью древнего сооружения. Поэтому они немало потрудились, чтобы опрокинуть башню, — а все в надежде найти какие-нибудь древние надписи на ее камнях, чтобы выяснить, откуда и когда предки этого человека заполучили в свои руки подобный строительный материал. Кое-кто вообще заподозрил, что под землей находятся залежи угля, и принялся копать, вовсе позабыв о камнях. Сначала все говорили: «Самое интересное — это башня». Повалив, стали прибавлять: «Сколько в ней глупости!» И даже потомки этого человека, которые вполне могли бы задуматься над мотивами его поступков, стали ворчать: «Странный он был тип — взял и использовал древние камни для строительства бесполезной башни! Лучше бы уж восстановил старый дом. У него не было никакого представления о гармонии! А ведь с вершины этой башни человек смотрел на просторы моря...» [К статье Толкина Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь».]

Я надеюсь, мне удастся показать всю оправданность этой аллегории даже по отношению к литературоведам современным и проницательным, радеющим прежде всего о литературе. Придется пронестись над головами нескольких поколений литературоведов сквозь извилистое ущелье, заключенное между скалами, противостоящими друг другу (5). С одной стороны, «Беовульф» — это так и не сложившийся национальный эпос, развитию которого положила конец латинская ученость. С другой — он появляется на свет как подражание Вергилию и является плодом той самой образованности, которую принесло с собой христианство. С одной стороны, это невнятное и слабое повествование, с другой — повествование, построенное по всем канонам книжного эпоса. Для одних это плод тупоголовых и нетрезвых англосаксов (французская точка зрения), для других — цикл языческих песен, обработанных монахами, труд ученого, но небрежного христианина, являвшегося собирателем древностей, плод гения — исключительное и выдающееся для своего времени произведение, причем гений наверняка мог бы и намного лучше, да не сделал (такая точка зрения появилась в последнее время). Это грубая сказка (общий хор), поэма, восходящая к аристократическому или придворному кругу (отдельные голоса); сборная солянка; это социологический, этнографический и археологический источник; это мифологическая аллегория (древние голоса, почти утихшие вдалеке, но не такие отдаленные, как некоторые из нынешних); грубый и неотесанный; шедевр стихосложения; не имеет никакой формы, слабое построение; проницательная аллегория, отражающая политическую жизнь своего времени (покойный Джон Эрл, при некоторой поддержке Р. Гирвана, хотя они указывают на совершенно разные периоды); обладает целостной композицией; халтурная и дешевая подделка (впечатляющая интенция); национальный эпос; перевод с датского; привезен купцами из Франции; обуза программы по английской литературе и (финальный общий хор, к радости) заслуживает изучения.

Неудивительно, что после всего этого появляется необходимость составить какое-то мнение или подвести итог. Но только благодаря тому, что «Беовульф» — это поэма, которой присуща поэтическая значимость, любой вывод или итог вообще достижим. Ворчливые историки и болтуны антиквары блуждают в дремучих лесах гипотез и догадок, порхая от одного дерева тум-тум к другому, — благородные животные, чье урчание порою радует слух, но хотя огонь в их глазах и может иногда навести на след, много при таком освещении не увидишь.

Тем не менее в этом лесу множество разнообразных тропинок. Постепенно с годами очевидное (нередко являющееся плодом глубоких аналитических штудий) было установлено; перед нами поэма, написанная англичанином, использовавшим древний и по большей части традиционный материал. Наконец-то после столь долгих рассуждений о том, откуда же этот материал взялся, является ли он исконным или оригинальным (как на это вообще можно дать ответ?), мы можем заняться изучением того, что именно из этого материала построено. Задаваясь этим вопросом, мы обнаруживаем, что даже в сфере общего литературоведения еще много не освоено теми учеными и достопочтенными наставниками, от которых мы, смиренные, произошли.

Я рассмотрю вызывающие у меня неудовлетворенность положения, используя подход, выработанный У. П. Кером (1855—1923), чье имя и память я весьма почитаю. Само собой, он был бы достоин уважения, даже оставаясь нашим современником и не ellor gehworfen on Frean wre («отправившись в пределы предвечного») на вершину горы в самом сердце Европы, которую он так любил1. Великий ученый, выдающийся литературовед, он нередко показывал зубы литературоведам. Тем не менее я не могу избавиться от ощущения, что при изучении «Беовульфа» он был стеснен слабостью своего величия; история и фабула иногда представлялись банальными и избитыми — причем куда в большей степени для него самого, чем для поэтов древности и их слушателей. Гном со своей кочки порой видит то, что пропустил странствующий великан, обошедший множество земель. Учитывая то, что в те времена литература была не столь уж широким полем, а в распоряжении человека был куда меньший арсенал идей и тем, следует попытаться ухватить и оценить всю весомость и глубину чувства, с которым люди относились тогда к тому, чем владели.


--------------------------------------------------------------------------------

1 У. П. Кер умер 17 июля 1923 г. во время восхождения на гору в Италии.


В любом случае У. П. Кер был плодотворен, его литературоведение говорило словами язвительными и весомыми, и (рискну предположить) не в последнюю очередь потому, что само по себе было готово к критике. Его слова и суждения часто цитируют, перефразируют, обсуждают, иногда даже забывая о существовании первоисточника. Не откажу себе в том, чтобы непременно привести здесь отрывок из «Темных веков»:

«Достоинствам «Беовульфа» вполне можно дать трезвую оценку, хотя пламенный энтузиазм неизбежно приведет к преувеличениям, а трезвый вкус с предубеждением отнесется к Гренделю и огнедышащему дракону. Главный недостаток «Беовульфа» в том, что именно они и составляют всю фабулу. Герой, подобно Гераклу или Тезею, занимается истреблением чудовищ. Но жизнь Геракла и Тезея была наполнена множеством других событий, они не только убивали гидр и прокрустов. Беовульф же занят только этим: сначала он убивает Гренделя и его мать в Дании, потом отправляется в родные земли гаутов и остается там, ожидая, пока колесо времени не принесет его к встрече с огнедышащим драконом и своим последним подвигом. Слишком прямолинейно и просто. Конечно, все три главных эпизода хорошо сложены и подогнаны, они не представляют собой череду повторов. При переходе от единоборства с Гренделем на поверхности к подводной битве с матерью Гренделя повествование меняет характер и тон, отношение к дракону — опять иное. Но истинная красота и истинная ценность «Беовульфа» состоят в достоинстве стиля. Построение на удивление слабое, смысл — нелепый. В то время как главная линия по своей простоте — чистейшей воды образец героических легенд. Вокруг нее, в особенности в исторических аллюзиях, открывается целый мир трагедии, где фабула весьма отстоит от той традиции, что представлена в «Беовульфе», и более напоминает трагические повествования Исландии. Однако, несмотря на этот существенный недостаток, перекос, в результате которого в центре внимания оказывается незначительное, а важные вещи — на периферии, поэма «Беовульф», вне всяких сомнений, имеет огромное значение. Незамысловатая вещица, она несет дух и устои, которые ставят ее создателя в ряд с самыми благородными авторами» (6).

Этот абзац был написан более тридцати лет назад, но с тех пор остается почти непревзойденным. Он оказывал и оказывает огромное влияние на читателей, и в особенности в нашей стране, прежде всего благодаря возникающему при прочтении парадоксальному (даже для тех, кто принимает данную точку зрения) ощущению, что «Беовульф» обретает характер «загадочной поэмы». Главное достоинство этого пассажа отнюдь не в том, за что его обычно ценят, а в привлечении внимания к чудовищам, пусть даже и вопреки нормам хорошего вкуса. А контраст, установленный между существенными недостатками темы и структуры и достоинством, величественностью речи и хорошо отделанным финалом, стал общим местом для самого отборного литературоведения, причем вся эксцентричность этого парадокса оказалась позабытой — до такой степени приняли на веру слова классика (7). Например, профессор Р. У. Чамберс (1874—1942) в своем «Видсиде», там, где он рассматривает историю сына Фроды и его вражду с великим Домом Скильдингов, — история, которая присутствует в «Беовульфе» лишь как аллюзия, пишет: «Ничто так явственно не демонстрирует несоразмерность «Беовульфа», где «в центре внимания оказывается незначительное, а важные вещи — на периферии», чем эта данная мимоходом аллюзия истории Ингольда. Ибо в этом противостоянии между данным обещанием и долгом мести мы видим сюжет, к которому героические поэты прошлого относились с любовью, и ни за что не променяли бы его на стадо драконов».

Оставляя без внимания тот факт, что эта аллюзия играет в «Беовульфе» драматическую роль, этого уже самого по себе достаточно, чтобы оправдать ее присутствие и характер подачи. Автор не может нести ответственность за то, что сегодня в нашем распоряжении есть его поэма о Беовульфе и ни одной, посвященной Ингольду. Он не меняет одно на другое, а создает нечто совершенно новое. «Множество драконов» — в этой шейлоковской множественности скрывается язвительное жало, причем куда более острое, чем перо, приличествующее литературоведу, призванному быть лучшим другом поэта. Оно весьма напоминает о фразе из «Книги монастыря Св. Альбана», где поэт отзывается о своих критиках: «М-да, достоинство чибисов, проницательность мартышек, беспутство мошенников и гогот гусей!»

Что касается поэмы, то один дракон, пусть даже очень горячий, лета не делает, да и целое стадо тоже. Человек может за одного хорошего дракона получить столько, сколько на многих не променяет. И драконы, настоящие драконы, необходимые как для структуры, так и для самого замысла поэмы или предания, вообще-то встречаются очень редко. Если не принимать во внимание огромного и бесформенного Мирового змея, опоясывающего круг земной, грозу богов и безопасного для героев, у нас останется только дракон Вёльсунгов, Фафнир, и бич Беовульфа. В действительности оба они упоминаются в поэме.

Один присутствует в главной сюжетной линии, другой упоминается в хвалебной песне самому Беовульфу. Действительно, аллюзия по отношению к более знаменитому змею, которого убил Вёльсунг, доказывает, что поэт осознанно выбрал дракона (или видел, какую именно роль в сюжете играет дракон и в какой именно момент фабула должна до него добраться), хотя бы в той степени, в которой он постарался сравнить Беовульфа, сына Эктеова, с предводителем героев Севера, драконоубийцей Вёльсунгом. Он ценил драконов потому, что они встречались редко, а также потому, что были ужасными — совсем как некоторые в наше время. Еще они нравились ему как поэту, а вовсе не как трезвому зоологу, и на то у него была здравая причина.

Однако тут опять поднимает голову литературоведение прежнего толка, оно все еще присутствует в книге Р. У. Чамберса ««Беовульф» и героическая эпоха» — самом значительном исследовании, посвященном поэме. Загадка до сих пор не разрешена. Сказочный мотив стоит, подобно призракам былых исследований, мертвым, но никак не желающим успокоиться в своих могилах. Нам опять говорят, что главный сюжет «Беовульфа» — это грубая, варварская волшебная сказка. Конечно, это похоже на правду. Но то же самое можно сказать о сюжете «Короля Лира», ну разве что если вы не предпочитаете «грубой» прилагательное «тупая». Более того, нам сообщают, что подобного рода материи встречаются у Гомера, и там они занимают как раз полагающееся им место. «Волшебная сказка — хороший слуга, но плохой хозяин, — пишет Чамберс, в полной мере не осознавая всей важности сделанного им, чтобы спасти лицо Гомера и Вергилия, замечания. — В «Беовульфе» ей было позволено занять почетное место, превратив в эпизоды и отступления вещи, которые должны занимать главенствующее место в благовоспитанном эпосе» (8). Для меня остается неясным, почему воспитанность должна определяться выбором главенствующего. Отмечу только, что даже если это и так, то, очевидно, «Беовульф» не является «благовоспитанным» эпосом, потому что не является эпосом. Загадка все равно остается неразрешенной. И вновь возникает в дискуссиях, ведущихся в последнее время, будучи пониженной до статуса меланхоличного знака вопроса, словно этот парадокс стал причинять боль из-за наступившего от попыток его разрешить истощения мысли. В заключительной части лекции «Волшебная сказка и история Беовульфа», прочитанной в прошлом году, Р. Гирван сказал:

«Признаться, есть чему удивляться и над чем размышлять, но мы должны быть способны дать точные ответы на вопросы, которые возникают у людей относительно того, как поэт изображает своего героя. И если мы могли бы столь же определенно сказать, почему он выбрал именно этот сюжет, когда с нашей современной точки зрения, под рукой у него было так много сюжетов, куда более значительных, блестящих и наполненных человеческой трагедией, во всех отношениях куда более достойных гения, столь редкостно выдающегося для англосаксонского мира».

Все это кажется вызывающе странным. Некто осмеливается удивляться, не случилось ли чего с «нашим современным видением», если только оно представлено верно. Это более высокая похвала, чем та, которой могут удостоить ученые литературоведы, чья наука позволяет определять ценность подобных вещей, а они не желают снизойти до деталей, настроения, стиля и, наконец, в целом того эффекта, который производит на читателей «Беовульф». Однако все это оттого, что поэтический гений, а именно это нам хотят объяснить, был истрачен на бесполезную тему. Так, словно Мильтон попытался бы изложить историю о Джеке и Бобовом Стебле возвышенным стихом. Даже если бы Мильтон это сделал (а он был способен и на худшее), нам следовало бы задуматься и решить, действительно ли его поэтическое мастерство не оказало никакого влияния на тривиальный сюжет, как алхимия подействовала на простой металл, и остался ли он по-прежнему простым и ничтожным, когда процесс трансмутации был завершен. Величественный тон и чувство достоинства — одно это говорит, что над «Беовульфом» трудился ум возвышенный и созерцательный. Кто-то возьмется утверждать: невозможно, чтобы подобный человек написал более трех тысяч строк, доведенных до совершенства, на сюжет, который не заслуживал бы самого серьезного внимания и который остался слабым и приземленным даже после того, как труд был завершен. Или что в подборе материала, в расстановке приоритетов он мог продемонстрировать детскую простоту, которая по уровню уступает образу мыслей героев, выведенных им в своей поэме. Мне кажется куда более вероятной любая теория, которая подразумевает, что у созданного им был план, выстроенный достаточно прочно, чтобы выстоять и по сей день.

Слишком мало внимания обращалось на то, что возвышенную структуру можно обнаружить повсюду. Кюневульф, автор «Андрея», и, в особенности, автор «Гутлака» — все они слагали свои произведения возвышенными стихами, их язык отточен, слова весомы, чувства величественны, а ведь именно в этом, как нам говорят, заключается истинная красота «Беовульфа». Я думаю, нечего и спорить о том, что «Беовульф» красивее, а каждая строка более значима (пусть — а иногда такое случается — это одна и та же строка), чем в других пространных древнеанглийских поэмах. Но если отбросить совокупность общих элементов (характеризующих как язык, так и поэтическую традицию), в чем же тогда заключается особое достоинство «Беовульфа»? Оно заключается, как можно предположить, в теме и в целом в атмосфере, которую она создает. Потому что, если бы действительно существовало несоответствие между темой и стилем, стиль казался бы не прекрасным, а несообразным или ошибочно выбранным, подобное несоответствие в какой-то степени присутствует во всех пространных древнеанглийских поэмах, за исключением одной — «Беовульф». Парадоксальный контраст, который выстраивали между содержанием и манерой изложения, таким образом, является просто литературным вымыслом.

Почему же великим литературоведам это представлялось иначе? Я попытаюсь вкратце рассмотреть ответы на этот вопрос. Причины, как мне кажется, разные, и выяснять их слишком долго. На мой взгляд, одна из причин состоит в том, что методология литературоведения сослужила здесь недобрую службу. Так, обыкновение определять весомость фабулы «Беовульфа» лишило поэму всего, что придавало ей силу и индивидуальность, и привело к тому, что сюжет стал признаваться или грубым, или тривиальным, или типичным. Вообще-то, при подобном пристрастном рассмотрении все истории, и великие и малые, подпадают под одно из этих определений. Сравнительное изучение скелетов — задача, отнюдь не свойственная литературоведению. И когда речь идет о сюжетных схемах, следует обращаться к сравнительной фольклористике, подходящей к повествованию с точки зрения истории или сравнительного анализа (9). С другой стороны, как мне кажется, аллюзии вызывали у любопытных (в основном антикваров, а не литературоведов) желание расшифровать их, а это требовало настолько титанических усилий, что поэма в целом и роль, которую аллюзии приобретают в поэтическом хозяйстве «Беовульфа» как таковом, совершенно выпали из поля зрения. А подобные штудии не дают понимания их значения.

Как я полагаю, это в значительной степени вопрос вкуса: представление о том, что героическая или трагическая история подобна холму, возвышающемуся на человеческой равнине, доминирует. Рок кажется менее книжным, чем грех. Это представление принимается всеми как само собой разумеющееся. Но я позволю себе с этим не согласиться, пусть даже с риском выглядеть некорректным или нездравомыслящим. Не буду сейчас углубляться в дебаты или пытаться стать на сторону мифологического воображения и разобраться в путанице между мифом и сказкой, в которой увязло обозначенное выше суждение. Миф проявляется в иных формах, чем (ныне отвергнутые) мифологические аллегории природы: солнца, времен года, моря и тому подобного. Термин «народная сказка» весьма обманчив, уничижительный оттенок уже вызывает вопрос. Сама по себе народная сказка (или типы народной сказки, представляющие собой просто ученую абстракцию, которая не существует в действительности) очень часто содержит элементы простые и приземленные, обладающие весьма скромным потенциалом, однако в ней содержится немало куда более значительного, что не может быть абсолютно отделено от мифа, ибо произошло от него или превратилось в него, оказавшись в руках поэта, таким образом став невероятно значимым, — но все это в целом принимается без всякого анализа. Значение мифа не так легко пришпилить к бумаге с помощью аналитических рассуждений. В самом полном смысле оно выражается поэтом, который скорее чувствует, чем ясно высказывает, что знаменует собой тема, который представляет ее во плоти миру истории и географии, именно так, как поступил наш поэт. Встающий на защиту поэмы оказывается в сложной ситуации: если только он не проявит осторожность и не будет говорить иносказательно, то убьет изучаемый предмет, который он подвергает расчленению. А иначе перед ним предстанет остов механической аллегории, которая к тому же, вероятно, окажется неработающей. Миф оживает внезапно и как единое целое и умирает прежде, чем его удается расчленить. Мне кажется, кто-то может быть взволнован мощью мифа и не осознавать этого, приписывая это ощущение чему-то иному, например искусству стихосложения, стилю, мастерству владения словом. Благопристойный и трезвый вкус может отказаться допустить, что драконы и огры представляют интерес для нас, а гордое мы включает всех ныне живущих образованных людей; однако мы только тогда сможем постичь загадку поэмы, если признаем тот странный факт, что удовольствие от прочтения состоит как раз в присутствии этих «неуместных» существ. И хотя некоторые (например, Р. Гирван) и называют автора поэмы гением, они все равно считают, что чудовища в ней являются не чем иным, как досадным недоразумением.

Вовсе не очевидно, что вкус древних коррелирует с современным (а так думают многие). На моей стороне автор «Беовульфа» — человек более выдающийся, чем большинство из нас. Что касается меня, то мне не удалось выделить период в истории Севера, когда ценили что-то одно: места хватало и для мифов, и для легенд, и для их смешения. Что же до дракона, то из всего, что нам известно о древних поэтах, можно заключить: предводитель героев Севера, тот, чью память чтили столь высоко, был драконоборцем. И самым известным его деянием, благодаря которому он стяжал на Севере прозвание Фафнисбани, было убийство повелителя легендарных змеев. Хотя существуют значительные различия между поздней северной и древнеанглийской (упоминаемой в «Беовульфе») версиями этой истории, уже там появляются две ключевые детали: дракон и убийство его как подвиг величайшего из героев: «Он был многославен среди тех, кто ищет подвигов» (898). Дракон — вовсе не плод праздной фантазии. Каким бы ни было его происхождение, правдой или вымыслом, дракон в легендах — это могущественное создание человеческого воображения, более значимое, нежели хранимое в холмах золото. Даже сегодня (вопреки мнению литературоведов) можно встретить людей, которым ведомы трагические легенды и предания, которые слышали о героях и даже видели их и которые до сих пор очарованы змеем. В последние годы, по крайней мере, несколько поэм (оттого, что «Беовульф» перекочевал от тех, кто занимается корнями, к тем, кто занимается поэзией) были вдохновлены драконом Беовульфа, но что-то мне неизвестно ни одной, посвященной Ингольду, сыну Фроды. Вообще-то, мне кажется, что Р. У. Чамберс привел пример не слишком удачный. Он обнажил оружие по крайне сомнительному поводу. В той степени, насколько нам сегодня удается уловить суть этой истории, Ингольд — трижды неверный и с легкостью переходящий с одной стороны на другую — представляет интерес только как герой эпизода, включенного в более обширную тему, как часть уже ставшей легендарной традиции, столь драматизированной в лице конкретных персонажей, традиции, которая связана с волнующими событиями истории, пробуждением Дании и войной на островах Севера. Сами по себе эти события не слишком многообещающи. Но естественно, как и в случае со всеми остальными преданиями подобного рода, их мощь зависит от того, как с ними обращаются. Поэт мог сделать из них нечто действительно выдающееся. Тогда бы легенда об Ингольде оказалась широко известной в Англии, и в пользу этого есть определенные свидетельства (10). Сами по себе трагические и героические предания не обладают каким-либо магическим свойством, все дело — в индивидуальном подходе. Один и тот же героический сюжет встречается в плохих и замечательных поэмах, в плохих и замечательных сагах. Развитие узловых моментов сюжета, если изучать их абстрактно, происходит по столь же простым и общим законам, как и в народных сказках. По правде говоря, у нас в наличии немало героев, а вот драконов наперечет.

Если кто и стремится критиковать дракона Беовульфа, то это стоит делать не за то, что он дракон по сути своей, а за то, что дракон в недостаточной степени и не может тягаться со сказочным драконом. В поэме присутствуют очень живые описания: «Проснулся змей, напасть, учуяв новую, скользнул по камню» (2287b-2288b), где дракон предстает настоящим змеем, самостоятельно мыслящим зверем. В целом же концепция скорее стремится обрисовать нам draconitas, а не draco — воплощение злобы, жадности, разрушения (темная сторона героической жизни), безжалостности судьбы, которая не знает различия между добром и злом, порочной стороны жизни в целом. Но для «Беовульфа» это именно так, как должно быть. В поэме баланс выстроен очень точно и при этом абсолютно соблюден. Символизм лежит практически на поверхности, но не пробивается наружу и не превращается в аллегорию. Перед нами нечто более значительное, чем обычный герой, — человек сталкивается с противником куда более губительным, чем любой из врагов его рода и королевства. И вот оно, это существо, появляется во плоти, разгуливает по героической истории, попирает вышеупомянутые земли Севера. А нам говорят, что именно в нем и заключается главный недостаток «Беовульфа», что автор, рассказывая о временах столь богатых преданиями о героях, переиначил их по-новому и на свой лад, представив нам не просто еще одну легенду, но нечто похожее и в то же время отличающееся, ибо она заключает в себе интерпретацию и итог сразу всех преданий.

Принимая Гренделя и дракона, мы вовсе не отрицаем значения героев. Во всех отношениях мы почитаем этих людей прошлого, оказавшихся в плену обстоятельств или в оковах своего нрава, разрывающихся между одинаково священными обязанностями, умирающими спиной к стене. Но, по моим представлениям, «Беовульф» гораздо больше (чем это обычно признается) помогает нам осознать истинную ценность героев. Героические песни по-своему — тут у нас слишком мало оснований, чтобы судить, — возможно, слишком лаконично и нарочито, возможно, жестко, с большим шумом (и менее вдумчиво) подходили к деяниям героев, оказавшихся в обстоятельствах, которые в большей или меньшей степени сводились к варьировавшейся, но, в конечном счете, весьма простой схеме героического подвига. И в них (если бы они дошли до нас) мы бы обнаружили превознесение не знающей поражения воли, которая получила свое каноническое выражение в речи Бюрхтвольда из «Битвы при Мэлдоне» (11). И хотя со всей симпатией и усердием мы можем воссоздать из этой строки и тональности скрывающееся на заднем плане воображение, которое придает этой необузданности, этому парадоксу неизбежного, но никогда не признаваемого поражения его полновесное значение, именно создатель «Беовульфа» решился посвятить подобной теме всю поэму, перевел борьбу в совершенно иную плоскость, чтобы мы смогли увидеть человека, в одиночку воюющего против враждебного мира, и его неизбежное поражение на пространстве Времени (12). Все частности оказываются на периферии, а существенное — в самом центре.

Конечно, я не утверждаю, что поэт, будучи спрошенным обо всем этом, смог бы дать ответ в адекватных англосаксонских терминах. Если бы суть казалась ему предельно ясной, поэма бы наверняка от этого только пострадала. Тем не менее у нас есть возможность наблюдать, как по сцене, увешанной коврами преданий об упадке и гибели, шествуют hle (герои). Читая его поэму именно как поэму, а не как собрание эпизодов, мы обнаруживаем, что тот, кто написал hle under heofemon (словарь дает значение «герои под небесами» или «могучие мужи, ходящие по земле»), возможно, подразумевал — и так же думали его слушатели — ormengrund — великую землю, окруженную garsecg — безбрежным морем под недосягаемой крышей неба; и там, словно стоя в круге света, озаряющего их жилища, храбрые мужи вступают в битву с враждебным миром и исчадием тьмы, и эта битва кончается для всех, даже для королей и героев, полным поражением и гибелью. Подобная география, которая некогда была вполне реальной, а теперь превратилась в сказку, никак не влияет на значимость поэмы. Она стремится к астрономии, хотя астрономия не в силах сделать остров более безопасным, а окружающие моря менее пугающими.

Поэтому Беовульфа нельзя в полной мере считать персонажем героической песни. Он не опутан узами преданности или несчастной любви. Он человек, и для него и многих других это само по себе трагедия. Сочетание возвышенного тона и приземленного содержания вовсе не является досадным совпадением. Дело в том, что именно серьезность темы порождает возвышенность тона: «Срок жизни определен, и пока живет на этом свете, хвалу заслужит, под сводом небес вековечную славу» («Видсид», 14lb—143b). Столь гибельной и неотвратимой является заключенная в поэме идея, что те, кто оказывается в кругу света, внутри осажденных палат, погрязают в работе и разговорах и не обращают внимания на сражения, не видят их ценности или вовсе их презирают. Смерть приходит на пир, а говорят, что поэт невнятен, что у него нет чувства соразмерности.

Поэтому я хочу сказать, что чудовища вовсе не являются необъяснимыми изъянами вкуса: они необходимы, они фундаментально связаны с основными идеями, заложенными в поэме, теми, что придают ей возвышенный тон и глубокую серьезность. Воображение достигает точки кипения там, где появляются ссылки на Каина — используемые часто в роли палки, погоняющей осла, и воспринимаемые как очевидное свидетельство (а есть ли в этом необходимость) путаницы, царившей в головах англосаксов. Выходит, по мнению некоторых, они не могли провести различия между скандинавскими буги и Священным Писанием. А Новый Завет был вообще за пределами их понимания. Я уже признавался, что вовсе не являюсь человеком, который обладает достаточной усидчивостью, чтобы прочесть все книги о «Беовульфе». Но, насколько мне известно, самый плодотворный подход к данному вопросу содержится в эссе ««Беовульф» и героическая эпоха» (13), позволю себе небольшую цитату:

«Во времена «Беовульфа» героический век, куда более дикий и варварский, чем эпоха героев в Греции, вступил в соприкосновение с христианским миром Нагорной проповедью, католической теологией, представлениями об Аде и Рае. Разницу легче всего увидеть, если сопоставить варварский, сказочный элемент в «Беовульфе» и образцы варварства у Гомера. Например, предание об Одиссее и Циклопе, историю Никто. Одиссей сражается с чудовищным и свирепым врагом, но вовсе не с силами тьмы. Пожирая своих гостей, Полифем совершает поступок ненавистный для Зевса и остальных богов, хотя сами циклопы являются порождением небожителей и находятся под их защитой. Одиссей, искалечив Полифема, совершает дурной поступок, который Посейдон долгое время не желает прощать. Что же до гигантских врагов, с которыми сражается Беовульф, то они объявляются врагами Божьими. Грендель и дракон соотносятся с силами тьмы, которыми были окружены христиане. Это «обитатели Ада», «недруги Божьи», «отпрыски Каина», «враги человечества» (14), следовательно, суть главного сюжета «Беовульфа», чудовищного самого по себе, не так далеко отстоит от средневекового человека, как она далека от нас. Грендель едва ли отличается от злодеев (15), которые постоянно сидят в засаде, подстерегая праведного человека, поэтому Беовульф, хотя и живет в атмосфере варварского героического века германцев, является на самом деле христианским рыцарем» (16).

На мой взгляд, в этом отрывке высказан ряд положений, которые требуют дальнейшего развития. Важнее всего определить, как и почему чудовища стали недругами Божьими и начали символизировать силы зла (а в конце концов и были полностью отождествлены с ними), хотя по-прежнему оставались, а именно так дело обстоит в «Беовульфе», смертными обитателями материального мира, жили в нем и являлись его частью. Без дополнительной аргументации я готов согласиться, что «Беовульфа» следует датировать «веком Беды», что составляет одно из наиболее основательных заключений кафедры исследователей, которое оказывается особенно полезным для литературоведов, если говорить о времени, когда поэма сложилась в том виде, в каком мы имеем ее сегодня. «Беовульф» — это, разумеется, важнейший исторический документ для изучения мышления людей того периода времени. И с этой точки зрения он слишком редко использовался историками-профессионалами (17). Но не история как таковая, а образ мысли и настроение автора, конкретный слепок его воображаемой картины мира заботят меня прежде всего. Это смутное время интересует меня именно в той степени, в которой оно помогает понять поэму. И в поэме, на мой взгляд, нет никакой сумятицы, неуверенности и неразберихи. Слияние, которое происходит на грани соприкосновения старого и нового, является плодом размышления и глубокого чувства.

Одна из самых мощных составляющих этого слияния — образ северного мужества: представление о мужестве — одно из самых значительных достижений ранней литературы Севера. Это вовсе не суждение воина. Я не утверждаю, что если бы троянцы призвали на помощь северного короля и его соратников, им удалось бы загнать Ахилла и Агамемнона в море, причем более решительно, чем греческому гекзаметру, разгромить аллитерационную строку, хотя подобный ход событий не представляется абсолютно невероятным. Я говорю, скорее, о ключевой роли, которую вера в нерушимую волю играет на Севере. С определенной долей допущения мы можем обратиться к традиционному миру языческих представлений, сохранившихся в Исландии. Что касается английской дохристианской мифологии, то о ней нам ничего неизвестно. Но подобие героического темперамента в древней Англии и Скандинавии не могло основываться (а вернее, не могло развиться) на мифологиях, вовсе непохожих. Как пишет У. П. Кер:

«Северные боги сражались с такой причудливой воинственностью, что они скорее походили на титанов, чем на олимпийских богов. Просто они находились на правильной стороне, хотя это и не была сторона побеждающая. Победу одерживали хаос и безумие, а в мифологическом смысле — чудовища. Но боги, которые терпели поражение, считали, что это поражение вовсе не является опровержением [существующего порядка вещей]» (18).

В своей войне они избрали союзниками людей, способных, обладая героизмом, разделить с ними стремление к «абсолютному противостоянию, абсолютному, поскольку оно было безнадежным». По крайней мере, видение окончательного поражения человечества (а также божественного вклада в это дело) и основополагающего противостояния богов и людей, с одной стороны, и чудовищ — с другой, вполне, с нашей точки зрения, совпадало в английских и северных представлениях.

Но в Англии эти представления вступили во взаимодействие с христианством и Священным Писанием. Процесс «обращения» был долгим, однако некоторые из его результатов сказались тут же: сразу заработала алхимия перемен, породившая в конце концов алхимию Средневековья. Не было никакой нужды ждать, покуда традиции мира древних окажутся вытеснены или забыты, потому что умы, в которых они хранились, уже изменились и воспоминания стали рассматриваться с новой точки зрения: внезапно они оказались более древними и отдаленными, а их смысл — более темным. В распоряжении поэта, собиравшегося написать поэму, — а в случае с «Беовульфом» мы, скорее всего, должны употреблять именно это слово — оказалось предание, своими масштабами и фабулой существенно разнившееся с героической песней. Его изменившееся восприятие определялось как новой верой и новыми знаниями (или образованием), так и той национальной традицией, которая сама по себе заслуживала изучения (19). Влияния последней на «Беовульфа» никак нельзя отрицать, даже несмотря на то что это не дает покоя критикам. Автор опирается на традицию по своему желанию и в соответствии со своими целями, подобно тому как поэт более позднего времени заимствует у истории или у классиков, рассчитывая, что его аллюзии будут восприняты (в среде определенной категории слушателей). Как и Вергилий, он был достаточно образован по части родной литературы, чтобы видеть историческую перспективу и развить в себе любопытство по отношению к древности. Он истратил свое время на далекое прошлое потому, что это далекое прошлое было поэтически привлекательным. О прошлом ему было известно довольно много — и хотя его знания, например, о таких вещах, как погребение в море или погребальные костры, были обильными и поэтизированными, но не абсолютно точными (если судить по меркам современной археологии), одну вещь он знал наверняка: дни прошлого были языческими, благородными и лишенными всякой надежды.

Но если все отчетливо христианские мотивы оказывались приглушенными (20), то и об образах языческих богов можно сказать то же самое. В какой-то степени потому, что на самом деле они не существовали и всегда являлись, с христианской точки зрения, лишь заблуждением или ложью, порожденной злыми духами (gastbona), к которым лишенные надежды обращались в тяжелые времена. В какой-то степени потому, что древние имена богов (определенно не преданные забвению) обладали силой и были по-прежнему связаны не только с мифологической или сказочной традицией, как это представляется нам при рассмотрении «Видения Гюльви» («Gylfaginning»), но с живым миром язычества, верой и поклонением идолам (wigweorpung). Однако прежде всего потому, что они не были столь уж необходимы для данной поэмы.

А вот чудовища являлись недругами богов — и с течением времени именно чудовища должны были одержать победу. В героическом сражении, закончившемся окончательным поражением, боги и герои стояли плечом к плечу. Образы героев, людей древности, мужей под небесами (hle under heofenum), оставались незыблемыми: они бились до тех пор, пока не гибли. Чудовища не отступали вне зависимости от того, уходили или приходили боги. А христианин был (и остается) подобно своим праотцам смертным существом в этом враждебном мире. Чудовища были недругами человечества, пехоты древней войны, и в конце концов они стали врагами Единого Бога (Есе Dryhten), Предводителя всего нового. Однако сам образ войны резко изменился. Он стал расплывчатым, хотя битва на полях времени и приобрела более общее значение. Трагедия великого поражения какой-то период еще оставалась актуальной, но постепенно она потеряла свое решающее значение. Нет никакого поражения. Ибо Конец Света является составной частью замысла Судьи, который стоит над смертным миром. Вдалеке наметился образ вечной, победы или вечного поражения, истинная битва между душой и ее недругами. Вот так древние чудовища стали прообразами злого духа или злых духов, а еще точнее, злых духов, проникших в чудовищ и принявших зримый облик в отвратительных телах великанов (pyrsas) и эфиопов (sigelhearwan) языческого воображения.

Но в «Беовульфе» этот переход не произошел окончательно — безотносительно к тому, произошел ли он в тот период времени, к которому относится это произведение. По-прежнему автора в первую очередь интересует «человек на земле», древняя тема, которую он рассматривает под новым углом зрения: этому человеку, каждому человеку и всем людям и всем их трудам суждено умереть. Ни один христианин не стал бы относиться к этому с презрением. Но во времена, близкие к язычеству, этой теме придавалось особое значение. Тень того отчаяния в настроении или чувстве глубокого сожаления все еще присутствовала. Отвага, потерпевшая поражение, обладала огромной ценностью, которая серьезно осознавалась в этом мире. Когда поэт смотрит назад, в прошлое, обозревая историю королей и воинов древних преданий, он видит, что вся слава (а мы можем сказать культура, или цивилизация) исчезает с наступлением ночи. Это трагическое ожидание не разрешается — рассматриваемый материал не дает нам ответа. Фактически мы получаем поэму в многообещающем состоянии неустойчивого равновесия, когда человек, обладающий познаниями о преданиях прошлого, заглядывая в бездну через плечо, пытается охватить их все, постичь объединяющую их трагедию неизбежного поражения, и все же он ощущает оную в большей степени поэтически, потому что сам дистанцирован от довлеющего отчаяния, которое с ней приходит. Он мог смотреть извне, но все же ощущать непосредственно и изнутри: разочарование от происходящего сочеталось для него с верой в значимость обреченного на поражение сопротивления. Он по-прежнему имел дело с великой, пусть и преходящей, трагедией и в то же время не слагал стихами аллегорическую проповедь. Грендель обитает в зримом мире, он питается человеческой плотью и кровью, он проникает в дом через дверь. Дракон обладает материальным огнем и жаждет золота, а не душ. Его убивают, проткнув ему чрево железом. Бирм Беовульфа изготовлен Вилундом, а железный щит, с которым он отправляется против змея, — его собственными кузнецами. Это не нагрудник праведника, не щит веры, отражающий свирепые стрелы грешника.

Мы можем говорить о том, что поэма (с одной стороны) была вдохновлена спором, шедшим уже долгое время и продолжившимся в дальнейшем, и что она была весомым аргументом в дискуссии на тему: следует или не следует нам обрекать предков-язычников на вечные муки. Какую пользу принесет потомкам рассказ о поединках Гектора? Кто Инголъд перед Христом?1 Автор «Беовульфа» продемонстрировал, что в сохранении сокровищ памяти о людских подвигах во времена темного прошлого, когда человек пал, но еще не обрел спасения, оказался в немилости, но не был отвергнут, заключено непреходящее благочестие (pietas). По всей видимости, это было одной из черт английского характера, сохраняющего дух традиции, вне всякого сомнения, обусловленного кодом чести, королевскими династиями и благородными родами и подкрепленного, возможно, пытливой и не слишком педантичной кельтской ученостью, которая, по крайней мере, в каких-то уголках и вопреки авторитетным французским суждениям должна была сохранить немало от северного прошлого, чтобы смешать его с южной ученостью и новой верой.


--------------------------------------------------------------------------------

1 Алкуин, послание к епископу Сперату Линдисфанскому (797). Речь идет об Ингельде, зяте Хротгара, Именно Дж. Р. Р. Толкин превратил фразу Алкуина в расхожую цитату.


Считалось, что в «Беовульфе» ощутимо влияние латинского эпоса, в особенности «Энеиды». По крайней мере, хотя бы из чувства соперничества необходимо было описать, каким образом пространная и ученая поэма была сложена в древней Англии. Само собой, существует целый ряд параллелей между этими произведениями, «Энеидой» и «Беовульфом», в особенности если их читать вкупе. Но малозначительные детали, в которых можно уловить аллюзии или подражания, не позволяют сделать никаких окончательных выводов, в то время как истинное подобие лежит гораздо глубже и заключается в качествах, присущих обоим авторам вне зависимости от того, читал англосакс Вергилия или нет. Это самое глубинное подобие заставляет обе вещи звучать похожим образом, определяется ли оно общечеловече