Гильденстерн. Значит, ты догнал нас.
Актер (громко). Нет еще! (Горько.) Это вы нас бросили.
Гильденстерн. А, я и забыл - вы же собирались дать представление. Да,
жаль, что мы это упустили.
Актер (взрываясь). Нам стыдно теперь смотреть друг на друга! (Овладевая
собой.) Вы не понимаете этого унижения - быть лишенным единственной вещи,
которая делает эту жизнь выносимой, - сознания, что кто-то смотрит... Мы уже
вошли во вкус, уже лежало два трупа, и тут мы обнаружили, что - никого, что
раздеваемся донага в пустоте, что мы - нигде.
Розенкранц. Реплика номер тридцать восемь.
Актер (подавленно). И вот, как несмышленые дети, приплясывая, в одежде,
которую никто не носит, твердя слова, которых никто не говорит, в дурацких
париках, клянясь в любви, распевая куплеты, убивая друг друга деревянными
мечами, впустую вопя о потерянной вере после пустых клятв отмщенья - и
каждый жест, каждая поза растворялись в прозрачном, необитаемом воздухе, -
мы разбазаривали свой талант и распинались под пустым небом, и только
неразумные птицы внимали нам. (Оборачивается к ним.) Ну что, понятно? Мы -
актеры, мы нечто обратное людям! (Он вздрагивает, голос его успокаивается.)
Вспомните сейчас о спрятанной в самой глубине души, о самой... тайной...
самой интимной вещи... или мысли... которая у вас есть... или была... и
которая уже потому в безопасности, что вы о ней забыли. (Он смотрит на них,
затем - в публику; Розенкранц поднимает ничего не выражающий взгляд.)
Вспомнили? (Отчеканивая каждое слово.) Так вот, я видел, что вы вспомнили.
Розенкранц возбужденно вскакивает.
Розенкранц. Ты! Никогда! Лжешь! (Овладевает собой и, усмехнувшись в
пустоту, садится.)
Актер. Мы актеры... мы отказались от самих себя, как требует наша
профессия, - уравновесив это дело мыслью, что кто-то на нас смотрит.
Оказалось - никто. Нас купили. Пока продолжался длинный монолог убийцы, мы,
не смея шелохнуться, застыв в своих позах, сначала с надеждой, потом с
неуверенностью, потом уже в полном отчаянии обшарили глазами каждый куст,
каждый бугорок, каждый угол - но вас нигде не было. И все это пока
убивец-король клялся горизонту в безмерных своих прегрешениях... Потом
головы зашевелились, шеи стали вытягиваться - осторожно, как у ящериц, труп
невинной Розалинды подал признаки жизни, и король запнулся. Даже тогда сила
привычки и упорная надежда, что наша публика все-таки следит за нами из-за
какого-нибудь куста, еще долго заставляла тела наши бессмысленно двигаться,
рты раскрываться - хотя уже ни складу ни ладу не было, - пока все это, как
телега о камень, не споткнулось о тишину. Никто не подошел. Никто нас не
окликнул. Тишина была ненарушимой, гнетущей, бесстыдной. Мы сняли наши
короны, и мечи, и золотое тряпье и молча двинулись по дороге к Эльсинору.
Тишина. Потом Гильденстерн начинает аплодировать в одиночку с плохо
скрываемой иронией.