ВЫ ВЕРИТЕ В ПРИВИДЕНИЯ?

При нашей следующей встрече мисс Винтер выглядела иначе. Она дольше обычного сидела с закрытыми глазами, восстанавливая в памяти события прошлого. Пока она таким образом готовилась продолжить рассказ, я отметила, что она впервые появилась передо мной без накладных ресниц. Веки ее, как и прежде, были густо подкрашены, но без этих длинных, похожих на паучьи лапки ресниц она неожиданно стала напоминать школьницу, тайком баловавшуюся с маминой косметичкой.

***

События развивались не так, как предполагали гувернантка и доктор. Они были готовы встретить и преодолеть яростное сопротивление Адалины, а в случае с Эммелиной рассчитывали на ее привязанность к Эстер, что должно было примирить девочку с исчезновением ее сестры. Короче говоря, они ожидали, что в новой обстановке близнецы будут вести себя примерно так же, как это было до их разделения. Но уже в самом начале эксперимента они с удивлением обнаружили, что их подопечные превратились в пару безжизненных тряпичных кукол.
Впрочем, не совсем безжизненных. Кровь продолжала вяло циркулировать в их венах; они покорно глотали суп, которым их кормили с ложки игравшие роль сиделок Миссиз – в одном доме, и жена доктора – в другом. Но наличие глотательного рефлекса еще не означает наличие аппетита. Днем их глаза были открыты, но ничего не видели вокруг, а по ночам, хотя они и лежали с закрытыми глазами, это никак нельзя было назвать спокойным сном. Они были порознь; они были одиноки; они потеряли сами себя. Их подвергли ампутации, при том что ампутированы были не части их тел, а их души.
Усомнились ли экспериментаторы в правильности своих действий? Не омрачило ли ход исследования зрелище апатичных, утративших интерес к жизни сестер близнецов? Ведь Эстер и доктор не были осознанно жестокими. Они были просто парочкой глупцов, ослепленных собственной ученостью и своими амбициозными планами.
Доктор проводил медицинские тесты. Эстер вела наблюдения. И каждый день они встречались, чтобы сверить свои записи и обсудить то, что они поначалу оптимистично именовали «прогрессом». Они сидели рядышком за письменным столом в кабинете доктора или в библиотеке дома Анджелфилдов, склонив головы над отчетами, в которых была зафиксирована каждая подробность из жизни сестер. Поведение, питание, сон. Их озадачивали безразличное отношение к еде и постоянная сонливость пациенток – это при отсутствии у них нормального сна. Они выдвигали теории в объяснение произошедших перемен. Эксперимент продвигался совсем не так успешно, как ожидали его высоколобые авторы, – по сути, он с самого начала обернулся провалом, – но эти двое предпочитали не думать о возможных губительных последствиях, предпочитая поддерживать друг в друге веру в то, что совместными усилиями они смогут сотворить чудо.
Доктор получал огромное удовлетворение, впервые за последние десятилетия занимаясь учеными изысканиями на пару с человеком столь выдающихся способностей. Он восхищался умением своей протеже на лету подхватывать новую идею и тут Же находить ей нестандартное применение. Вскоре он уже начал думать о ней не как о протеже, а как о полноправном соавторе. Эстер в свою очередь испытывала приятное возбуждение от этих интеллектуальных упражнений, дававших обильную пищу ее уму и льстивших ее самолюбию. После своих ежедневных встреч они расходились, сияя от удовольствия. Так что их слепота была вполне объяснима. Разве могли они предположить, что столь приятное и полезное для обоих занятие в то же время наносит огромный вред их подопечным? Не исключено, впрочем, что иной раз вечером, сидя за составлением дневного отчета, кто нибудь из экспериментаторов мог на секунду оторваться от своих записей и, обнаружив в углу комнаты застывшего ребенка с безжизненными глазами, испытать нечто вроде смутного сомнения. Это не исключено. Но если такое и случалось, они не писали об этом в своих отчетах и не говорили при личных встречах.
Совместная работа над грандиозным проектом настолько захватила обоих, что они совершенно не замечали отсутствия реальных достижений. Аделина и Эммелина пребывали в полузабытьи; «девочка из мглы» не появлялась. Но жрецов науки это ничуть не смущало: они продолжали священнодействовать над таблицами и диаграммами, выдвигать все новые версии и проводить все новые тесты с целью их проверки. После очередной неудачи они говорили, что успешно доказана бесперспективность поиска в данном направлении, и тотчас хватались за свежую идею, открывавшую перед ними самые радужные перспективы.
Миссиз и жена доктора также участвовали в этой деятельности, но их роль сводилась лишь к заботе о физическом состоянии подопытных девочек. Трижды в день они по ложечке вливали суп в их безвольные рты. Они их одевали и купали, расчесывали им волосы и стирали их одежду. У каждой из этих женщин были свои причины неодобрительно относиться к проекту, но они – каждая по своим причинам – не спешили высказывать это неодобрение вслух. Что до Джона копуна, то он держался в стороне от всего этого. Его мнения никто не спрашивал, что не мешало ему каждый день твердить на кухне Миссиз: «Ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Вот увидишь. Это все не к добру».
В один из моментов ученая пара была близка к тому, чтобы сдаться. Ни одна из их идей не сработала, и они, сколько ни ломали головы, уже не могли придумать ничего нового. И как раз в этот критический момент Эстер заметила обнадеживающие признаки в поведении Эммелины. Девочка повернула голову в сторону окна. В руке у девочки была замечена какая то блестящая безделушка, с которой она не пожелала расстаться. Подслушивая под дверью (что нельзя считать дурной манерой, когда это делается во имя науки), гувернантка выяснила, что, оставшись в одиночестве, девочка бормочет что то себе под нос на невразумительном языке близняшек.
– Она себя утешает, воображая, что разговаривает с сестрой, – сказала Эстер доктору.
Тогда доктор также начал оставлять Аделину в одиночестве на несколько часов и проводил эти часы, подслушивая под дверью с блокнотом и ручкой на изготовку. Однако он ничего не услышал.
Эстер и доктор пришли к выводу, что в более тяжелом случае Аделины следует набраться терпения, и поздравили друг друга с позитивными тенденциями в поведении Эммелины. Они с энтузиазмом отметили улучшение ее аппетита и первые шаги, сделанные ею по собственной инициативе. Вскоре она уже бродила по дому и саду без определенной цели, что с ней нередко случалось и до начала эксперимента. На этом основании Эстер и доктор заключили, что дело продвигается успешно.
То, что они назвали успехом всего навсего возврат Эммелины к старым привычкам, свидетельствовало о существенном понижении первоначальной планки. Однако и здесь отнюдь не все шло как по маслу. Взять хотя бы тот ужасный день, когда острый нюх привел девочку к шкафу с одеждой, которая принадлежала ее сестре. Она подносила одежду к лицу, вдыхая почти выветрившийся знакомый запах, а потом в восторге напялила на себя эти обноски. Это было очень нехорошо; но худшее ждало впереди. Одетая таким образом, она вдруг заметила себя в зеркале и устремилась к нему, вообразив, что видит Аделину. Звон был достаточно громок, чтобы достигнуть слуха Миссиз, и та, примчавшись со всей возможной скоростью, обнаружила Эммелину в слезах – но не от боли, а от вида своей зеркальной сестры, которая разбилась на кусочки и истекала кровью.
Эстер забрала это старое тряпье и велела Джону его сжечь. В качестве дополнительной предосторожности она приказала Миссиз повернуть все зеркала лицевой стороной к стене. Эммелина была озадачена этой переменой, но и только. В дальнейшем подобные инциденты не повторялись.
Она совсем не разговаривала, если не считать шепота на языке близняшек за закрытыми дверьми спальни. По английски же ни Миссиз, ни Эстер не услышали от нее ни единого слова. Эта проблема требовала основательного обсуждения. И гувернантка с доктором имели долгую беседу в библиотеке, в конечном счете придя к заключению, что нет никаких поводов для беспокойства. Эммелина могла говорить по английски, и она заговорит, дайте только срок. Ее нежелание разговаривать, как и печальное происшествие с зеркалом, разумеется, несколько портили общую картину, но такие досадные сбои неизбежны в процессе научного изыскания. Зато каковы были сдвиги! Когда Эммелину сочли достаточно окрепшей, чтобы выходить за пределы усадьбы, было отмечено, что она уже не так много времени проводит на дороге, стоя у невидимой черты, которую она не смела перешагнуть, и глядя в сторону докторского жилища. Прогресс был налицо.
А собственно, был ли прогресс? Они получили далеко не то, на что изначально рассчитывали. Это не шло ни в какое сравнение с тем прогрессом, который был достигнут Эстер в первые же дни ее пребывания в усадьбе. Но это было все, что они имели сейчас, и они старались выжать максимум из минимальных подвижек. Возможно, они втайне даже испытывали облегчение. Ибо к чему привело бы успешное завершение проекта? Оно лишило бы их повода к продолжению совместной работы. А в глубине души оба этого не желали.
Они бы никогда не прервали эксперимент по собственной воле. Никогда. Чтобы положить этому конец, потребовалось вмешательство извне. Вмешательство иной силы.

***

– Что это была за сила?
Я все таки не удержалась от вопроса, хотя время уже истекло и лицо мисс Винтер начало приобретать бледно серый оттенок, что указывало на окончание действия лекарства.
Несмотря на боль, в ее зеленых глазах промелькнул задорный огонек, когда она наклонилась вперед, как будто собираясь открыть мне ужасный секрет.
– Вы верите в привидения, Маргарет?
Верю ли я в привидения? Что я могла на это ответить? Я молча кивнула.
Мисс Винтер с удовлетворенным видом откинулась на спинку кресла, а у меня возникло ощущение, что мой кивок сообщил ей гораздо больше, чем можно было предположить.
– А Эстер в них не верила. Оно и понятно: привидения антинаучны. И это неверие дорого ей обошлось при встрече с одним из них.

***

Дело было так.
В один прекрасный день она рано управилась со своими делами в усадьбе и, располагая свободным временем, решила прогуляться до докторского дома кружным путем. Небо сияло голубизной, воздух был чист и свеж. Эстер испытывала необычайный прилив энергии (при этом затрудняясь определить ее источник) и чувствовала себя готовой к великим и смелым свершениям.
Огибающая поля тропа взбежала на пригорок, откуда Эстер открылся чудный вид на округу. Она преодолела уже половину пути до дома доктора и продолжала идти бодрым шагом; сердце ее билось быстрее, но признаков усталости не было и в помине. Напротив, она чувствовала себя способной одним усилием мысли подняться в воздух и полететь… но тут она узрела такое, что ноги ее моментально приросли к земле.
Неподалеку в поле резвились Эммелина и Аделина. Ошибки быть не могло: две копны рыжих волос, две пары черных туфель, одна из девочек в синем поплиновом платье (так этим Утром Миссиз нарядила Эммелину), а вторая в зеленом.
Это было невероятно!
Однако Эстер обладала аналитическим складом ума. Если она их видела, значит, они там были. Наверняка существовало какое то объяснение. Аделина могла сбежать от доктора – выйти из ступора так же внезапно, как в него впала, и, воспользовавшись открытым окном либо оставленной на виду связкой ключей, незаметно покинуть дом. Скорее всего, так оно и случилось.
Что Эстер могла сделать в этой ситуации? Пытаться подойти к близнецам было бессмысленно. В открытом поле они заметят ее издали и пустятся наутек еще до того, как она преодолеет половину дистанции. И она направилась к дому доктора. Бегом.
На одном дыхании преодолев остаток пути, она нетерпеливо забарабанила в дверь. Ей открыла миссис Модели, всем своим видом выражая недовольство по поводу столь безобразного шума, однако Эстер было не до извинений – прошмыгнув мимо хозяйки, она устремилась к кабинету доктора и вошла в него без стука.
Доктор изумленно уставился на свою соратницу, чье лицо раскраснелось после кросса по пересеченной местности, а прическа, всегда такая аккуратная, пришла в полный беспорядок. Эстер запыхалась и потому не сразу смогла заговорить, беззвучно открывая и закрывая рот.
– Что случилось? – С этим вопросом мистер Модели встал из за стола и, приблизившись, положил руки на ее плечи.
– Аделина! – выдохнула она. – Вы ее упустили! Доктор недоуменно поднял брови и развернул Эстер лицом к дальнему углу комнаты.
Там сидела ко всему безучастная Аделина. Эстер резко обернулась к доктору:
– Но я только что ее видела! Вместе с Эммелиной! На поле Оутсов, недалеко от лесной опушки… – Она начала говорить громко и убежденно, но последнюю фразу произнесла уже растерянным полушепотом.
– Присядьте и успокойтесь. Вот, выпейте воды, – засуетился доктор.
– Значит, она убегала из дому. Как это ей удалось? И как она сумела так быстро вернуться? – вслух размышляла Эстер.
– В последние два часа она не покидала эту комнату. После завтрака ее ни на минуту не упускали из виду.
Он смотрел в глаза Эстер, чувствуя, как ему передается ее волнение.
– Должно быть, вы видели другую девочку. Кого нибудь из деревенских, – предположил он, стараясь говорить спокойно участливым «докторским» тоном.
– Но… – Эстер недоверчиво качнула головой. – На ней было одно из платьев Аделины. И эти рыжие волосы…
Она еще раз взглянула на Аделину, чьи широко открытые глаза не выражали никаких эмоций. На ней, однако, было не зеленое платье, всего несколько минут назад замеченное в поле гувернанткой, а темно синее. Ко всему прочему, волосы ее были не распущены, а заплетены в две косички.
Эстер перевела обескураженный взгляд на доктора. Она все еще тяжело дышала. Рационального объяснения тому, что она увидела в поле, не существовало. Это было антинаучно! Но Эстер твердо знала, что этот мир целиком и полностью основан на научных принципах. Оставалось еще одно объяснение.
– Я сошла с ума, – прошептала она. Зрачки ее расширились, ноздри трепетали. – Я видела привидение!
Из ее глаз потекли слезы.
На доктора непривычное зрелище его коллеги в столь расстроенных чувствах оказало не менее странное действие. Если изначально Эстер с ее блестящим аналитическим умом вызывала интерес и восхищение только у доктора Модели, ученого медика, то плачущая слабая женщина пробудила чувства иного рода в мистере Модели, мужчине, который не замедлил выразить эти самые чувства посредством объятий и страстного поцелуя, запечатленного на ее губах.
Эстер не воспротивилась.
Подслушивание под дверьми нельзя считать дурной манерой, когда это делается во имя науки, а супруга доктора демонстрировала образцовый научный подход к делу, когда это касалось изучения повадок ее благоверного. Поцелуй, явившийся полной неожиданностью для доктора и для Эстер, отнюдь не стал таковой для миссис Модели, с некоторых пор ожидавшей чего нибудь в этом роде.
Она с грохотом распахнула дверь и, пылая праведным гневом, ворвалась в кабинет.
– Будьте любезны сию же секунду покинуть этот дом, – сказала она Эстер. – И пришлите Джона с коляской, чтобы он забрал девочку.
В отношении мужа она ограничилась обещанием:
– А с тобой я поговорю позже.

На этом эксперимент завершился. Как и многое другое.
Джон привез Аделину обратно. В доме доктора он не виделся ни с ним самим, ни с его супругой, но получил подробную информацию о недавних событиях от служанки.
По возвращении он уложил Аделину в ее старую постель в спальне близняшек и удалился, оставив дверь приоткрытой.
Эммелина, в это время бродившая по лесу, внезапно насторожилась, понюхала воздух и двинулась прямиком к усадьбе. Она проникла в дом с черного хода, без промедлений направилась к лестнице, одолела ее, шагая через две ступеньки, вошла в детскую и закрыла дверь с той стороны.
А что же Эстер? Никто не видел, как она вернулась в усадьбу, и никто не слышал, как она ее покинула. Но когда на следующее утро Миссиз постучалась в ее дверь и, не дождавшись ответа, вошла внутрь, она обнаружила лишь очень чистую и аккуратную комнатку без каких либо следов присутствия гувернантки.

***

Я вышла из под обаяния истории и возвратилась в стекольно зеркальное пространство библиотеки мисс Винтер.
– И куда она делась потом? – спросила я. Мисс Винтер слегка поморщилась.
– Не знаю. Да и какое это имеет значение?
– Но куда то ведь она уехала.
Рассказчица покосилась на меня неодобрительно.
– Мисс Ли, не советую вам уделять слишком много внимания второстепенным персонажам. Это не их история. Они появляются в нужный момент и в нужный момент исчезают, чтобы больше не появиться. С них довольно и этого.
Я сунула карандаш за спиральный корешок блокнота и направилась к двери, но, дойдя до нее, обернулась и спросила:
– А откуда она приехала?
– Ради бога – это же всего лишь гувернантка! Ее эпизод завершен, а в остальном она несущественна.
Но я решила не отступать:
– Она должна была представить какие то сведения о себе: место предыдущей работы или свой домашний адрес. Может быть, ее направило к вам агентство?
Мисс Винтер закрыла глаза, и на ее лице появилось страдальческое выражение.
– Все эти подробности должны быть известны мистеру Ломаксу, адвокату семьи Анджелфилдов. Не вижу, какую из этого можно извлечь пользу. Впрочем, если вам так угодно… Его офис находится в Банбери, на Маркет стрит. Я распоряжусь, чтобы он ответил на все интересующие вас вопросы.
Тем же вечером я написала письмо мистеру Ломаксу.

ПОСЛЕ ЭСТЕР

Когда на следующее утро Джудит принесла поднос с моим завтраком, я отдала ей письмо для мистера Ломакса, а она достала из кармана фартука письмо, адресованное мне. Я узнала почерк отца.
Отцовские письма всегда дарили мне утешение и поддержку, и данное письмо не стало исключением. Отец надеется, что у меня все в порядке. Как продвигается моя работа? Он только что прочитал один удивительный датский роман девятнадцатого века, о чем расскажет подробнее, когда я вернусь домой. На недавнем аукционе он приобрел никого более не привлекшую пачку писем восемнадцатого века – вдруг они меня заинтересуют? Частные детективы? Можно обратиться и к ним, но есть другой вариант: один из отцовских знакомых профессионально занимается генеалогическими исследованиями и способен провести такой поиск не хуже, а то и лучше, чем какой нибудь частный сыщик. К тому же этот исследователь в долгу у отца, поскольку периодически пользуется нашей коллекцией ежегодников. Тут же был указан адрес на тот случай, если я захочу прибегнуть к его услугам. И в конце письма традиционная фраза, по сути пустая формальность: «Сердечный привет от мамы».
Интересно, была ли эта фраза произнесена в действительности? Допустим, как нибудь за завтраком отец между прочим сказал: «Сегодня напишу письмо Маргарет», а она – небрежно? или с искренним чувством? – откликнулась: «Передай ей привет от меня».
Нет, я не могла себе представить такую сцену. Скорее всего, отец сделал эту приписку по собственной инициативе, без ее ведома. Но зачем? Чтобы доставить мне удовольствие? В надежде на то, что эти слова когда нибудь прозвучат на самом деле? Ради кого из нас – ради меня или ради мамы – он предпринимал эти тщетные попытки нас сблизить? Задача была в принципе невыполнима. Мы с мамой походили на два материка, очень медленно, но неотвратимо удалявшиеся друг от друга; и мой отец, построив между нами мост, был вынужден постоянно добавлять все новые звенья к этой непрочной конструкции, дабы поддерживать хоть какую то межконтинентальную связь.
В магазин пришло письмо на мое имя, и отец присовокупил его к своему посланию. Это был ответ от старого профессора, к которому я обратилась по отцовской рекомендации.

Дорогая мисс Ли.
Я и не знал, что у Айвена Ли есть дочь, но, поскольку теперь я это знаю, очень рад с вами познакомиться – и тем более рад возможности оказать вам услугу. В общих чертах вы правильно понимаете суть такой процедуры, как официальное признание умершим: это правовая презумпция, применяемая к лицу, чье местонахождение остается неизвестным так долго и при таких обстоятельствах, что единственным разумным объяснением этому может быть лишь его смерть. К данной процедуре прибегают главным образом для того, чтобы наследники пропавшего человека могли вступить во владение его имуществом.
Я навел справки и обнаружил кое какие документы, которые имеют отношение к интересующему вас конкретному случаю. Насколько я могу судить, этот мистер Анджелфилд жил настоящим отшельником; точная дата и обстоятельства его исчезновения неизвестны. Тем не менее стараниями некоего мистера Ломакса, действовавшего в интересах наследников (двух его племянниц), все необходимые в таких случаях формальности были соблюдены. Унаследованное ими поместье было оценено в солидную сумму, хотя она и уменьшилась вследствие пожара, от которого сильно пострадал дом, ставший непригодным для проживания. Впрочем, все это вы можете узнать из прилагаемой копии документа.
Вас может удивить, что за одного из наследников расписался поверенный, но это обычная практика в ситуациях, когда человек по какой либо причине (например, из за тяжелого заболевания) является недееспособным.
Мое внимание особо привлекла подпись второй из наследниц. В оригинале она очень неразборчива, и мне пришлось порядком повозиться с расшифровкой. Что это – неужели я наткнулся на разгадку одной из самых тщательно охраняемых тайн последнего времени? Вы, вероятно, знали об этом заранее? Смею предположить, что это и стало причиной вашего интереса к данному случаю.
Но не беспокойтесь! Я человек благоразумный и умею хранить чужие тайны. Передайте вашему отцу, что, если он даст мне хорошую скидку с «Jиstitiae Naturalis Principla», я буду немее рыбы!
Ваш покорный слуга,
Уильям Генри Кадуалладр

Я обратилась к копии документа, сделанной добросовестным профессором Кадуалладром. Как он и отметил, за Эммелину расписался мистер Ломаке. По крайней мере это означало, что она не погибла при пожаре. А строкой ниже стояло имя, которое я надеялась увидеть: «Вида Винтер». После него в скобках было указано: «ранее известная как Аделина Марч».
Вот оно, подтверждение.
Вида Винтер – это Аделина Марч.
Значит, она говорила мне правду.
С этой мыслью я направилась в библиотеку, где прослушала, делая пометки в блокноте, рассказ мисс Винтер о том, что случилось после ухода Эстер.

***

Первую ночь и первый день после воссоединения Аделина и Эммелина оставались у себя в комнате. Все это время они пролежали в одной кровати, обнявшись и глядя друг другу в глаза. Миссиз и Джон копун по молчаливому согласию не тревожили девочек, относясь к ним как к идущим на поправку больным. В сущности, они таковыми и являлись. Близнецы получили тяжелую травму и теперь понемногу приходили в себя, лежа нос к носу и глаза в глаза. Не сказав за это время ни слова. Ни разу не улыбнувшись. Моргая в унисон. Посредством этого растянувшегося на сутки обмена взглядами нарушенная связь была восстановлена и рана затянулась. Но, как и все глубокие раны, она оставила после себя шрам.
А между тем Миссиз недоумевала, что же случилось с Эстер. Джон, не желая разрушать ее иллюзии относительно гувернантки, ничего не рассказал о случившемся в доме доктора, но это молчание лишь заставляло ее строить все новые и новые предположения.
– Уж доктору то она наверняка сказала, куда и зачем уезжает, – заявила в конце концов Миссиз. – Я спрошу у него, когда она должна вернуться.
Теперь Джон был вынужден заговорить.
– Не вздумай его об этом спрашивать! – грубо отрезал он. – Не спрашивай его ни о чем! Да и доктор к нам больше не явится.
Миссиз отвернулась от него в еще большем недоумении. Что такое со всеми случилось? Куда подевалась Эстер? Почему Джон так расстроен и зол? И доктор, дотоле ежедневно наведывавшийся в усадьбу, – почему он вдруг перестанет сюда приходить? Все это было выше ее понимания. В последние дни ее все чаще посещало и подолгу не покидало чувство, что с этим миром творится что то неладное. Неоднократно она, вдруг встряхнувшись посреди дня, обнаруживала, что несколько прошедших часов не оставили никакого следа в ее памяти. Порой она не могла понять некоторые фразы, явно имевшие смысл для других. А когда она просила ей это пояснить, в глазах людей мелькало странное выражение и они спешили закончить разговор. Безусловно, с миром творилось что то неладное, и внезапное исчезновение Эстер было лишь частью этого глобального процесса.
Джон копун сочувствовал переживаниям Миссиз, но при этом радовался, что Эстер покинула усадьбу. Ему это принесло большое облегчение. Он теперь в любое время свободно заходил в дом и вечерами подолгу засиживался на кухне у Миссиз. С его точки зрения, потеря гувернантки была на самом деле не потерей, а избавлением. Эстер внесла лишь одну позитивную перемену в жизнь Джона, побудив его вновь заняться фигурным садиком, но это было сделано непрямым путем, без нажима, и впоследствии он легко убедил себя в том, что возрождение сада началось исключительно по его собственной инициативе. Окончательно поверив, что Эстер уже не вернется, он снова стал расхаживать по всему дому в рабочих сапогах и чистил их прямо у плиты, упершись ногой в край кухонного стола, – а кто мог ему это запретить?
Между тем приступы ярости у затворника Чарли сменились тоскливой депрессией. Порой было слышно, как он, шаркая ногами, медленно передвигается по своим комнатам; а приложив ухо к двери, можно было разобрать нескончаемые рыдания и всхлипы вроде тех, что через силу выдавливает из себя упрямо не желающий успокоиться двухлетний ребенок. Быть может, до той поры Эстер каким то таинственным – но притом, безусловно, научным – способом умудрялась воздействовать на Чарли через закрытые двери, не позволяя ему погрузиться на самое дно отчаяния? Такая возможность отнюдь не исключена.
Исчезновение Эстер отразилось не только на людях – на него тотчас отреагировал и дом как таковой. Это прежде всего проявилось в наступившей здесь тишине. Исчез дробный стук ее каблучков на лестницах и в коридорах, а вскоре стих и грохот молотков рабочих, занимавшихся починкой крыши. Мастер кровельщик, узнав об отъезде гувернантки, логично рассудил, что теперь некому будет подсунуть Чарли счет за выполненную работу, которая таким образом останется неоплаченной. Посему он упаковал инструменты и отбыл, позднее еще раз появившись в усадьбе лишь для того, чтобы забрать свою стремянку.
С первого же дня тишины старый дом вернулся на привычную стезю упадка и разрушения, как будто и не было кратковременного перерыва в этом растянувшемся на многие годы процессе. Началось, как водится, с мелочей: снова из всех щелей полезли грязь и труха, каждый предмет в каждой комнате стремительно обрастал слоем пыли, окна покрылись налетом жирной копоти. Привнесенные гувернанткой перемены были очень поверхностными, и сохранение их требовало постоянных усилий. А поскольку все мероприятия Миссиз по поддержанию чистоты разбивались о ее бессилие, старый дом вновь проявил свою истинную сущность. Очень скоро здесь уже не было ни одной вещи, прикосновение к которой не оставило бы на ваших пальцах грязных пятен.
Сами эти вещи также взялись за старое. Первыми пошли вразброд ключи: они вываливались из замочных скважин и отцеплялись от связки, чтобы найти себе новое пристанище где нибудь в щели между половицами. Серебряные подсвечники, еще не успевшие потерять блеск после проведенной Эстер тотальной чистки, перекочевали с камина под кровать Эммелины, пополнив собой ее коллекцию «всего, что блестит». Книги постепенно перемещались с библиотечных полок на верхние этажи, чтобы пристроиться где нибудь в темном закоулке. Портьеры обрели способность самостоятельно двигаться, упрямо наползая на оконные проемы. Даже мебель пришла в движение, пользуясь тем, что никто за ней не присматривал: в одном месте возникал и уверенно расширялся просвет между диваном и стенкой, в другом кресло отъезжало в сторону на пару другую футов. Снова начало заявлять о себе домашнее привидение.
Состояние крыши в процессе ремонта имеет обыкновение сперва ухудшаться, чтобы только потом улучшиться. Соответственно, дыры, проделанные кровельщиком на предварительной стадии работ, намного превосходили размерами те, которые он был призван залатать. Теперь ясным днем можно было валяться на чердачном полу, нежась в лучах солнца, и это было приятно. Иное дело, когда зарядили дожди. Вода протекала с чердака в комнаты верхнего этажа; доски пола начали гнить, и перемещаться здесь надо было очень осторожно, избегая опасных участков с проседающими половицами. Все шло к тому, что пол скоро провалится и через дыры будут видны помещения этажом ниже. А сколько времени потребуется для того, чтобы провалились полы всех этажей вплоть до библиотеки? А что будет, когда провалится и библиотечный пол? Наступит ли тот день, когда можно будет, стоя в погребе, разглядеть небо сквозь все этажи дома?
Пути воды, как и пути Господни, неисповедимы. Проникнув внутрь дома, она хоть и подчиняется закону тяготения, но делает это на свой лад. Она находит тайные лазейки в полостях стен и между перекрытиями, вдруг начиная капать или течь тонкими струйками в самых неожиданных местах. По всему дому были расстелены тряпки, дабы впитывать влагу, но их никогда не выжимали. Кастрюли и тазики, расставленные там и сям под капелью, переполнялись гораздо раньше, чем кто нибудь вспоминал, что их надо бы опорожнить. От стен целыми пластами отваливалась штукатурка; сырость разъедала строительный раствор. На чердаке некоторые перегородки при нажатии рукой шатались, как больной зуб.
А что в это время происходило с близнецами?
После тяжелейшей раны, которую им нанесли Эстер и доктор, девочки были уже не те, что прежде. Шрам от нее остался у обеих на всю жизнь, ибо даже время не могло полностью излечить их от последствий того насильственного разделения. Однако полученная травма сказалась на них по разному. Аделина, впавшая в полную прострацию сразу после того, как у нее забрали сестру, абсолютно ничего не помнила о дальнейших событиях. Для нее перерыв между утратой и повторным обретением Эммелины мог с одинаковым успехом измеряться годами или секундами. Теперь это уже не имело значения, поскольку все закончилось, и она снова вернулась к жизни.
С Эммелиной же дело обстояло иначе. Она не погружалась в спасительную амнезию и, как следствие, страдала сильнее и дольше. В первые недели разлуки каждая секунда была для нее исполнена мучительной боли. Это было сродни ощущениям человека, которому после ампутации перестали давать обезболивающие препараты, и он, терпя страшные муки, удивляется лишь одному: как его организм может переносить такое и не умереть. Но постепенно, микроскопическими шажками, она начала оправляться. И вот настал момент, когда боль покинула большую часть ее тела, угнездившись только в самом сердце. А потом дошла очередь и до сердца – время от времени Эммелина начала испытывать и другие чувства, помимо безысходного горя. Таким образом она сумела адаптироваться к отсутствию сестры. Она научилась существовать отдельно от Аделины.
Теперь они снова были вместе, однако в Эммелине произошла серьезная перемена, чего Аделина на первых порах не заметила.
Сначала была только радость воссоединения. В первые два дня близняшки не разлучались ни на минуту. Меж кустов и деревьев фигурного садика они вели нескончаемую игру в «я тебя вижу, а ты меня нет», повторявшую их недавний опыт расставания и последующей встречи. Аделине никогда не надоедала эта игра, но Эммелина вскоре начала терять к ней интерес. Возродились и былые противоречия: Эммелина хотела идти в одну сторону, Аделина – в другую, что приводило к стычкам. Как всегда, Эммелина уступала, но отныне ее собственное «я» не оставляло эти уступки без внимания и мирилось с ними лишь до поры до времени.
Прежде чуть ли не боготворившая Эстер, она теперь нисколько не скучала по пропавшей гувернантке. Ее любовь растаяла без следа еще в ходе эксперимента, когда она хоть и далеко не сразу, но осознала, что именно Эстер похитила у нее сестру. Кроме того, Эстер настолько увлеклась составлением отчетов и ежедневными консультациями с доктором Модели, что, вероятно сама того не заметив, начала пренебрегать Эммелиной. Очутившись в непривычном одиночестве, Эммелина нашла новые способы отвлечься от своих печалей. Она научилась играть сама с собой и не собиралась отказываться от этих самостоятельных игр только потому, что Аделина снова была рядом.
И вот однажды – это было на третий день после их встречи – Эммелина внезапно прервала игру в прятки и незаметно для сестры ушла из сада в бильярдную, где у нее была припрятана колода карт. Разлегшись на зеленом сукне посреди стола, она начала играть сама с собой. Это была самая примитивная, детская разновидность пасьянса. Эммелина каждый раз выигрывала, поскольку правила данной игры не допускали возможности ее проигрыша. И каждый раз она очень радовалась своей победе.
В середине игры она подняла голову и насторожилась. Она ничего не услышала, но часть ее сознания, постоянно настроенная на сестру, сигнализировала, что та ее зовет и ищет. Эммелина проигнорировала этот призыв. Она была занята. Она увидится с Аделиной попозже, а сейчас ей нужно закончить игру.
Спустя час, когда взбешенная Аделина ворвалась в бильярдную, Эммелина, как обычно, оказалась не в состоянии себя защитить. Аделина вскочила на стол и, совершенно обезумев от ярости, накинулась на сестру.
Эммелина и не пыталась сопротивляться. Она не издала ни звука ни в момент нападения, ни в ходе самой экзекуции.
Наконец уставшая Аделина прекратила избиение и несколько минут разглядывала сестру. Зеленое сукно было забрызгано кровью, карты разлетелись по всей комнате. Эммелина лежала, сжавшись в комок; ее плечи судорожно дергались в такт неровному дыханию.
Аделина повернулась и вышла из бильярдной.
Эммелина оставалась все там же, на столе, до тех пор, пока ее не разыскал Джон копун несколько часов спустя. Он отвел ее к Миссиз, которая промыла рану на голове, наложила компресс на подбитый глаз и обработала кровоподтеки настойкой орешника.
– Этого бы не случилось, будь здесь Эстер, – сказала она. – Когда же она наконец вернется?
– Она не вернется никогда, – сказал Джон, с трудом сдерживая раздражение. Ему, как и Миссиз, было больно смотреть на Эммелину.
– Но я не понимаю, почему она уехала так внезапно, не сказав никому ни слова. Что такое могло случиться? Наверно, что то очень срочное. Может, какие то неприятности в ее семье…
Джон покачал головой. Он уже в сотый раз слышал эти рассуждения Миссиз, которая продолжала надеяться на возвращение Эстер. Вся округа знала, что Эстер не вернется. Служанка семейства Модели была свидетельницей скандала и еще много чего за ним последовавшего. Она и не думала держать это в тайне, и очень скоро в деревне не осталось ни одного человека, не слыхавшего историю о том, как дурнушка гувернантка закрутила амуры с доктором.
Рано или поздно слухи об этой «интрижке» (как ее со смаком именовали деревенские) должны были достичь ушей Миссиз. Когда это наконец случилось, старая женщина была возмущена и поначалу решительно отказалась верить, что Эстер – ее Эстер – способна на такие поступки. По прибытии домой она пересказала эту «клевету» Джону и в ответ услышала подтверждение из его уст. Джон напомнил ей, что в тот самый день он ездил к доктору забирать Аделину. Он лично общался со служанкой вскоре после случившегося.
– Сама посуди, – говорил он Миссиз, – когда б не этот конфуз, с какой еще стати ей удирать вот так сразу, никого не предупредив?
– Что нибудь с ее семьей… – упрямо бормотала Миссиз. – Срочное дело…
– Почему же тогда она не прислала письмо? Она могла бы нам написать, если бы собиралась вернуться, верно? Ты получала от нее хоть какую весточку?
Миссиз покачала головой.
– Ну так вот, – заключил Джон с уже не скрываемым удовлетворением, – она сделала то, что ей делать не следовало, и опосля ударилась в бега. Больше она сюда не вернется, тут и думать нечего.
Миссиз продолжала потерянно качать головой. Она не знала, чему верить. Этот мир определенно катился в тартарары.

В колонках играет - мастер и маргорита
Настроение сейчас - супер

ЗА САМШИТОВЫМ КУСТОМ

Не было на свете такой задачи, с которой не справилась бы новая гувернантка, стоило ей взяться за дело всерьез. Во всяком случае, так оно казалось на первый взгляд. Однако со временем начали возникать затруднения. Первой ласточкой стала ее нелепая конфронтация с Миссиз. По завершении генеральной уборки Эстер заперла большинство комнат на замок, но спустя несколько дней все они вновь оказались открытыми. Она тут же вызвала Миссиз.
– Зачем оставлять незапертыми комнаты, которыми никто не пользуется? – спросила она. – Вы же знаете, к чему это приводит: девочки забираются туда и переворачивают все вверх дном, а нам с вами приходится снова наводить порядок.
Миссиз полностью с ней согласилась, и Эстер посчитала этот вопрос исчерпанным. Но спустя неделю комнаты снова были открыты. На сей раз она не удовлетворилась невнятным бормотанием и согласными кивками Миссиз и решительно потребовала объяснений.
– Дом нужно иногда проветривать, – объяснила Миссиз. – Если этого не делать, тут разводится плесень.
Эстер прочла ей краткую лекцию, в доходчивых выражениях рассказав о циркуляции воздуха в помещениях и причинах возникновения плесени. Покончив с этим, она отослала Миссиз, убежденная, что недоразумение разрешилось.
Но еще через неделю повторилась та же история. Теперь уже Эстер не торопилась вызывать Миссиз. Вместо этого она начала размышлять. Похоже, все это делалось неспроста. И она решила осторожно понаблюдать за Миссиз, дабы выяснить, что стоит за этим периодически повторяющимся отпиранием дверей.
Вторая проблема была связана с садовником. Эстер чувствовала, что Джон копун относится к ней с подозрением, но не особо волновалась по этому поводу. Она совсем недавно появилась в доме, и ей нужно было своими поступками убедить его обитателей в том, что она старается для их же блага, а отнюдь не во вред. Она не сомневалась, что со временем завоюет доверие Джона. Но, хотя он как будто начал привыкать к ее присутствию, процесс этот шел на редкость медленно. И вот однажды его недоверчивое отношение к ней проявилось новым и самым неожиданным образом. Началось все с того, что Эстер обратилась к нему по самому банальному поводу. По ее словам, она заметила в саду деревенского мальчишку, которому в это время дня полагалось находиться в школе.
– Что это за ребенок? – спросила она. – Кто его родители?
– Меня это не касается, – буркнул Джон копун с раздражением, неприятно ее поразившим.
– Я и не думаю вас в чем то упрекать, – сказала она примирительно. – Просто мальчик должен ходить в школу. Думаю, тут вы со мной согласны. Если вы скажете мне, кто он такой, я завтра же переговорю с его родителями и с учительницей.
Джон копун неопределенно пожал плечами и направился к выходу из комнаты, но Эстер была не из тех, от кого так легко отделаться. Она встала на его пути и повторила свое требование. Разве она была не вправе так поступить? Вполне обоснованное требование, к тому же сформулированное в корректных выражениях. Почему бы Джону не пойти ей навстречу в таком пустяке?
Однако Джон уперся.
– Дети из деревни сюда не ходят, – сказал он угрюмо.
– Но этот ведь пришел, – стояла она на своем.
– Дети боятся сюда ходить.
– Глупости! Чего им тут бояться? Я отчетливо разглядела мальчика в широкополой шляпе и в брюках, которые ему явно велики. Его нетрудно опознать по этим приметам, и я не сомневаюсь, что вам он известен.
– Таких детей я не видел, – резко прозвучало в ответ, и Джон снова сделал попытку уйти.
Но Эстер упорно преграждала ему путь.
– Но вы не могли его не заметить…
– Тут надобен особый склад ума, мисс, чтоб видеть то, чего на самом деле нет. Я человек простой и трезвый, и я не пытаюсь разглядеть что нибудь там, где ничего быть не может. На вашем месте, мисс, я поступил бы так же. Всего хорошего.
С этими словами он удалился, и Эстер больше не пыталась его задержать. Она стояла, покачивая головой и недоумевая, что это вдруг на него нашло. Этот дом, похоже, был полон загадок. Впрочем, она всегда любила разгадывать загадки. И сейчас она твердо решила докопаться до сути происходящего.

В подобных ситуациях Эстер привыкла полагаться на свою незаурядную интуицию и проницательность. Однако сейчас эти качества не давали ей заведомого преимущества, ибо она не знала, с кем ведет игру. Взять хотя бы ее манеру ненадолго предоставлять близняшек самим себе, чтобы заняться другими делами, включенными в ее повестку дня. Она расчетливо выбирала время для таких перерывов, учитывая настроение девочек и степень их усталости, а также периодичность фаз активизации и расслабления, отмеченную ей у своих подопечных. Когда результаты такого анализа указывали на то, что в ближайший час дети будут отдыхать от шумных игр, она решалась оставить их без присмотру. На один из таких «тихих часов» Эстер наметила особое мероприятие: она пригласила в усадьбу доктора, чтобы с ним побеседовать. Серьезно и по секрету.
Наивная Эстер. Секреты невозможно хранить в доме, где есть дети.
Она встретила доктора у парадного входа.
– Сегодня прекрасный день. Не хотите прогуляться по саду?
И эти двое направились к фигурному садику, не подозревая, что за ними следят.
– Вы сотворили чудо, мисс Барроу, – начал доктор. – Эммелина совершенно преобразилась.
– Отнюдь.
– Именно так, уверяю вас. Вы превзошли все мои ожидания. Должен сказать, я весьма впечатлен.
Эстер наклонила голову и чуть отвернулась, став к нему вполоборота. Приняв это за проявление скромности и подумав, что смутил ее своей похвалой, доктор вежливо умолк и переключил внимание на недавно подстриженные кусты, давая гувернантке возможность прийти в себя. Не будь он столь увлечен разглядыванием геометрических фигур, доктор мог бы поймать ее брошенный искоса взгляд и осознать свою ошибку.
Ее ответ вовсе не был претензией на скромность, как это представлялось доктору. Это была констатация факта. Разумеется, Эммелина преобразилась. А как же могло быть иначе, если за дело взялась Эстер? Все под ее контролем, и никаких чудес. Так что слово «отнюдь» относилось к первой части его фразы и подчеркивало неуместность ссылок на чудо там, где правила бал закономерность.
Эстер ничуть не удивил покровительственный тон доктора – в этом мире люди не рассчитывают встретить признаки гениальности в простой гувернантке. И все же она была несколько разочарована. Ведь доктор был единственным человеком в Анджелфилде, способным ее понять и оценить по достоинству. Однако он ее не понимал.
Она повернулась лицом к доктору и обнаружила перед собой его спину. Держа руки в карманах, распрямив плечи и задрав голову, доктор созерцал верхушку тисового дерева на фоне голубого неба. Его коротко постриженные волосы начинали седеть, а на макушке розовело круглое пятно дюйма полтора в поперечнике.
– Джон понемногу восстанавливает сад после того, что натворили здесь близнецы, – сказала Эстер.
– Почему они это сделали?
– В случае с Эммелиной ответ очень прост: ее заставила Аделина. А вот что касается мотивов Аделины, тут ответить намного сложнее. Я сомневаюсь, что она сама это знает. Зачастую она действует импульсивно и не отдает себе отчета в содеянном. Каковы бы ни были мотивы их поступка, его последствия стали тяжелым ударом для Джона. Его семья ухаживала за этим садом на протяжении многих поколений.
– Какая жестокость! И потрясает тем сильнее, что это сделали дети.
Украдкой от доктора Эстер состроила гримасу. Было очевидно, что он слабо разбирается в детской психологии.
– Конечно, это жестоко, – сказала она. – Впрочем, дети способны на самые неожиданные проявления жестокости. Просто мы не хотим этого в них замечать.
Они медленно прогуливались по садику, любуясь зелеными фигурами и говоря о работе Эстер. И все это время, держась на безопасном расстоянии, но в пределах слышимости, за ними следовала маленькая шпионка, перебегая от куста к кусту. Они сворачивали то влево, то вправо, а иногда делали поворот кругом и возвращались по собственным следам; это была игра перемещений, нечто сродни сложному танцу.
– Я полагаю, вы удовлетворены результатами своей работы с Эммелиной, мисс Барроу?
– Да. Еще год другой под моим наблюдением, и Эммелина избавится от дурных привычек и станет милой, воспитанной девочкой. Умницей она не будет, но можно рассчитывать на то, что когда нибудь она сможет вести нормальную жизнь отдельно от своей сестры. И я вполне допускаю, что она выйдет замуж. Мужчины не ищут в женщинах ум, а внешне Эммелина очень привлекательна.
– Хорошо, очень хорошо.
– Но с Аделиной все далеко не так просто.
Они остановились перед самшитовым обелиском с глубокой, еще не полностью заросшей раной на одном боку. Гувернантка поглядела на коричневый ствол в глубине пореза и дотронулась до одного из молодых, ярко зеленых побегов, протянувшихся к солнцу от старых ветвей.
– Аделина ставит меня в тупик, доктор Модели, – со вздохом сказала она. – Я бы хотела посоветоваться с вами как с врачом.
Доктор отвесил легкий полупоклон:
– Всегда к вашим услугам. Что именно вас беспокоит?
– Я впервые имею дело с таким трудным ребенком. – Она сделала паузу. – Извините, что я вас задерживаю, но у меня не получится в двух словах описать все те странности, что я в ней заметила.
– Тогда расскажите все по порядку. Я никуда не спешу.
Доктор жестом предложил ей сесть на низкую скамью, позади которой живая изгородь образовывала причудливую арку вроде тех, что можно увидеть в изголовье искусно сработанной старинной кровати. Усевшись, они увидели прямо перед собой одну из самых крупных геометрических фигур сада.
– Эта штука называется тетраэдр, – заявил доктор. Эстер никак не отреагировала на его комментарий и приступила к объяснению:
– Аделина – замкнутый и агрессивный ребенок. Ее раздражает мое присутствие в доме, и она всячески противится моим попыткам навести здесь порядок. Она не соблюдает режим питания: отказывается принимать пищу до тех пор, пока не доведет себя до голодного изнурения, и лишь тогда соглашается поесть, да и то самую малость. Купать ее приходится, применяя силу, причем мы вдвоем едва удерживаем в ванне эту худышку. Все мои попытки сблизиться она отвергает с ходу. Мне кажется, она попросту лишена многих нормальных человеческих чувств, и, между нами говоря, доктор Модели, я сомневаюсь, что из нее когда нибудь выйдет полноценный член общества.
– Как у нее с интеллектом?
– Она очень хитра и изобретательна. Но в ней невозможно пробудить интерес к чему либо, что выходит за рамки ее желаний и склонностей.
– А как с учебой?
Вы, конечно же, понимаете, что понятие «учеба» применительно к этим девочкам не имеет ничего общего с образованием обычных детей. У нас нет уроков арифметики, латыни или географии. Тем не менее я внесла в распорядок дня занятия – по два часа утром и после обеда – и стараюсь донести до них информацию путем рассказывания историй.
– Она понимает смысл и цель этих уроков?
– Честное слово, я не знаю, как ответить на ваш вопрос, доктор Модели. Она ведь совершенно неуправляема. Ее приходится заманивать в класс хитростью, а иногда я вынуждена привлекать Джона, чтобы он тащил ее силой. При этом она яростно сопротивляется, хватаясь за что попало, или, наоборот, застывает как деревянная, расставив руки и ноги, так что ее с трудом удается пропихнуть в дверь. Усадить ее за письменный стол практически невозможно. Обычно Джон просто оставляет ее на полу. Во время урока она не глядит на меня и не слушает, что я говорю, а погружается в какие то свои мысли.
Доктор внимательно слушал рассказ, кивая.
– Да, это действительно трудный ребенок. Я понимаю, вас очень тревожит ее поведение и вы опасаетесь, что ваши усилия не приведут к столь же успешному результату, как в случае с ее сестрой. И все же, простите меня, мисс Барроу, – продолжил он с обаятельной улыбкой, – но я не верю, что вы поставлены в тупик. Мало кто из студентов медиков, имея на руках те же данные, смог бы составить более связный и грамотный отчет о ее поведении и психическом состоянии.
Гувернантка прямо взглянула ему в лицо.
– Я еще не дошла до самого главного.
– Вот как?
– Существуют методики, которые в прошлом давали хорошие результаты в работе с такими детьми, как Аделина. У меня есть и свои оригинальные подходы, проверенные на практике, и я не замедлила бы их применить, если бы не…
Эстер запнулась, и на сей раз у доктора хватило такта воздержаться от комментариев и дождаться продолжения. И она продолжила, тщательно подыскивая и взвешивая каждое слово:
– У меня создалось впечатление, что разум Аделины окутан мглой, которая отделяет ее не только от остальных людей, но и от самой себя. Временами эта мгла становится более прозрачной, а порой и совсем рассеивается, и тогда я вижу перед собой другую Аделину. Но потом вновь наползает мгла, и все возвращается в прежнее состояние.
Эстер смотрела на доктора, оценивая его реакцию. Он сосредоточенно морщил лоб, однако выше, у корней редеющих волос, его кожа была все такой же гладкой и розовой.
– Как она выглядит в периоды просветлений? – спросил он.
– Внешние признаки едва заметны. Мне потребовалось несколько недель, чтобы их изучить. После этого я еще некоторое время проверяла свои наблюдения и только потом обратилась к вам.
– Понимаю.
– Прежде всего это ее дыхание. По смене его ритма я догадываюсь, что, хотя она и притворяется погруженной в себя, на самом деле она меня слушает. И еще ее руки…
– Руки?
– Обычно ее пальцы полусогнуты и напряжены, вот так… – Эстер продемонстрировала. – Но иногда это напряжение ослабевает. – И она вновь показала свою ладонь, расслабив и распрямив пальцы. – Это происходит, когда моя история притягивает ее внимание, нейтрализуя защитную реакцию, и она на время забывает о своей позе демонстративного неприятия. Я работала со множеством трудных детей, доктор Модели. У меня большой опыт по этой части, и на основе своего опыта я могу утверждать: в ее сознании происходит какая то внутренняя борьба.
Доктор задумался и не спешил с ответом. Эстер, похоже, испытала удовлетворение от того, что он отнесся к ее словам столь серьезно.
– С чем, на ваш взгляд, связаны эти просветления? – спросил доктор.
– Трудно сказать наверняка… Впрочем…
Он склонил голову набок, показывая, что внимательно слушает.
– Это, возможно, ничего не значит, но некоторые истории…
– Истории?
К примеру, «Джен Эйр». Несколько дней подряд я пересказывала им сюжет этого романа и тогда заметила эти признаки. То же самое было с Диккенсом. А исторические и нравоучительные произведения не давали такого эффекта. Доктор нахмурил брови.
– И это происходит регулярно? То есть история Джен Эйр всякий раз вызывает в ней изменения, о которых вы говорили?
– Нет. В том то и проблема.
– М да… И что вы намерены делать дальше?
– Есть, конечно, традиционные способы обуздания эгоистичных и упрямых детей. Навязав ей строгий режим и заставив подчиняться распорядку, со временем можно будет изменить ее поведение. Однако такой режим, вытравляющий любые отклонения от нормы, неминуемо причинит ущерб той…
– Той девочке, что иногда является из мглы?
– Именно так. По сути, для той девочки ничего не может быть хуже.
– А вы полагаете, что у той девочки есть хорошие перспективы?
– Пока об этом судить рано. Но я сделаю все для того, чтобы она не исчезла окончательно. Кто знает, что из нее может выйти со временем?
Они посидели в молчании, разглядывая геометрический куст самшита и размышляя об этой проблеме, тогда как проблема собственной персоной, сидя за тем же кустом, следила за ними сквозь просветы между ветвями.
Наконец доктор заговорил:
– Среди известных мне видов психических расстройств нет ни одного с симптомами, которые вы только что описали. Хотя причиной тому может быть мое невежество. – Он сделал паузу, ожидая услышать вежливый протест, однако ничего не дождался. – М да. В данной ситуации я считаю разумным для начала провести тщательный медицинский осмотр, чтобы оценить общее состояние ее здоровья, как физического, так и психического.
Как раз об этом я и подумала, – сказала Эстер. – Вот… – Она порылась в своем кармане. – Вот мои заметки. Тут вы найдете описание всех выявленных мною симптомов, а также кое какие предварительные выводы. Надеюсь, после осмотра вы задержитесь на полчаса, чтобы сообщить мне свое мнение? И тогда мы с вами решим, что предпринять на следующей стадии.
Доктор смотрел на нее с изумлением. Она вышла из своей роли гувернантки и держалась так, словно была его коллегой по консилиуму!
Эстер спохватилась и замолкла.
Секунду другую после этого она колебалась: не дать ли обратный ход? Или уже слишком поздно? И она приняла решение. Если идти вперед, то до конца.
– Кстати, это не тетраэдр, – сказала она, кивая на куст. – Эта штука называется октаэдр.
Доктор встал со скамьи и направился к фигурному кусту. «Один, два, три, четыре…» – чуть слышно бормотал он в процессе счета.
Шпионка замерла. Что если он, подсчитывая грани и вершины фигуры, обойдет вокруг куста и наткнется на нее?
Однако он досчитал до шести и на этом остановился. Он понял, что Эстер была права.
Затем наступила странная пауза, когда эти двое молча смотрели друг на друга. На лице доктора отражалось смятение чувств. Что это за женщина? По какому праву она вдруг заговорила с ним таким тоном? Перед ним на скамье сидела невзрачная, с похожим на сырую картофелину лицом, провинциальная гувернантка. Или он ошибался?
Она в свою очередь смотрела на доктора, ясно видя терзающие того сомнения.
Казалось, мир сместил наклон своей оси; оба с чувством неловкости одновременно отвели глаза.
– Медицинский осмотр… – начала она.
– В среду после полудня вас устроит? – спросил доктор.
– Хорошо, в среду после полудня.
И мир с облегчением вернулся на круги своя.
Они проследовали по дорожке до дома, где доктор тотчас откланялся.
А между тем маленькая шпионка, сидя под самшитовым кустом, грызла ногти и задавалась вопросами.

ПЯТЬ НОТ

Наждачная пелена усталости застилала мои глаза. Сознание мое истончилось, как бумажный лист. Я провела за работой весь день и половину ночи и теперь боялась отойти ко сну.
Но что это: усталый мозг хочет сыграть со мной шутку? Мне послышались звуки мелодии. Впрочем, это вряд ли можно было назвать мелодией. Просто пять отдельных нот. Я открыла окно, чтобы увериться. Так и есть. Звук определенно доносился из сада.
Я умею понимать слова. Дайте мне фрагмент какого нибудь рассказа, и я угадаю, что было в тексте до него и что будет после. Или, в крайнем случае, сведу к минимуму число возможных вариантов. Но язык музыки мне чужд. Откуда могли быть выдернуты эти пять нот – из припева колыбельной или, может, из похоронного марша? Я не могла в этом разобраться. Без начала и завершения темы, без ярко выраженной мелодии невозможно было определить, что Связывает вместе эти звуки. Всякий раз после первой ноты возникало мгновение тревожной тишины, словно эта нота не была уверена, прозвучит ли следующая или она уже затерялась в ночи, подхваченная порывом ветра. То же повторялось с третьей и четвертой нотами. И с пятой, которая не имела продолжения, заставляя думать, что рано или поздно непрочная связь между пятеркой нот будет нарушена и этот фрагмент рассыплется точно так же, как до того рассыпались остальные части мелодии, унесенные ветром, подобно сорвавшимся с дерева осенним листьям.
Странные звуки упрямо не желали раздаваться в те минуты, когда я напряженно прислушивалась, и тотчас возникали из ниоткуда, как только я переставала о них думать. Я вдруг вспомнила, что и раньше по вечерам, сидя за рабочим столом или уже находясь в постели, на границе между сном и явью, не раз улавливала подсознанием те же отдаленные ноты, тот же бессмысленный монотонный напев.
Однако сейчас я слышала их не в полудреме, а наяву. Прозвучала первая нота, но ее продолжение сгинуло в налетевшем шквале. «Концерт окончен», – сказала я себе и собралась укладываться в постель. Но тут же сквозь шум дождя до меня одна за другой долетели еще три ноты.
Ночь была очень темной. Настолько темной, что я, совершенно не видя деревьев сада, могла угадать их расположение только по звукам дождя: барабанная дробь – это по стеклу, мягкие глухие всплески – это полосы ливня на лужайке, журчание – это в водостоке, быстрое «кап кап кап» – это вода, падающая на землю с ветвей. А за всеми этими звуками, под ними и между ними, раздавались – если только это был не сон и я не сошла с ума – все те же пять нот. Ла ла ла ла ла…
Надев ботинки и плащ, я вышла из дома в темноту.
Я не могла разглядеть даже собственную руку, поднесенную к лицу. Дождь как раз притих, и я слышала только хлюпанье своих ботинок по лужайке. Но вот прозвучали ноты, резкие и немелодичные, – это был не музыкальный инструмент, а, скорее, плохо имитирующий его пронзительно визгливый человеческий голос.
Очень медленно, короткими шагами, я двинулась в направлении звуков. Пройдя по дорожке вдоль бордюра, я свернула к садовому пруду – во всяком случае, так мне представлялось. Вскоре, однако, я потеряла ориентацию: ступила на рыхлую почву там, где, по моим расчетам, должна была находиться аллея, а еще через несколько шагов зацепилась полой плаща за низкие колючие кусты, оказавшиеся на месте тисового дерева. С того момента я начала ориентироваться только по звукам, которые, подобно нити Ариадны, указывали мне путь в темном лабиринте. Они повторялись через неравные промежутки времени, и всякий раз, услышав их, я делала несколько шагов в ту сторону, чтобы снова замереть в ожидании повтора. Как долго продолжалось это блуждание во мраке? Четверть часа? Полчаса? Знаю лишь, что в конце пути я наткнулась на ту самую дверь, через которую прежде покинула дом. Таким образом я прошла – или была проведена – по кругу.
В наступившем молчании ощущалась законченность. Ноты угасли, зато с удвоенной силой возобновился дождь.
Я не вошла в дом, а села на скамейку, опустив голову на скрещенные руки. Дождевые капли падали на мою спину и волосы, стекали за воротник.
С моей стороны было глупостью гоняться по саду за какой то иллюзией. Я почти уверила себя в том, что эти ноты мне просто почудились. Постепенно мои мысли сменили направление. Как скоро может прийти письмо отца и поможет ли он с поисками Эстер? Я подумала об Анджелфилде и об Аврелиусе – каково ему будет, когда старый дом снесут? Затем я вспомнила о тамошнем привидении и о моей призрачной сестре, исчезнувшей в ослепительно белом пятне фотовспышки. Напоследок я решила завтра же позвонить маме, однако это меня мало к чему обязывало: решения, принятые глухой ночью, обычно теряют силу при свете дня.
И вдруг – мурашки по спине, реакция тревоги.
Чье то присутствие. Здесь. Сейчас. Совсем рядом.
Я вскинула голову и огляделась.
Тьма была непроглядной. Она поглотила без остатка все живое и неживое, включая росший поблизости огромный дуб; мир свелся к ощущению наблюдающих за мной глаз и бешеному стуку моего сердца.
Это не могла быть мисс Винтер. Только не здесь. Только не в этот час.
Тогда кто?
Я почувствовала это прикосновение еще до того, как оно произошло. Что то мягко прижалось к моему правому боку…
Это был кот, Призрак.
Он еще раз потерся щекой о мои ребра и мяукнул, с некоторым опозданием заявляя о своем присутствии. Я погладила его, прислушиваясь к тому, как постепенно успокаивается сердечный ритм. Кот издал довольное мурлыканье.
– Ты же совсем промок, – сказала я ему. – Идем, глупенький. Нельзя торчать на улице в такую ночь.
Он проследовал за мной в мою комнату и вылизал себя насухо, пока я заматывала мокрую голову полотенцем. После этого мы вместе забрались в постель. На этот раз – возможно, благодаря коту – я спала без сновидений.
Следующий день выдался мрачным и серым. По завершении очередной встречи с мисс Винтер я отправилась на прогулку по саду. В гнетущих дневных сумерках я попыталась повторить путь, проделанный мною прошлой ночью. Вначале это было несложно: я прошла по огражденной бордюрами дорожке и повернула в сторону пруда. Но дальше я потерялась. В моей памяти осталась рыхлая почва под ногами, но все ближайшие клумбы были в полном порядке: никаких следов ног. Тогда я двинулась наобум и сделала по саду круг, который мог приблизительно соответствовать – а мог и не соответствовать вовсе – маршруту моих ночным странствий.
Я не заметила ничего необычного. Если не считать встречи с Морисом, который, вопреки обыкновению, со мной заговорил. Я застала его тщательно заравнивающим взрыхленный пятачок земли. Услышав мои шаги позади себя, он распрямил спину, ворчливо бросил через плечо: «Ох уж эти лисицы» – и продолжил заниматься своим делом.
Я вернулась в дом и начала переносить на бумагу содержание утреннего интервью.

ЭКСПЕРИМЕНТ

Вдень, назначенный для медицинского осмотра, в усадьбу прибыл доктор Модели. Чарли, как обычно, не появился на людях. Эстер предупредила его о визите доктора уже проверенным способом – записка на подносе перед дверью его комнаты – и, не получив ответа, сделала единственно правильный вывод: ему на это было наплевать.
Пациентка на тот момент пребывала в мрачном, но не агрессивном настроении. Она позволила отвести себя в комнату, выделенную для осмотра, и покорно снесла процедуру выслушивания с помощью стетоскопа и постукивания молоточком по конечностям. Просьбу открыть рот и высунуть язык она не выполнила, но, однако же, и не укусила доктора, когда тот пальцами разжал ее челюсти, дабы проникнуть взором в ротовую полость. Она вообще избегала смотреть на доктора и его инструменты, как будто ее ничуть не касалась вся эта возня с медосмотром. На задаваемые вопросы она отвечала молчанием.
Доктор Модели выявил у пациентки дефицит веса и вшивость; в остальном же она была совершенно здорова физически. Куда сложнее обстояло дело с проверкой состояния ее психики. Была ли она умственно неполноценной, как утверждал Джон копун? Или причиной ее отклонений от нормы стало отсутствие родительской заботы и дисциплинирующего контроля? К последней версии склонялась Миссиз, всегда старавшаяся оправдать и обелить близнецов.
Этим отнюдь не исчерпывались версии, которые держал в уме доктор, проводя обследование дикой близняшки. Накануне вечером, сидя с трубкой в зубах у камина, он вслух рассуждал на эту тему (ему нравилось иметь бессловесного слушателя в лице жены, что подстегивало докторское красноречие), перечисляя все известные ему примеры отвратительного поведения пациентки. В числе таковых значились: кражи вещей и младенцев из домов поселян, уничтожение фигурного садика, регулярные избиения Эммелины, опасные игры со спичками. Он как раз говорил о возможных объяснениях этого феномена, когда раздался тихий голос его жены:
– А может, она просто нечестива по своей сути? Доктор был так удивлен этим вмешательством в ход его рассуждений, что ничего не ответил.
– Это только предположение, – поспешила добавить жена, легким взмахом руки дезавуируя предыдущую фразу.
Нет, конечно же, она ни в коей мере не навязывала супругу свое мнение; однако сам по себе тот факт, что она это мнение высказала, уже придавал словам докторши немалый вес.
Кроме того, была еще и Эстер.
– Вы должны иметь в виду, – говорила она доктору накануне, – что до настоящего времени, за отсутствием существенного влияния со стороны родителей или иных лиц, развитие девочки полностью определялось ее близнецовым статусом. Сестра является единственным постоянным и значимым элементом в ее восприятии мира, которое формировалось через призму их взаимоотношений.
И она была, безусловно, права. Доктор не знал, из какой книги она почерпнула всю эту премудрость, но в том, что она подошла к решению проблемы во всеоружии, сомневаться не приходилось. Слушая ее пронзительный голосок, он не переставал удивляться, ибо в этом голосе, при всем его типично женском тембре, явственно ощущались мужская властность и сила. Она умела четко формулировать свои мысли. У нее была занятная манера высказывать собственное мнение таким же авторитетным тоном, каким она перед тем излагала теорию какого нибудь научного светила, ссылалась на него в порядке аргументации. А делая паузу в конце очередного пассажа, чтобы глотнуть воздуха, она бросала на доктора быстрый взгляд – в первый раз его смутивший, а потом начавший забавлять, – которым либо позволяла ему вставить слово, либо давала понять, что она еще не закончила.
– Мне нужно дополнительно изучить этот случай, – сказал доктор, когда они с Эстер встретились по окончании медосмотра. – При этом, разумеется, я буду принимать в расчет такое важное обстоятельство, как наличие у нее сестры близнеца.
Эстер кивнула.
– Я смотрю на это следующим образом, – сказала она. – С некоторой долей условности мы можем говорить о перераспределении между близнецами набора унаследованных ими качеств и черт характера. Если обычный здоровый человек в зависимости от обстоятельств способен испытывать самые разные эмоции и демонстрировать различные модели поведения, близнецы делят весь комплекс эмоций и поведенческих моделей на двоих; в результате каждому из них достается неполный набор. Один близнец может быть агрессивным и неуправляемым, а другой – податливым и пассивным. Один любит чистоту; другому в радость поваляться в грязи. У одного волчий аппетит, а другой готов по нескольку дней морить себя голодом. И если такой выбор – при том что мы не знаем, насколько сознательно он был сделан, – является для Аделины определяющим фактором ее индивидуальности, стоит ли удивляться тому, что она отказывает себе в тех чертах характера, которые при разделе пришлись на долю ее сестры? – Вопрос был риторическим; она взглядом попросила доктора помолчать и, переведя дыхание, продолжила: – Теперь оценим характеристики той самой «девочки из мглы». Она слушает истории, которые не оставляют ее равнодушной; она способна понимать нормальный язык, а не только тот, на котором говорят между собой близнецы. Это предполагает желание общаться с другими людьми. Но кому из двоих досталась функция общения с окружающими? Эммелине! Вот почему Аделина старается подавить эту сторону своей личности.
Эстер взглянула на доктора, сигнализируя, что настала его очередь говорить.
– Весьма оригинальная идея, – осторожно сказал он. – Гораздо легче было бы предположить обратное, не так ли? Разве, имея дело с близнецами, мы не ожидаем увидеть в них больше сходств, чем различий?
– Но не в данном случае, как показали наблюдения, – быстро возразила она.
– М да…
Эстер молчала, давая ему время поразмыслить. В процессе раздумий он устремил невидящий взор на голую стену, тогда как она озабоченно следила за выражением лица доктора, пытаясь предугадать его реакцию. Наконец он созрел для вынесения вердикта.
– Ваша теория представляется мне чрезвычайно интересной, – сказал он, стараясь улыбкой смягчить неприятный эффект от своих последующих слов, – но я не припоминаю ни одного авторитетного источника, в котором говорилось бы о подобном распределении черт характера между близнецами.
Она проигнорировала его улыбку и сказала спокойно:
– А ничего подобного и нет в авторитетных источниках. В противном случае об этом упоминалось бы у Лоусона.
– Вы читали Лоусона?
– Разумеется. Я не стала бы выступать со своим мнением, не ознакомившись предварительно с основными научными трудами по данной теме.
– О о, – вырвалось у доктора.
– Правда, Харвуд при описании перуанских мальчиков близнецов высказывается в сходном смысле, но там он остановился на уровне предположений и не сделал никаких выводов.
– Я припоминаю работу, о которой вы говорите… – Доктор оживился. – Да! Здесь, безусловно, прослеживается связь. Не мешало бы также свериться на сей предмет с исследованием Брейзенби.
– Я не смогла достать его полный текст. Вы не дадите мне почитать?
Так оно все и началось.
Впечатленный остротой ума и точностью наблюдений Эстер, доктор охотно предоставил ей полный текст исследования Брейзенби. Вскоре она вернула его с приложением списка вопросов и замечаний. Между тем доктор существенно пополнил свою научную библиотеку, выписав ряд книг и статей о близнецах, включая новейшие исследования авторитетных специалистов, в том числе иностранных. Через неделю другую он пришел к выводу, что сэкономит время, сначала отдавая эти работы на изучение Эстер, а сам ограничиваясь просмотром ее очень толково составленных резюме. Когда они таким образом осилили всю доступную литературу по данной тематике, пришло время вернуться к объекту наблюдений. Каждый из них составил отчет, он – медицинский, она – психологический; на полях ее рукописи красовались многословные комментарии доктора, и еще больший объем примечаний, сделанных почерком гувернантки, сопровождал докторский текст (порой это были целые статьи, написанные на отдельных листах и присовокупленные к соответствующим страницам отчета).
Они читали; они думали; они писали; они встречались; они обменивались мнениями. Так продолжалось до тех пор, пока они не узнали все, что только можно было узнать о близнецах. Однако им так и не удалось найти ответ на один очень важный вопрос.
– Все эти труды, – сказал доктор однажды вечером в библиотеке, – всего лишь бумага. А на практике мы нисколько не продвинулись. – Нервным движением он погладил себя по макушке. В этот день он обещал жене вернуться домой к половине восьмого и сейчас уже непозволительно запаздывал. – Вопрос стоит так: подавляя «девочку во мгле», Аделина делает это из за Эммелины? Судя по всему, ответ на это находится за пределами современных научных знаний.
Он вздохнул и бросил на стол карандаш с видом человека, готового признать свое поражение.
– Вы совершенно правы.
Раздражение в голосе гувернантки было вполне извинительным: доктору потребовалось шесть недель для того, чтобы прийти к заключению, которое она могла бы представить ему еще в самом начале, пожелай он только ее выслушать.
– Есть только один способ это выяснить, – сказала она негромко.
Он удивленно приподнял брови.
– Результаты наблюдений убеждают меня, что здесь имеется достаточный материал для самостоятельного исследования. Конечно, будучи простой гувернанткой, я не могу рассчитывать на публикацию в солидном научном журнале. Едва взглянув на мой послужной список, они там сочтут, что перед ними просто глупая женщина, которая лезет не в свое дело. – Она пожала плечами и скромно опустила глаза. – Возможно, они правы. И в то же время… – Она подняла взгляд на доктора. – В то же время для специалиста, обладающего нужной квалификацией и опытом, этот проект открывает очень перспективное поле деятельности.
Сперва доктор выглядел изумленным, а затем в его глазах появилось мечтательное выражение. Шутка сказать: самостоятельное исследование! А ведь эта идея не так уж нелепа. Ему вдруг пришло в голову, что после всего прочитанного им за последние месяцы он, вполне вероятно, является самым сведущим в Англии специалистом по проблемам психологии близнецов. Какой еще врач мог знать столько, сколько знал об этом доктор Модели? И, что не менее важно, кто еще располагал такими превосходными живыми объектами для научных наблюдений? Так почему бы и нет?
Она позволила ему немного помечтать, а когда убедилась, что ее предложение упало на благодатную почву, добавила:
– Конечно, в этом деле вам потребуется ассистент, и я буду рада оказать вам посильную помощь.
– Очень мило с вашей стороны, – кивнул он. – Поскольку вы непосредственно общались с девочками… Практический опыт… это очень ценно… это неоценимо…
Из усадьбы доктор приплыл домой на облаке и даже не заметил, что его ужин давно остыл, а жена пребывает в дурном расположении духа.
По окончании этого разговора Эстер собрала со стола бумаги и покинула комнату; ее четкие шаги и стук закрываемой двери прозвучали вполне удовлетворенно.
Библиотека казалось пустой, однако это было не так.
Наверху шкафов, растянувшись под самым потолком, лежала девочка и, грызя ногти, задавалась вопросами.
Самостоятельное исследование.
«Подавляя „девочку во мгле», Аделина делает это из за Эммелины».
Не требовалось большого ума для того, чтобы предугадать дальнейшее.

Они сделали это посреди ночи.
Эммелина не проснулась, когда они извлекали ее из постели. Она, должно быть, уловила сквозь сон запах душистого мыла и чувствовала себя вполне комфортно в надежных руках Эстер, когда ее выносили из комнаты в коридор. Как бы то ни было, она не осознавала, что происходит. Ее пробуждение состоялось лишь несколько часов спустя.
С Аделиной все было иначе. Быстро реагировавшая на любые изменения, она проснулась тотчас после исчезновения сестры и бросилась к двери комнаты, но та была уже заперта проворной рукой Эстер. В одно мгновение она все поняла. Их разделили. Она не кричала, не била кулаками по двери, не ковыряла ногтями замок. Ее энергия и агрессивность разом улетучились. Она сползла по двери на пол, сжалась в комок и в этом положении провела остаток ночи. Голые доски больно давили ей на ребра, но она не ощущала боли. Комната не отапливалась, а на ней была лишь тонкая ночная рубашка, но она не ощущала холода. Она вообще ничего не ощущала. Она была уничтожена.
Когда утром к ней пришли, она не услышала звука поворачиваемого в замке ключа и не среагировала на отворяемую дверь, которая бесцеремонно сдвинула ее в сторону. Глаза ее были пусты, кровь отлила от кожи. Тело ее так похолодело, что ее можно было принять за мертвую, если бы не шевеление губ, беззвучно повторявших заклинание, которое могло быть только именем: «Эммелина, Эммелина, Эммелина…»
Эстер подняла Аделину с пола. Это оказалось совсем не трудно. В свои четырнадцать лет она была кожа да кости. Когда иссякла сила ее воли, все прочее уже не представляло проблемы. Ее спустили по лестнице так легко, словно она была пуховой подушкой, которую несли проветрить на свежем воздухе.
Джон молча правил экипажем. Он мог одобрять или не одобрять происходящее, но это ничего не меняло. Решения здесь принимала Эстер.
Аделине сказали, что ее везут к сестре, но они могли бы и не утруждать себя этой ложью; в ее нынешнем состоянии Аделину можно было везти куда угодно, она все равно не стала бы сопротивляться. У нее был совершенно потерянный, отсутствующий вид. Без сестры она была никто и ничто. Таким образом, они привезли в докторский дом одну лишь видимость Аделины, ее внешнюю оболочку.
Оставив ее у доктора, они вернулись в усадьбу и перенесли спящую Эммелину из комнаты Эстер обратно в детскую спальню. Она проснулась через час и была очень удивлена, не обнаружив рядом своей сестры. Ее удивление усиливалось с каждым часом и к полудню переросло в мучительное беспокойство. Она обыскала весь дом. Она обыскала сад. В своих поисках она достигала окраины деревни и даже, насколько хватило смелости, забиралась вглубь леса.
В пять часов пополудни Эстер нашла ее стоящей на обочине дороги и смотрящей в ту сторону, где находился дом доктора. Она не решалась идти дальше. Эстер положила ей руку на плечо и, приобняв, повела девочку к усадьбе. Временами Эммелина останавливалась и порывалась пойти в обратном направлении, но Эстер твердо пресекала эти попытки. Эммелина покорялась, хотя в каждом ее движении сквозили недоумение и растерянность. После чаепития она долго стояла у окна, глядя вдаль. С приближением сумерек она все сильнее нервничала, а когда Эстер заперла входные двери и начала укладывать ее в постель, Эммелину охватило отчаяние.
Всю ночь она проплакала. Этим рыданиям, казалось, не будет конца. Эммелине потребовалось двадцать четыре часа, чтобы осознать то, что Аделина поняла в первые же секунды. На рассвете она утихла и впала в забытье.
Разделение близнецов – это нечто совершенно особенное. Представьте себе, что вы пережили страшное землетрясение, после которого совершенно не узнаете окружающий мир. Изменился ландшафт. Изменилась линия горизонта. Изменился даже цвет солнца. Сами вы, правда, остались живы, но это уже совсем другая жизнь. Потому неудивительно, что люди, выжившие в подобных катастрофах, часто сожалеют, что не погибли вместе с остальными.

***

Мисс Винтер сидела, глядя в пространство. Ее знаменитые медно красные волосы теперь поблекли до абрикосового цвета. Она перестала пользоваться лаком для волос; завитки и кольца сменились лежавшими как попало спутанными прядями. Но черты лица ее сохраняли твердость, и она по прежнему держалась очень прямо, как будто противостояла напору ветра, ощущаемому только ею одной. Она медленно перевела взгляд на меня.
– С вами все в порядке? – спросила она. – Джудит сказала, что у вас плохой аппетит.
– Я всегда мало ем.
– И вы очень бледны.
– Должно быть, от усталости.
В тот день мы закончили рано, поскольку обе не были настроены продолжать

ДОКТОР И МИССИС МОДСЛИ

В последний день перед моим отъездом мисс Винтер рассказала историю о докторе и миссис Модели.

***

Одно дело открывать чужие ворота и забираться в чужие дома, но совсем другое – похищать младенцев. Тот факт, что дитя было вскоре найдено и ничуть не пострадало за время пребывания вне дома, в сущности, мало что менял. Это зашло чересчур далеко и не должно было остаться безнаказанным.
Однако деревенские жители не решались обратиться к Чарли напрямую. Они давно примечали, что в усадьбе творится что то неладное, и обходили ее стороной. Трудно сказать, кого конкретно они опасались: самого Чарли, Изабеллы или привидения, по слухам обитавшего в старом доме. В конечном счете они решили обратиться к доктору Модели. Это был не тот самый доктор, чье опоздание, как полагали некоторые, стало причиной смерти при родах матери Изабеллы, а его преемник, к тому времени занимавший свой пост лет восемь девять.
Доктор Модели был уже не молод – он давно разменял пятый десяток, – но при том выглядел как юноша. Среднего Роста, сухой и жилистый, он буквально излучал мальчишескую жизнерадостность и энергию. На своих длинных – сравнительно с туловищем – ногах он без видимых усилий развивал необычайную скорость при ходьбе. В этом с ним никто не мог соперничать. Зачастую, беседуя с кем нибудь во время прогулки, он вдруг обнаруживал, что говорит в пустоту, и был вынужден оборачиваться к своему спутнику, который пыхтел в нескольких шагах позади не в силах поспеть за доктором. Под стать его физической энергии была и живость интеллекта, проявлявшаяся в самих звуках его речи, негромкой, но быстрой и четкой, а также в его умении моментально находить нужные слова применительно к данному человеку в данной обстановке. Живая игра ума чувствовалась и в его темных, блестящих по птичьи глазах, когда они пытливо глядели на собеседника из под густых бровей.
Ко всему прочему Модели был наделен даром передавать свою энергию окружающим – достоинство отнюдь не лишнее, особенно для врача. Еще только услышав его быстрые шаги на дорожке перед домом и его стук в дверь, пациент начинал чувствовать себя лучше. Доктора уважали в округе. Люди говорили, что он сам по себе является чем то вроде укрепляющего снадобья. Его неподдельно волновало, выживет или умрет пациент, а если последний выживал – что происходило в подавляющем большинстве случаев, – то насколько успешно и быстро он идет на поправку.
Доктор Модели питал пристрастие к интеллектуальным упражнениям. Каждый случай заболевания представлялся ему увлекательной загадкой, и он не успокаивался, пока не находил ее решение. Пациенты уже не удивлялись, когда врач наносил свой повторный визит рано утром, накануне проведя ночь за изучением симптомов болезни и теперь спеша задать им еще один важный, по его мнению, вопрос. А когда диагноз был наконец поставлен, доктор с не меньшим рвением приступал к лечебным процедурам. Он добросовестно просматривал медицинскую литературу и был в курсе всех общепринятых методов лечения, но его творческий и любознательный ум стремился найти новые подходы даже к таким банальным заболеваниям, как ангина. Он по крупицам собирал информацию, которая позволила бы ему не только излечить больное горло, но и прояснить сам феномен ангины в совершенно новом, нетрадиционном свете. Толковый, энергичный и дружелюбный, он был превосходным доктором и милым человеком. Хотя и не без недостатков, как и большинство людей.
Деревенская делегация, прибывшая к доктору, включала отца и деда жертвы похищения, а также местного трактирщика – помятого вида мужчину, не желавшего оставаться в стороне от любого общественного начинания. Доктор Модели радушно принял троицу и внимательно выслушал рассказ обоих Джемсонов. Они начали издалека – с распахнутых настежь ворот и дверей, затем перешли к раздражающе регулярным исчезновениям кастрюль и, наконец, добрались до кульминации: похищения ребенка вместе с детской коляской.
– С ними нет никакого сладу, – сказал в заключение Джемсон младший.
– Совсем отбились от рук, – посетовал Джемсон старший.
– А вы что думаете по этому поводу? – обратился доктор к третьему делегату, Уилфреду Боннеру, доселе молчавшему.
Мистер Боннер стянул с головы картуз и шумно, с присвистом вздохнул.
– Что ж, я человек, медицинским наукам не обученный, но, по моему скромному разумению, девочки не в порядке, – произнес он, сопроводив эти слова очень многозначительным взглядом и, дабы придать сказанному дополнительную выразительность, трижды хлопнул себя ладонью по залысине.
После этой реплики трое мужчин принялись мрачно разглядывать носки собственных ботинок.
– Предоставьте это дело мне, – сказал доктор. – Я поговорю с их семьей.
Засим троица удалилась. Они сделали, что могли. Теперь очередь была за доктором как самым авторитетным членом местной общины.
Он обещал поговорить с обитателями господской усадьбы, но прежде завел разговор на эту тему со своей женой.
– Я не думаю, что они делали это со зла, – заметила она, выслушав доктора. – Ты же знаешь, какими бывают девочки. Им гораздо интереснее играть с живым ребенком, чем с куклами. Они наверняка не хотели причинить ему вреда. Тем не менее необходимо сказать им, чтобы больше так не поступали. Бедняжка Мэри… – Она подняла взгляд от шитья и повернулась лицом к доктору.
Миссис Модели была очень привлекательной женщиной. Ее большие карие глаза смотрелись особенно эффектно в окаймлении длинных загнутых ресниц, а ее темные волосы без малейших проблесков седины были собраны на затылке в простую прическу, какую лишь истинная красавица может себе позволить без риска выглядеть простушкой. Все движения ее были исполнены плавной грации.
Доктор знал, что его жена хороша собой, но они состояли в браке уже так долго, что он перестал обращать на это внимание.
– В деревне думают, что эти девочки умственно отсталые, – сказал он.
– Конечно же нет!
– По крайней мере, так считает Уилфред Боннер.
Она удивленно покачала головой.
– Его пугает то, что они близнецы. Это все старые предрассудки. Слава богу, молодое поколение не столь невежественно.
Доктор был человеком науки. Исходя из данных медицинской статистики, он полагал психическую ненормальность близнецов маловероятной, однако не мог исключать такую возможность до тех пор, пока лично не осмотрит девочек. Его, впрочем, нисколько не удивило, что его супруга – чьи глубокие религиозные чувства не позволяли ей думать дурно о своих ближних – сразу же встала на их защиту.
– Я уверен, что ты права, – пробормотал он с неопределенной интонацией, указывающей на то, что на самом деле он был уверен в обратном.
Он давно оставил попытки убедить жену в том, что свято верить можно лишь в непреложные истины; она же была воспитана в праведном заблуждении, что «истина» и «благие пожелания» суть одно и то же, и упорно отказывалась видеть различие между этими понятиями.
– Как ты думаешь поступить? – спросила она.
– Навещу их семью. Чарльз Анджелфилд живет отшельником, но меня ему придется принять и выслушать.
Миссис Модели кивнула, что с ее стороны было обычным выражением несогласия, хотя муж об этом и не подозревал.
– А как насчет матери девочек? – спросила она. – Что ты о ней знаешь?
– Почти ничего.
Доктор замолчал, продолжая размышлять, а миссис Модели склонилась над своим вязаньем. Четверть часа спустя ее муж подал голос:
– Может быть, ты сходишь к ним вместо меня, Теодора? Их матери, наверно, будет удобнее обсуждать эту тему с женщиной. Что ты на это скажешь?
Три дня спустя миссис Модели прибыла к дому Анджелфилдов и постучалась в парадную дверь. Не дождавшись ответной реакции, она удивленно наморщила лоб – ведь она заранее послала записку, предупреждая о своем визите, – и обошла вокруг дома. Кухонная дверь оказалась приоткрытой, и она после короткого предупреждающего стука вошла внутрь. На кухне никого не было. Миссис Модели огляделась. Три яблока на столе – потемневшие, сморщенные и уже начавшие разлагаться; замызганное до черноты полотенце на краю раковины; гора грязной посуды; давным давно не мытое окно, сквозь толстый слой пыли на котором невозможно отличить день от ночи. Точеный носик миссис Модели уловил запахи, недвусмысленно дополнившие первое впечатление. Она поджала губы, расправила плечи, покрепче ухватила черепаховую ручку своей сумочки и двинулась дальше, исполненная миссионерского рвения. Но, перемещаясь по огромному дому в поисках Изабеллы, она всюду находила только вопиющий беспорядок, грязь и мерзость запустения.
Старуха экономка быстро уставала, с трудом поднималась по лестнице и совсем плохо видела. Иногда ей казалось, что она недавно производила уборку в данном помещении, хотя на самом деле с той поры могли пройти многие месяцы; еще чаще она намеревалась прибраться, но потом забывала о своем намерении. Сказать по правде, Миссиз не следила за чистотой еще и потому, что никому не было до этого дела.
Основные ее усилия были направлены на кормление девочек, которым еще повезло, что она кое как управлялась хотя бы с этим. Пыль нарастала слой за слоем. Если какая то картина на стене однажды перекашивалась, она могла оставаться в перекошенном состоянии годами; если же Чарли не находил в кабинете корзину для бумаг, он просто бросал скомканные бумажки в то место, где прежде стояла корзина, рассудив, что проще будет как нибудь собраться и выгрести весь мусор один раз в году, нежели проделывать эту операцию еженедельно.
Миссис Модели совсем не понравилось то, что она увидела. Она нахмурилась, взглянув на полузакрытые шторами окна, сокрушенно вздохнула над потерявшим блеск столовым серебром, покачала головой при виде кастрюль на лестничных ступеньках и нотных листков, рассыпанных по полу в передней. В гостиной она машинально нагнулась, чтобы поднять с пола игральную карту (тройку пик), и огляделась в поисках остальной колоды, но сразу же отказалась от попыток ее найти среди нагромождений всякого хлама. Беспомощно взглянув на карту у себя в руке, она заметила покрывавшую ее грязь и, будучи от природы большой чистюлей, испытала сильное желание поскорее избавиться от этого предмета. Вот только куда положить карту? Несколько секунд она простояла в тревожном бездействии, разрываясь между желанием прервать контакт своей белой перчатки с липкой игральной картой и врожденной привычкой к порядку, не позволявшей ей положить вещь в ненадлежащее место. В конечном счете она, брезгливо содрогнувшись, поместила карту на ручку кожаного кресла и с облегчением покинула гостиную.
Библиотека выглядела несколько лучше. Здесь, разумеется, также лежала пыль, зато книги, как им и положено, рядами стояли на полках, а не валялись где попало. Но когда она уже почти поверила, что в доме этих отвратительных грязнуль все таки сохранилась некая видимость порядка, взор ее наткнулся на чью то импровизированную постель. Скрытая в темном углу меж рядами книжных шкафов, она состояла из побитого молью одеяла и засаленной подушки. Докторша сперва подумала, что здесь спят кошки, однако затем ей на глаза попался уголок сунутой под подушку книги. Осторожно, двумя пальчиками, она извлекла ее на свет. Это была «Джен Эйр».
Из библиотеки она проследовала в музыкальный зал, где застала тот же беспорядок, что и в прочих комнатах. Нерациональная и нелепая расстановка мебели заставляла думать, что это помещение служило полигоном для игры в прятки. Шезлонг был повернут к стене; на стуле громоздился сундук, который был перемещен сюда от окна, – проделанный им волоком путь обозначала широкая полоса на пыльном ковре, в этом месте обнаружившем свой первоначально зеленый цвет. Из вазы на крышке рояля торчали сухие почерневшие стебли, а вокруг нее лежали кружком опавшие пеплообразные лепестки. Миссис Модели осторожно взяла один лепесток; он рассыпался в прах, оставив желтоватый налет на белоснежных пальцах ее перчатки.
Ноги ее подкосились, и она села – чтоб не сказать рухнула – на табурет перед роялем.
Супруга доктора вовсе не была плохой женщиной. Но, глубоко убежденная в собственном священном предназначении, она верила, что Господь неусыпно следит за каждым ее шагом и слышит каждое сказанное ею слово, и была настолько поглощена корчеванием ростков гордыни, порождаемой ощущением своей праведности, что просто не замечала иных совершаемых ею ошибок. Она являлась благодетельницей по призванию, а это значило, что все сотворенное ею зло творилось неосознанно и только с наилучшими намерениями.
Какие мысли роились в ее голове, когда она сидела на неудобном вращающемся табурете у рояля и глядела в пространство? Она попала в дом, хозяева которого годами не меняли цветы в вазах. Неудивительно, что их дети так дурно воспитаны! Серьезность проблемы окончательно дошла до ее сознания лишь при виде вазы с мертвыми стеблями, и только полнейшим душевным смятением можно объяснить ее следующие действия: она сняла белые перчатки и опустила пальцы обеих рук на черно серые клавиши рояля.
Отвратительный звук, наполнивший комнату, менее всего напоминал звук музыкального инструмента. Отчасти это объяснялось ужасным состоянием рояля, расстроенного до последней степени. Но дело было не только в этом. Дребезжание рояльных струн сопровождалось еще одним звуком, ничуть не более мелодичным: визгливо шепелявым завыванием сродни воплю кошки, которой наступили на хвост.
Контраст между этой жуткой какофонией и предшествовавшей тишиной был чересчур резок. Миссис Модели потрясенно уставилась на рояль, встала с табурета и поднесла ладони к ушам. После всего этого у нее оставался лишь один краткий миг на то, чтобы осознать: она была здесь не одна.
Из за спинки шезлонга поднялась неясная фигура в белом…
Бедная миссис Модели.
Она едва успела заметить, что белая фигура угрожающе вздымает скрипку и что эта скрипка очень быстро и энергично перемещается в ее сторону. Прежде чем она хоть как то среагировала, скрипка обрушилась на ее череп; в глазах докторши потемнело, и она без чувств рухнула навзничь.
Она безжизненно простерлась на полу, раскинув руки в стороны, и белоснежный носовой платочек пугливо высовывался из под ремешка ее наручных часов. Клубы пыли, поднятые с ковра при ее падении, медленно оседали обратно.
Так она пролежала примерно полчаса. На ее счастье, Миссиз по возвращении с фермы, куда она ходила за свежими яйцами, случайно заглянула в эту комнату и заинтересовалась происхождением большого темного пятна перед роялем, где она прежде таких пятен не наблюдала.
А белая фигура исчезла без следа.

***

Когда я вечерами записывала историю мисс Винтер, ее голос заполнял мою комнату почти так же явственно, как это ранее происходило в библиотеке. У нее была особенная манера произносить слова, которые отпечатывались в моей памяти, как на фонограмме. На сей раз после слов «исчезла без следа» она сделала паузу; я замерла, держа карандаш над страницей и ожидая продолжения.
Я была так поглощена ее историей, что не сразу смогла иерефокусировать взгляд с распростертой на пыльном попу воображаемой докторши на реальную рассказчицу. Когда же я с этим справилась, увиденное меня напугало. Обычная бледность мисс Винтер приобрела желтовато серый оттенок, а ее тело, всегда отличавшееся прямой осанкой, мучительно напряглось, словно с трудом выдерживало чей то незримый натиск. По дрожанию ее губ было похоже, что она проигрывает эту борьбу; но затем ей все же удалось подавить гримасу боли.
Я в тревоге поднялась со стула, не зная, что предпринять.
– Мисс Винтер! – воскликнула я растерянно. – Что с вами?
– Мой волк… – пробормотала она что то в этом роде, и при попытке заговорить губы ее вновь задрожали.
Она закрыла глаза; дыхание ее было тяжелым и неровным. Я уже хотела звать на помощь Джудит, но мисс Винтер, похоже, сама справилась с приступом. Теперь она дышала спокойнее, лицевые мышцы перестали дергаться, и, хотя смертельная бледность еще не прошла, она смогла открыть глаза и взглянула на меня.
– Лучше… – произнесла она слабым голосом. Я медленно заняла свое место на стуле.
– Мне послышалось, вы что то сказали о волке.
– Да. Так я называю черную тварь, которая начинает глодать мои кости, как только ей предоставляется шанс. Обычно волк прячется по темным закоулкам, потому что боится вот этого. – Она указала на упаковку белых таблеток на столике у нее под рукой. – Но надолго их не хватает. Сейчас около двенадцати часов, и действие ослабевает. В такие минуты волк и вгрызается мне в загривок. К половине первого он успевает глубоко запустить клыки, и пытка продолжается до часу пополудни, когда я могу принять очередную таблетку и загнать его обратно в угол. Мы с ним оба внимательно следим за часами. С каждым днем он нападает пятью минутами раньше прежнего, но мне нельзя принять таблетку на пять минут Раньше. Таков режим.
– Но ведь ваш доктор…
– Да, он корректирует дозу каждую неделю или раз в десять дней. Но ее никогда не хватает на весь промежуток времени до следующего приема. Доктор с этим строг – он, видите ли, не хочет оказаться моим невольным убийцей и предоставляет эту роль волку.
Она посмотрела на меня сурово; затем ее лицо несколько смягчилось.
– Таблетки всегда под рукой, видите? И стакан воды. Стоит мне захотеть, и я в любое время положу конец мучениям. Только не вздумайте меня жалеть. Я сама избрала этот путь, потому что мне нужно продержаться подольше и еще кое что сделать.
Я кивнула и сказала:
– Хорошо.
– Ну так давайте продолжим. На чем мы остановились?
– Жена доктора. Лежит в комнате. Удар скрипкой, – вкратце напомнила я.
И мы продолжили.

***

Чарли не привык решать проблемы.
Проблем этих у него было предостаточно – дырявая крыша, лопнувшие оконные стекла, дохлые голуби в мансарде и так далее, – однако он ими пренебрегал. Или не замечал вовсе, будучи далек от реальной жизни. Если дождевая вода через дыры в крыше заливала одну комнату, он просто перебирался в другую, благо дом был достаточно просторен. Возможно, при его неповоротливом уме Чарли толком не уяснил, что люди должны периодически предпринимать некоторые усилия для того, чтобы поддерживать свои жилища в порядке. С другой стороны, разрушение было как раз во вкусе Чарли. Среди разрухи он чувствовал себя в своей стихии.
Но даже для Чарли безжизненное тело докторской жены в его доме являлось проблемой, которой он не мог пренебречь. Куда ни шло, если бы здесь умер кто нибудь из своих… Но посторонний – это уже другой коленкор. Что то нужно было делать, но что именно? Чарли пребывал в растерянности, молча глядя на докторшу, когда та вдруг застонала и поднесла руку к своей разбитой голове. Хотя Чарли и был туповат, он понял, что это означало. Неприятностей теперь было не избежать.
Миссиз отправила Джона копуна за доктором, и тот не замедлил с прибытием. Какое то время казалось, что предчувствие надвигающейся катастрофы обмануло Чарли, – докторша почти не пострадала физически, да и полученное ею нервное потрясение было не столь уж сильным. Она отказалась от бренди, но выпила чашку чая и вскоре совершенно оправилась.
– Это была женщина, – сообщила она. – Женщина в белом.
– Глупости, – поспешно заявила Миссиз. – Здесь нет женщины в белом.
В глазах докторши блестели слезы обиды, но она твердо стояла на своем:
– Но я же сама видела, – это была женщина хрупкого сложения в белом платье. Она сидела в шезлонге, а потом вдруг поднялась и…
– Ты ее хорошо разглядела? – спросил доктор Модели.
– Нет, все случилось слишком быстро.
– Уверяю вас, это невозможно, – прервала ее Миссиз. Голос звучал сочувственно, но тон был категоричен. – В доме нет никаких женщин в белом. Вы, должно быть, увидели призрак.
Тут впервые подал голос Джон копун:
– Говорят, здесь водится нечистая сила.
Присутствующие одновременно посмотрели на разбитую скрипку, валявшуюся посреди комнаты, а затем на шишку, что вздулась над виском миссис Модели, однако никто из них не успел высказаться по поводу призрачной версии происшедшего, поскольку в дверях появилась Изабелла. Стройная и гибкая, она была облачена в платье бледно лимонного цвета; нечесаные волосы лежали как попало, прекрасные глаза Диковато блуждали по комнате.
– Похожа эта женщина на ту, что нанесла удар? – спросил доктор свою жену.
Миссис Модели сравнила Изабеллу с картинкой, запечатлевшей в ее памяти. Так ли уж велика разница между белым и бледно лимонным цветами? Можно ли назвать сложение этой женщины хрупким? В какой степени удар скрипкой по голове может повлиять на восприятие действительности? Докторша была не уверена, однако вид ярких изумрудных глаз вызвал в ней какую то ассоциацию с недавним происшествием, и она решилась:
– Да. Это та самая женщина.
Миссиз и Джон копун старались не смотреть друг на друга.
С этого момента доктор позабыл о своей пострадавшей супруге и сосредоточился на Изабелле. Разглядывая ее пристально и дружелюбно, хотя и с некоторой тревогой, он задавал ей вопрос за вопросом. Если она отказывалась отвечать, доктор не настаивал, а ее немногие ответы – то игривые, то раздраженные, а то и вовсе бессмысленные – выслушивал с величайшим вниманием, одновременно делая пометки в своем блокноте. Взяв ее за кисть, чтобы измерить пульс, он заметил многочисленные шрамы от порезов на внутренней стороне ее предплечья.
– Она сделала это сама?
Миссиз неохотно признала: «Да», и доктор пожевал губами, что являлось признаком серьезной обеспокоенности.
– Могу я поговорить с вами наедине, сэр? – спросил он у Чарли.
Тот никак не прореагировал, однако доктор настойчиво взял его под руку и со словами: «Может, пройдем в библиотеку?» – вывел из комнаты.
Оставшиеся в гостиной Миссиз и супруга доктора ждали, делая вид, что не прислушиваются к голосам, доносившимся из библиотеки. Собственно, оттуда доносился лишь один голос, негромкий и спокойный. Когда этот голос умолк, раздалось «Нет!» и еще раз «Нет!» – то были резкие выкрики Чарли, а затем вновь заговорил доктор. Они отсутствовали довольно долго, и односложные протесты Чарли повторялись еще не раз, прежде чем дверь отворилась и доктор вошел в гостиную. Вид у него был серьезный и взволнованный. Из за его спины донесся вопль отчаяния и бессилия, на что доктор лишь поморщился и прикрыл за собой дверь.
– Ее нужно отвезти в психиатрическую лечебницу, – сообщил он Миссиз. – Транспорт я обеспечу. В два часа вас устроит?
Ошеломленная Миссиз молча кивнула, и доктор с женой отбыли.
В два часа пополудни трое людей явились в их дом, вывели Изабеллу и посадили ее в четырехместный экипаж. Она безропотно им подчинилась, заняла указанное ей место и даже не попыталась выглянуть из окошка, когда лошади затрусили по аллее к воротам усадьбы.
Близняшки, не проявляя никакого интереса к происходящему, рисовали носками туфель круги на садовой дорожке.
Чарли стоял на крыльце, провожая взглядом удалявшийся экипаж. Он походил на ребенка, у которого отняли любимую игрушку и который не мог – пока еще не мог – поверить в свершившуюся несправедливость.
Из холла за ним следили Миссиз и Джон копун, с тревогой дожидаясь, когда суть происшедшего окончательно дойдет до его сознания.
Экипаж выехал за ворота и исчез из виду. Чарли продолжал смотреть на распахнутые створки ворот; прошло три, четыре, пять секунд. Чарли широко открыл рот. Этот рот перекашивался и подергивался, демонстрируя трепещущий язык, влажную красноту глотки и струйки слюны, протянувшиеся поперек темной ротовой полости. Мы замерли, готовясь услышать жуткий звук, который вот вот должен был вырваться из этой конвульсивно вибрирующей глотки, но звук все никак не мог дозреть. На протяжении еще нескольких секунд он накапливался внутри Чарли, пока не переполнил все его тело. И тогда Чарли рухнул на колени, и звук нашел выход наружу. Однако это был не чудовищный рев, которого можно было ожидать, а какой то нелепый утробный всхлип.
Девочки отвлеклись от своего занятия, коротко взглянули На Чарли, но уже через секунду продолжили рисование кругов. Джон копун скрипнул зубами и пошел в сад, к своей Повседневной работе. Ему здесь делать было нечего. Миссиз приблизилась к Чарли, положила руку ему на плечо и начала успокаивать, прося вернуться в дом, но он оставался глух к ее словам и только сопел и шмыгал носом, как обиженный мальчишка. Вот и все.

***

«Вот и все»? Эти слова показались мне слишком уж сдержанным завершением истории о том, как мисс Винтер лишилась матери. Разумеется, она была невысокого мнения о материнских качествах Изабеллы, да и само слово «мать» было чуждым ее лексикону. Оно и не удивительно: из сказанного явствовало, что Изабелла не питала к своим дочерям никаких родительских чувств. Впрочем, кто я такая, чтобы судить о взаимоотношениях других людей с их матерями?
Закрыв блокнот, я поднялась со стула.
– Я вернусь через три дня, то есть в четверг, – напомнила я ей.
И вышла, оставив мисс Винтер наедине с ее черным волком.

КАБИНЕТ ДИККЕНСА

Я покончила со своими ежевечерними записями. Все мои двенадцать карандашей затупилась; пора было их очинить. Один за другим я вставляла карандаши в машинку для заточки. Если вертеть ее рукоятку медленно и плавно, можно получить извивающуюся стружку длиной от края стола до самого дна корзины для бумаг, но сегодня я слишком устала, и стружки то и дело обрывались на весу.
Я думала об истории и об ее персонажах. Миссиз и Джон копун мне нравились. Чарли и Изабелла вызывали раздражение. Доктор и его жена, безусловно, руководствовались благородными мотивами, однако я подозревала, что их вмешательство в судьбу близняшек ни к чему хорошему не приведет.
Что касается близнецов, то тут я пребывала в растерянности. Я могла судить о них только со слов третьих лиц. Джон копун считал, что они не умеют нормально разговаривать; Миссиз была уверена, что они не воспринимают прочих людей как полноценных живых существ; деревенские жители и вовсе полагали их сумасшедшими. При всем том я, как ни странно, не знала мнения о них самой рассказчицы. Мисс Винтер походила на источник света, освещающий все вокруг, кроме самого себя. Она была черной дырой в самом сердце повествования. Она говорила о своих героях в третьем лице и только в последнем эпизоде ввернула местоимение «мы», тогда как местоимение «я» до сих пор не прозвучало ни разу.
Если бы я спросила ее об этом, предугадать ответ было нетрудно: «Мисс Ли, у нас с вами есть договоренность». Я и прежде задавала ей вопросы, уточняя некоторые детали рассказа, и, хотя временами она снисходила до комментариев, чаще звучало напоминание о нашей первой встрече: «Никакого обмана. Никаких забеганий вперед. Никаких вопросов».
Посему я смирилась с тем, что мне еще долго придется строить догадки; однако в тот же самый вечер произошли события, несколько прояснившие ситуацию.
Прибравшись на письменном столе, я занималась укладкой чемодана, когда раздался стук в дверь. Я открыла ее и увидела перед собой Джудит.
– Мисс Винтер просила узнать, не уделите ли вы ей несколько минут прямо сейчас? – Я не сомневалась, что это был вежливый перевод куда более краткой команды: «Приведи сюда мисс Ли» или чего нибудь в этом роде.
Я сложила последнюю блузку, поместила ее в чемодан и отравилась в библиотеку.
Мисс Винтер сидела на своем обычном месте, освещаемая пламенем камина, тогда как остальная часть библиотеки была погружена во мрак.
– Включить свет? – спросила я с порога.
– Нет, – донеслось из дальнего конца комнаты, и я двинулась туда по темному проходу между шкафами.
Ставни были открыты, и в зеркалах отражалось усеянное звездами ночное небо.
Добравшись до мисс Винтер, я застала ее в глубокой задумчивости. Тогда я села на стул и принялась наблюдать за отражением звезд в зеркалах. Так прошло полчаса; мисс Винтер размышляла, а я молча ждала.
Наконец она заговорила:
– Вы когда нибудь видели картину, на которой изображен Диккенс в его рабочем кабинете? Художника, кажется, зовут Басе . У меня где то должна быть репродукция, потом найду ее для вас. Диккенс дремлет в отодвинутом от стола кресле; глаза его закрыты, бородатая голова склонена на грудь. На ногах его домашние тапочки. А вокруг него витают, подобно сигарному дыму, персонажи его книг: иные кружат над страницами раскрытой на столе рукописи, иные парят за его спиной, а иные спускаются вниз, словно рассчитывают прогуляться по полу, подобно живым людям. А почему бы и нет? Они выписаны теми же четкими линиями, что и сам автор, так почему бы им не быть столь же реальными? Во всяком случае, они более реальны, чем книги на полках, которые художник обозначил лишь небрежными, призрачными штрихами.
Вы спросите, к чему я сейчас это вспомнила? Данная картина может послужить иллюстрацией того, как я провела большую часть своей жизни. Я заперлась от окружающего мира в своем кабинете, где компанию мне составляли лишь герои, созданные моей фантазией. На протяжении почти шестидесяти лет я безнаказанно подслушивала разговоры этих несуществующих людей. Я бесстыдно заглядывала в их души, в их спальни и ватерклозеты. Я следила за каждым движением их перьев, когда они писали любовные письма и завещания. Я наблюдала за влюбленными в минуты, когда они занимались любовью, за убийцами в момент совершения убийства, за детьми во время их тайных игр. Передо мной распахивались двери тюрем и борделей; парусные суда и караваны верблюдов перевозили меня через моря и пустыни; по моей прихоти сменялись века и континенты. Я лицезрела душевное ничтожество великих мира сего и благородство сирых и убогих. Я так низко склонялась над постелями спящих, что они могли почувствовать мое дыхание на своих лицах. Я видела их сны.
Мой кабинет был заполнен персонажами, ждущими, когда я о них напишу. Все эти воображаемые люди стремились войти в жизнь, они настойчиво дергали меня за рукав и кричали: «Я следующий! Теперь моя очередь!» Мне приходилось делать выбор. И когда он был сделан, остальные затихали на десяток месяцев или на год, пока я не заканчивала очередную историю, а потом вновь поднималась та же кутерьма.
И всякий раз на протяжении этих лет, когда я отрывала взгляд от страницы, дописав историю, или задумавшись над сценой смерти, или просто подбирая нужное слово, я видела позади этой толпы одно и то же лицо. Хорошо знакомое лицо. Белая кожа, рыжеватые волосы, ярко зеленые глаза, пристально глядящие на меня. Я прекрасно знала, кто это, но тем не менее всегда удивленно вздрагивала, ее увидев. Ей удавалось застать меня врасплох. Порой она открывала рот и пыталась что то мне сказать, но она была слишком далека, и за все эти годы я ни разу не услышала ее голос. Сама же я спешила отвлечься на что нибудь другое с таким видом, будто не заметила ее вовсе. Хотя не думаю, что мне удавалось обмануть ее этой уловкой.
Людей удивляет моя работоспособность. Все дело в этой девчонке. Я вынуждена была начинать новую книгу уже через пять минут после окончания предыдущей только потому, что боялась оторвать взгляд от письменного стола, ибо тогда наверняка встретилась бы глазами с ней.
Проходили годы; росло число моих книг на магазинных полках, и соответственно сокращалось число персонажей, населявших мой рабочий кабинет. С каждой новой книгой хор голосов в моей голове звучал все тише. Воображаемые люди, домогавшиеся моего внимания, исчезали один за другим, а позади этой редевшей группы, с каждой книгой придвигаясь все ближе, неизменно была она. Зеленоглазая девчонка. Она ждала.
И вот настал день, когда я закончила рукопись моей последней книги. Я написала заключительную фразу и поставила точку. Я знала, что будет дальше. Перо выскользнуло из моей руки, глаза закрылись.
«Ну вот и все, – услышала я ее (или свой собственный?) голос. – Теперь мы остались вдвоем».
Я попыталась с ней спорить.
«Эта история у меня не выйдет, – говорила я. – Она случилась так давно, я тогда была еще ребенком. Я все забыла».
Но мои отговорки не подействовали.
«Зато я ничего не забыла, – сказала она. – Вспомни, как…»
Бесполезно противиться неизбежному. Я вспомнила все.

Едва уловимая вибрация воздуха в библиотеке прекратилась. Я перевела взгляд со звездного неба на мисс Винтер. Она неотрывно смотрела в одну точку, как будто в этот самый момент видела перед собой зеленоглазую девчонку с медно красными волосами.
– Та девочка – это всего лишь вы сами, – сказала я.
– Я? – Мисс Винтер медленно перевела взгляд с призрачного ребенка на меня. – Нет, это не я. Скорее… – Она запнулась. – Скорее, это мое прошлое. Эта девочка ушла из жизни много лет назад. Она перестала существовать в ночь пожара, как если бы действительно сгинула в пламени. Человек, которого вы сейчас видите перед собой, – это ничто.
– Но ваша писательская карьера… ваши истории…
– Когда ты есть ничто, пустое место, остается только дать волю фантазии. Ты стараешься хоть чем нибудь заполнить пустоту.
Мы продолжили сидеть в молчании, глядя на каминное пламя. Изредка мисс Винтер рассеянно потирала ладонь правой руки.
– Тот ваш очерк о Жюле и Эдмоне Ландье… – произнесла она после долгой паузы.
Я медленно повернула голову в ее сторону.
– Почему вы взялись писать именно о них? Чем вас привлекла эта тема? Что нибудь личное?
Я покачала головой:
– Да нет, ничего такого.
И вновь установилось молчание – лишь мигали равнодушные звезды да потрескивали дрова в камине.
Прошло, наверное, не меньше часа; огонь уже угасал, когда она заговорила в третий раз.
– Маргарет… – Впервые за все это время она обратилась ко мне по имени. – Вы завтра уедете…
– Да, – сказала я.
– Но вы ведь вернетесь, правда?
Мне было трудно разглядеть ее лицо в слабом свете тлеющий углей, и я не берусь судить, насколько дрожь ее голоса была вызвана общей усталостью и болезнью, но за секунду до того, как я ответила: «Конечно же, я вернусь», мне показалось, что мисс Винтер боится.
На следующее утро Морис отвез меня на станцию, и я села в поезд, идущий на юг.

ЕЖЕГОДНИКИ

С какого еще места начинать изыскания, как не со своего дома, с родного букинистического магазина?
Меня всегда привлекали старые ежегодники. Еще будучи ребенком, в минуты беспокойства, скуки или страха я направлялась к этим полкам, чтобы пролистать страницы с именами, датами и краткими комментариями. Там, под этими обложками, людские жизни резюмировались в нескольких абсолютно нейтральных по тону строчках. Почти все мужчины в мире ежегодников были лордами, баронетами, епископами или министрами, а женщины были их женами и дочерьми. Скупые строки не давали вам ни малейшего представления о том, какие блюда данный человек предпочитал есть на завтрак, кого он любил и в какую форму облекались его ночные кошмары после того, как он задувал свечу в своей спальне. Эти строки вообще никак не характеризовали его личность. Почему же тогда я не могла оставаться равнодушной, получая самые общие сведения о почтенных покойниках? Только потому, что они когда то являлись живыми людьми, – они когда то жили, а теперь они были мертвы.
Просмотр ежегодников порождал особое волнение внутри меня. Именно внутри. В процессе чтения та часть меня, что Уже находилась по ту сторону, пробуждалась и тихонько давала знать о себе.
Я никому не раскрывала причину моего интереса к старым ежегодникам; я даже ни разу не обмолвилась, что они меня интересуют. Однако отец это заметил, и, когда такие издания появлялись на распродажах, он приобретал их для меня. В результате вышло так, что несколько поколений всех более менее значимых британских мертвецов упокоилось в книжных шкафах на втором этаже нашего магазина, где я частенько составляла им компанию.
И вот теперь, сидя у окна на втором этаже, я перелистывала страницы с именами. Я нашла деда мисс Винтер, Джорджа Анджелфилда. Он не являлся ни баронетом, ни епископом, ни министром, но тем не менее сумел попасть в список. Оказывается, его предки принадлежали к титулованному дворянству, но за несколько поколений до Джорджа семейство разделилось на две ветви, одной из которых достался титул, а другой – состояние. Джордж принадлежал к «состоятельной» ветви. Ежегодники ориентировались в первую очередь на титулы, однако в данном случае родство было достаточно близким, чтобы заслужить упоминание. И вот он, пожалуйста: Анджелфилд, Джордж; дата рождения; место жительства – Анджелфилд, Оксфордшир; в браке с Матильдой Монье из Реймса, Франция; сын Чарльз. Просматривая последующие ежегодники, я спустя десять номеров обнаружила дополнение: сын Чарльз, дочь Изабелла. Позднее я нашла сообщения о смерти Джорджа Анджелфилда и о браке Изабеллы, отныне по мужу Марч.
На минуту меня позабавила мысль, что я проделала неблизкий путь до Йоркшира, дабы узнать историю семьи, хранившуюся меж тем в этих ежегодниках, всего в нескольких футах под моей спальней. Однако почти сразу же я задалась вопросом: а что, собственно говоря, подтверждают эти документальные свидетельства? Только то, что такие люди, как Джордж и Матильда, а также их дети, Чарльз и Изабелла, существовали в действительности. Кто мог поручиться, что мисс Винтер не отыскала их тем же путем, что и я, благо эти ежегодники имеются в любой публичной библиотеке королевства. Разве не могла она, пролистав старые выпуски, отобрать ряд имен и дат, а потом вокруг них выстроить историю – так просто, развлечения ради?
Помимо этих сомнений у меня возникла еще одна проблема. Со смертью Роланда Марча из ежегодников исчезла и его вдова, Изабелла. В мире ежегодников существовали особые правила. В реальном мире семьи разрастались и роднились между собой посредством браков, чрезвычайно запутывая переплетения кровных уз. Однако титулы переходили только по старшей мужской линии, и как раз эта линия в первую очередь интересовала составителей ежегодников. Титулованные особы имели младших братьев, племянников или кузенов, чья родственная близость к главе семейства позволяла им попасть в освещаемый ежегодниками круг избранных – в качестве лиц, которые могли бы стать лордами или баронетами. Причем (хоть об этом и не говорилось открыто) не просто могли бы, но и реально могли, для чего достаточно было лишь нескольких безвременных смертей в семье. Но с дальнейшим разветвлением фамильного древа потомки этих кузенов и братьев все более отдалялись от ствола и неминуемо выпадали из поля зрения ежегодников, чтобы кануть в безвестность, ибо никакая комбинация из кораблекрушений, эпидемий и стихийных бедствий уже не могла превратить в сливки общества эту седьмую воду на киселе. Ежегодники устанавливали свои ограничения, и как раз под такое ограничение попала Изабелла. Она была женщиной; у нее не было мужского потомства; ее супруг (не лорд) был мертв; ее отец (также не лорд) был мертв. По причине всего вышеизложенного ежегодник выбросил ее и двух ее дочерей из своих благородных списков в бескрайний океан простонародья, чьи рождения, браки и смерти – равно как их любовные связи, ночные кошмары и гастрономические предпочтения – не стоили того, чтобы фиксировать эти данные для потомства.
Однако Чарли был мужчиной, и ежегодник мог снизойти до его последующих упоминаний, хотя тень незначительности уже нависала и над ним. Информация о нем была предельно краткой. Его звали Чарльз Анджелфилд. Он родился тогда то. Он Жил в Анджелфилде. Он не был женат. Он не был мертв. С точки зрения ежегодников, этих сведений было вполне достаточно.
Я брала один выпуск за другим и натыкалась на тот же скромный набор пометок. Открывая очередной том, я думала:
«На сей раз они его выбросят». Но каждый год он был на месте: все еще Чарльз Анджелфилд, все еще живет в Анджелфилде, все еще не женат. Я вспомнила рассказы мисс Винтер о Чарли и его сестре и закусила губу, воображая, что может означать это затянувшееся безбрачие.
И вот, когда возраст Чарли приближался к пятидесяти годам, я наткнулась на нечто новое. Имя, дата рождения, место жительства – все как прежде, но в конце странная аббревиатура, которой я ранее не замечала: «ОПУ».
Я заглянула в список сокращений.
ОПУ: официально признан умершим.
Вернувшись к записи о Чарли, я долго и внимательно ее изучала, как будто усилием взгляда могла проявить какие то водяные знаки, разъясняющие эту загадку.
В тот год он был официально признан умершим. Насколько я знала, такая процедура проводится в случаях, когда человек бесследно исчезает, и через определенное время его родственники, претендующие на наследство, поднимают вопрос о признании его мертвым, хотя никаких свидетельств этого, как и собственно трупа, в наличии не имеется. Я даже припомнила срок: между исчезновением человека и признанием его умершим должно пройти семь лет. Он мог скончаться когда угодно в течение этого периода. Он мог и вовсе не скончаться, а блуждать где нибудь в дальних краях или затеряться среди чужих людей, ничего не знающих о его прошлом. «Узаконенная» смерть не обязательно предполагала реальную. Я подумала: и что это могла быть за жизнь, которая пришла к столь нелепому и невнятному завершению? ОПУ.
Я закрыла ежегодник, поставила его на полку и спустилась на первый этаж, чтобы приготовить себе какао.
– Что тебе известно о юридических процедурах, необходимых для признания пропавшего человека мертвым? – спросила я у отца, стоя над плитой в ожидании, когда закипит молоко.
– Вряд ли мне известно больше твоего, – раздалось в ответ.
А через несколько секунд он возник в дверях и протянул мне карточку с именем одного из наших постоянных клиентов.
– Вот кто тебе все объяснит. Профессор юрист. Сейчас уже на пенсии, живет в Уэльсе, но приезжает сюда каждое лето, чтобы прикупить парочку книг и прогуляться по берегу реки. Славный старик. Почему бы тебе не послать ему письмо? Заодно сообщи, что я могу придержать для него редкий экземпляр «Justitiae Naturalis Ргinciria» .
Допив какао, я вернулась к ежегодникам с намерением узнать что нибудь о Роланде Марче и его семье. Оказалось, что его дядя был довольно известным художником любителем. Переместившись в секцию истории живописи, я выяснила, что его работы – ныне признаваемые весьма посредственными – в свое время имели громкий, хотя и недолгий успех. В книге Мортимера «Английские провинциальные портретисты» я нашла репродукцию одного из ранних творений Льюиса Энтони Марча с подписью «Портрет Роланда, племянника художника». Странное чувство возникало, когда я вглядывалась в это еще совсем юное лицо, пытаясь уловить в нем фамильное сходство с пожилой женщиной, его дочерью. Несколько минут я посвятила изучению его припухлых, чувственных черт, его блестящих светлых волос, ленивой посадки его головы.
Наконец я закрыла книгу. Пустая трата времени. Я поняла, что даже если буду глядеть на него безотрывно сутки напролет, все равно не отыщу здесь признаков девочек близнецов, чьим отцом он официально являлся.

АРХИВЫ «БАНБЕРИ ГЕРАЛЬД»

На следующий день я поездом отправилась в Банбери, в редакцию местной газеты «Банбери геральд». Молодой сотрудник любезно продемонстрировал мне архив. Это слово может произвести эффект на тех, кто никогда не имел дела с архивами, но я до того провела много времени в подобных местах и потому не выказала удивления или разочарования, очутившись перед обыкновенным стенным шкафом в полуподвале редакции.
– Меня интересует статья о пожаре в Анджелфилде, – коротко пояснила я. – Это было лет шестьдесят назад.
Молодой человек отыскал в шкафу коробки с номерами газет за данный период.
– И еще я хотела бы просмотреть статьи в вашем литературном разделе примерно сорокалетней давности.
– Литературный раздел? Никогда не слыхал, чтобы в «Геральд» был литературный раздел.
С этими словами он передвинул стремянку, извлек из недр шкафа еще несколько коробок и присовокупил их к предыдущей партии, размещенной на длинном столе под окном.
– Здесь вам будет удобно, – заявил он, ободряюще улыбнулся и оставил меня одну.
В обнаруженной мною заметке сообщалось, что причиной пожара в Анджелфилде стал, по всей видимости, несчастный случай. Быстрому распространению огня способствовало то обстоятельство, что в здании хранились запасы бензина или керосина – по тем временам дело обычное. На момент пожара в доме не было никого, кроме двух племянниц хозяина. Обе сумели спастись и были доставлены в больницу. Сам хозяин предположительно находился за границей. (Слово «предположительно» меня насторожило. Я быстро сверила даты: оставалось еще шесть лет до официального признания его умершим.) В заключение автор статьи вскользь упомянул об архитектурной ценности здания и о том, что в своем нынешнем состоянии оно непригодно для жилья.
Я сняла копию со статьи и проглядела несколько последующих номеров в расчете на дополнительную информацию, но безрезультатно. Сложив газеты на место, я занялась другими коробками.
«Скажите мне правду» – такова была просьба молодого репортера в старомодном костюме, бравшего у мисс Винтер интервью для «Банбери геральд» около сорока лет назад. И она до сих пор не забыла его фразу.
Однако ничего похожего на это интервью я не нашла. В газете действительно не было литературного раздела, если не считать таковым цикл нерегулярно публиковавшихся рецензий на новые книги под рубрикой «Вам это должно понравиться». Рецензентом выступала некая мисс Дженкинсоп. Дважды в ее статьях мне попадалось имя Виды Винтер. Мисс Дженкинсоп явно принадлежала к числу ее поклонниц, судя по восторженному тону рецензий (в целом весьма толковых и обстоятельных). При этом не возникало сомнений в том, что мисс Дженкинсоп никогда лично не встречалась с мисс Винтер, а также в том, что она никак не могла быть тем самым молодым человеком в мешковатом коричневом костюме.
Закончив просмотр газет, я аккуратно разместила их по коробкам.
Молодой репортер оказался фикцией. Он сыграл роль наживки, вроде той мухи, что насаживает на крючок рыболов. И я на нее клюнула. Что ж, этого и следовало ожидать. Подтверждение того, что Джордж, Матильда, Чарли и Изабелла были реальными лицами, вселило в меня определенные надежды, однако репортер, с которого, собственно, все и началось, таковым лицом не являлся.
Я надела шляпку и перчатки и покинула редакцию «Банбери геральд».
Шагая по улице и выискивая взглядом кафе, я воспроизводила в памяти текст письма мисс Винтер. Я вспомнила, какое сильное впечатление произвели на меня тогда слова репортера из письма, как будто эхом отозвавшиеся под сводами мансарды. И вот теперь выяснилось, что этот человек был всего лишь выдумкой. Я должна была это предвидеть. Я имела дело с великой мастерицей сочинять байки. Фантазеркой. Профессиональной лгуньей. Стоит ли удивляться тому, что задевшая меня за живое просьба – «Скажите мне правду» – была произнесена не настоящим человеком, а плодом ее воображения?
Я никак не ожидала, что мое разочарование по этому поводу окажется столь болезненно острым.

РУИНЫ

Из Банбери я выехала на автобусе.
– Анджелфилд? – переспросил меня водитель – В Анджелфилд регулярных рейсов нет. Во всяком случае, пока. Может быть, все изменится, когда там построят отель.
– Так там идет строительство?
– Хотят снести какую то старую развалину и на ее месте поставить отель. Тогда и автобусы в те края станут ходить, а сейчас лучшее, что вы можете сделать, это доехать до «Зайца и гончих», что на Чениз роуд, а оттуда уже добираться пешком. Это будет порядка мили.
Деревня Анджелфилд не поражала своими размерами. Через нее тянулась единственная улица, названию которой, написанному на деревянной табличке, нельзя было отказать в изысканной простоте и логичности: «Улица». Я прошла с дюжину стоявших друг против друга одноэтажных домиков. Тут и там попадалась какая нибудь отличительная деталь – большое тисовое дерево, детские качели, деревянная скамья, – но в остальном все эти строения с их аккуратными крышами, белыми фронтонами и несложными узорами кирпичной кладки были практически неразличимы.
Окна домов смотрели в поля, разграфленные живыми изгородями, над которыми кое где возвышались отдельные деревья. Далее виднелся луг с пасущимися овцами и коровами, а за ним темнел лес – судя по моей карте, в той стороне находился олений парк. Дорога была немощеной, но этот недостаток искупался полным отсутствием транспортного движения. Более того, я не встретила здесь ни единого человека вплоть до момента, когда, миновав крайний дом, вышла к почтовой конторе, находившейся под одной крышей с деревенской лавкой.
Двое детишек в желтых макинтошах вышли из лавки и наперегонки помчались по дороге впереди невысокой светловолосой женщины, вероятно их матери, которая задержалась у почтового ящика, пытаясь наклеить марки на конверт и при этом не уронить зажатую под мышкой газету. Мальчик остановился перед мусорным баком, подвешенным к придорожному столбу, запихнул в его щель конфетную обертку и хотел взять такой же фантик у своей младшей сестры, но та воспротивилась: «Я сама! Я сама!» Она встала на цыпочки и потянулась к щели, игнорируя запретительные окрики брата. Налетевший ветер выхватил бумажку из пальцев и понес ее через дорогу.
– Я же тебе говорил!
Они вместе рванулись в погоню за фантиком и одновременно застыли, увидев меня. Две светлых челки разом колыхнулись над двумя парами карих глаз. Два рта раскрылись в одинаковых гримасах удивления. Не близнецы, конечно, но сходство разительное. Я поймала конфетную обертку и протянула ее детям. Девочка сделала шаг вперед, но ее более осмотрительный брат вытянутой рукой – на манер шлагбаума – преградил ей путь и позвал:
– Мам!
Светловолосая женщина у почтового ящика видела эту сценку.
– Все в порядке, Том. Пускай возьмет, – сказала она. Девочка взяла бумажку, не глядя на меня.
– Скажите «спасибо», – напомнила мать.
Дети выдавили из себя слова благодарности и с явным облегчением помчались к матери. Она приподняла девочку, которая на сей раз успешно запихнула бумажку в контейнер. Покончив с мусором, женщина вновь повернулась ко мне и на секунду задержала любопытный взгляд на моем фотоаппарате.
Анджелфилд не был тем местом, где я могла бы оставаться неприметной.
Сдержанно улыбнувшись, она пробормотала: «Приятной вам прогулки» – и поспешила за своими детьми, которые уже вовсю мчались по улице.
Я посмотрела им вслед.
На бегу дети дружно закладывали виражи, как будто связанные невидимой прочной нитью. Они меняли направление, резко притормаживали или ускорялись – и все это с какой то телепатической синхронностью. Они напоминали двух танцоров, выделывающих па под одну и ту же неслышную для посторонних мелодию, или пару сухих листьев, одновременно подхваченных порывом ветра. В этом было нечто жутковатое и в то же время очень знакомое. Я бы охотно понаблюдала за ними дольше, но, подумав, что столь пристальное внимание может им не понравиться, повернулась и продолжила свой путь.
Через сотню другую шагов показались ворота усадьбы. Их створки были не просто закрыты, но прочно связаны с землей и друг с другом побегами плюща, который вился меж узорами металлических решеток. Над воротами высилась белокаменная арка, опиравшаяся на две сторожевые будки с окошками. В одном из них я разглядела лист бумаги и, не устояв перед искушением, через мокрый бурьян продралась к самому окну. Но то оказался лишь призрак официального документа. Цветная эмблема строительной компании еще сохранилась, но собственно текст превратился в два бледно серых пятна, имевших форму прежних параграфов, а под ними – чуть более темный намек на подпись. Разобрать содержание документа, за многие месяцы выцветшего на солнце, не представлялось возможным.
Я приготовилась к долгому путешествию вдоль периметра усадьбы в поисках другого входа, но успела сделать всего несколько шагов и обнаружила деревянную калитку, запиравшуюся на щеколду. Через минуту я уже находилась по ту сторону стены.
Аллея когда то была посыпана гравием, остатки которого сейчас просматривались сквозь жидкую щетину травы. Плавно изгибаясь, дорога вывела меня к часовне из светлого песчаника и крытому проходу на кладбище; далее она продолжала забирать вправо и терялась меж кустов и деревьев, скрывавших всю перспективу. Садовые растения давно уже перебрались через бордюры; ветви разросшихся кустов боролись за каждый дюйм свободного пространства, а уровнем ниже аналогичную битву вели меж собой буйные сорняки.
Я осмотрела часовню. Подвергшаяся перестройке в Викторианскую эпоху, она тем не менее сохраняла строгость своего изначального средневекового облика. Небольшой аккуратный шпиль указывал в небеса без очевидного намерения их проткнуть, столь характерного для его более монументальных собратьев. Часовня находилась в верхней точке кривой, которую образовывала аллея; с каждым последующим шагом обзор расширялся, и наконец впереди замаячила каменная громада – Анджелфилд Хаус. Я остановилась как вкопанная.
Здание представало перед визитерами в неудобном ракурсе. Приближаясь к нему по аллее, вы первым делом натыкались на его угловую часть и были вынуждены гадать, с какой стороны расположен фасад. Казалось, дом, прекрасно сознавая, что гостей следует принимать лицом к лицу, в самый последний момент не удержался и, повернувшись к ним боком, уставился окнами фасада на олений парк и лесистые холмы за ним. Таким образом, гостя встречали не радушные объятия, а жесткое плечо хозяина.
Ощущение неловкости только усиливалось при наружном осмотре здания. Архитектура его была неоправданно асимметричной. Три выступа фасада – каждый в четыре этажа высотой – и двенадцать их огромных окон являли собой единственную попытку придать облику дома гармоничный вид. Остальные окна в стенах между выступами не только разнились по форме и размерам, но и располагались в полном беспорядке: каждое из них почему то было сдвинуто относительно своих соседей как по вертикали, так и по горизонтали. Балюстрада над третьим этажом пыталась обнять и хоть как то скрепить весь этот сумбур, но на ее пути тут и там возникали разнокалиберные окна или эркеры, и она прерывалась, чтобы вновь объявиться уже по другую сторону препятствия. А над всем этим вздымалась ломаная линия крыши с коллекцией башенок и дымовых труб на любой вкус.
Руины? Медового цвета камень стен казался столь же чистым и свежим, как в тот день, когда его извлекли из каменоломни. Конечно, более вычурная кладка башенок местами была выщерблена, как и балюстрада, но все равно это здание никак нельзя было назвать руинами. Устремленное в небесную голубизну, с кружащими над башнями птицами и с зеленой лужайкой перед входом, оно не создавало впечатления заброшенности.
Но потом я надела очки, и все встало на свои места.
В окнах не было стекол, а оконные рамы сгнили либо выгорели при пожаре. То, что я сперва приняла за обычные тени над окнами в правом крыле здания, оказалось пятнами копоти. И птицы, нырявшие с высоты вниз, исчезали не за домом, а внутри него. Там не было крыши. Это был не дом, а лишь его остов.
Я сняла очки, и вновь мне явилась картина неплохо сохранившегося особняка елизаветинских времен. Возможно, безлунной ночью на фоне темно фиолетового неба этот дом смотрелся бы мрачно и угрожающе, но сейчас, в ярком свете дня, он был сама невинность.
На подходе к дому аллею перегораживал забор с табличкой «Опасно. Не входить!». Заметив место, где секции забора не были скреплены, а просто примыкали друг к другу, я оттянула одну из них, пролезла в образовавшуюся щель и прикрыла ее за собой.
Обогнув жесткое плечо здания, я вышла к его фасаду. Между первым и вторым выступами стены располагалась массивная двустворчатая дверь, к которой вел широкий ряд ступеней. По бокам крыльца на низких пьедесталах стояли две огромные кошки, вырезанные из какого то темного гладкого материала. Работа была выполнена мастерски, вплоть до изображения отдельных шерстинок, и, машинально погладив одну из кошек, я вздрогнула, ощутив под рукой холодный камень там, где подсознательно ожидала почувствовать мягкий и теплый мех.
Судя по расположению и размерам черных пятен, эпицентр пожара находился в районе нижнего окна третьего выступа. Я взобралась на отвалившуюся от стены глыбу и заглянула внутрь. Впечатление от увиденного было жутким и тягостным. Понятие «комната» предполагает наличие каких то универсальных, легко узнаваемых признаков. Так, моя квартира в мансарде магазина, моя детская комната в доме родителей и моя спальня в доме мисс Винтер сильно отличались друг от друга, но в них присутствовали элементы, общие для всех подобных мест у всех народов мира. Даже примитивный шалаш имеет крышу, предохраняющую от непогоды, и отверстие для входа и выхода, так что вам не составит труда отличить внутренность шалаша от окружающего пространства. Но здесь различие между внешним и внутренним практически отсутствовало.
Балки перекрытий обрушились – иные под косым углом, вонзившись концами в груду камней и обгорелых останков не поймешь чего, заполнявших комнату до уровня подоконника. В местах скрещения балок примостились старые птичьи гнезда. Должно быть, птицы занесли сюда семена, а снег и дождь, которые, как и солнечные лучи, свободно проникали в сердце руин, создали условия для их прорастания; я разглядела по зимнему голые стебли златоцвета и чахлые за недостатком солнца побеги бузины. По стенам, как рисунок обоев, расползался плющ. Просунув голову в окно, я взглянула вверх. Сравнительно неповрежденные стены уходили ввысь, но от потолка комнаты сохранились только четыре необвалившиеся балки. Далее все шло тем же порядком: отдельные балки на уровне разных этажей пересекали пустое пространство, а в самом конце этого туннеля был виден свет. Голубое небо.
Даже привидение не смогло бы существовать в такой обстановке.
А ведь когда то здесь были ковры, мебель, картины на стенах. Канделябры и люстры освещали то, что ныне освещалось только солнцем. Что это была за комната: гостиная, музыкальный зал, столовая?
Я оглядела груду не поддававшегося опознанию мусора. Какая то деталь привлекла мое внимание. Сначала я приняла ее за одну из упавших вертикально балок, однако она заметно уступала им по толщине. К тому же она подозрительно плотно прилегала к стенке. Далее виднелась еще одна такая же. И еще. Обгорелые деревянные брусья располагались с одинаковыми промежутками и имели пазы в местах, где с ними прежде были стыкованы поперечины. А в самом углу даже сохранились остатки одной из таких поперечин.
И тут меня осенило.
Эти брусья с перекладинами были в прошлом книжными стеллажами. Здесь, на месте поросших сорняками руин, когда то находилась библиотека.
Минуту спустя я уже была внутри здания, забравшись туда через окно.
Осторожно, нащупывая ногой опору, я обследовала комнату, заглядывая во все углы и щели, но уцелевших книг здесь не было. Я, собственно, и не думала их найти – никакая книга не способна пережить такое бедствие. Но воздержаться от попытки было выше моих сил.
Я сфотографировала оконный проем, остатки книжных полок и массивной дубовой двери.
Выбирая удобную позицию, чтобы поместить в кадре разверстый зев огромного камина, я полуприсела – и вдруг замерла в этой позе. Сердце забилось учащенно. Что это было сейчас? Я что то услышала? Или почувствовала? Может, сместился какой то предмет в глубине кучи под моими ногами? Нет. Все было тихо. Медленно я приблизилась к пролому в стене, достаточно широкому, чтобы через него можно было пройти.
Я оказалась в холле. Вот и двустворчатая парадная дверь, которую я видела снаружи. Каменная лестница не пострадала при пожаре; остатки перил были перевиты плющом. В целом лестница впечатляла – плавным изгибом она спускалась со второго этажа, постепенно расширяясь книзу. Нечто вроде изящной перевернутой запятой.
Лестница вела на галерею, некогда тянувшуюся по всей ширине холла. Теперь же от одного конца галереи остались только торчавшие вкривь и вкось головешки половиц да гора обломков на каменном полу первого этажа. Однако другой ее конец с виду был в приличном состоянии. На всякий случай держась подальше от перил, я осторожно прошла по галерее и вступила в коридор. Здесь над головой имелся потолок; уцелели также доски пола и двери комнат. Я очутилась в той части дома, что избежала полного разрушения. Ее даже можно было счесть пригодной для жилья.
Сделав несколько снимков, я двинулась по коридору, пробуя ногой половицы, прежде чем переносить на них вес тела.
За первой дверью открылся провал, ветви деревьев и голубое небо. Ни стен, ни потолка, ни пола – только простор и свежий воздух.
Я закрыла дверь и, убеждая себя не нервничать, продолжила путь вдоль коридора. Шаг за шагом я достигла второй двери, повернула ручку, и дверь легко распахнулась.
Какое то движение!
Моя сестра!
Я едва не бросилась к ней.
Едва.
Но это было всего лишь зеркало. Тусклое от грязи и испещренное темными пятнами, похожими на чернильные.
Я взглянула на пол, куда только что собиралась ступить. Пола не было, только двадцать футов пустоты и каменные плиты внизу.
Я уже убедилась, что это был обман зрения, но сердце продолжало колотиться в бешеном ритме. Я вновь подняла глаза и увидела ее. Существо с бледным лицом и неясными контурами фигуры, замершее в дверном проеме.
Она тоже меня увидела. Она стояла, протянув ко мне руку, как будто предлагая сделать шаг ей навстречу. В конечном счете разве это не был простейший способ с ней воссоединиться? Только один шаг.
Как долго простояла я там, глядя на эту фигуру?
– Нет, – прошептала я, но ее рука по прежнему была поднята в призывном жесте. – Извини.
Рука медленно опустилась.
Затем она поднесла к лицу камеру и сфотографировала меня.
Напрасный труд. Снимки, сделанные сквозь зеркало, никогда не получаются. Я это знаю. Я пробовала.
И вот я уже стояла, взявшись за ручку третьей двери. Правило трех, как говорила мисс Винтер. Но мне сейчас было не до ее историй. Я потеряла интерес к ее жуткому дому с открытыми всем дождям внутренностями и зеркалами ловушками.
Я решила уйти. Может, сфотографировать напоследок часовню? Но даже этого мне не хотелось. Я пойду прямиком в сельский магазин. Я позвоню оттуда в город и закажу такси. Доберусь до станции, а дальше поездом домой.
Так я и поступлю, через минуту другую. Пока же мне хотелось немного постоять вот так, упершись лбом в поверхность двери и держась за ее ручку, нисколько не интересуясь тем, что может находиться по ту сторону, и только ожидая, когда перестанут течь слезы и уймется сердцебиение.
Я ждала.
И вот ручка двери под моими пальцами начала поворачиваться. Сама собой.

ДРУЖЕЛЮБНЫЙ ВЕЛИКАН

Я побежала.
Я перескакивала через дыры в половицах коридора и преодолевала по три ступеньки лестницы одним прыжком. В какой то момент я потеряла равновесие, попыталась ухватиться за перила, вместо этого поймав рукой стебли плюща, и лишь чудом не рухнула с высоты. Куда бежать дальше? В библиотеку? Нет, в другую сторону. В проход под аркой. Бузина и златоцвет хватали меня за одежду, я несколько раз падала на четвереньки, но тут же вскакивала и продолжала бег по руинам старого дома.
Но вот я упала уже плашмя, со всего маху, и вопль ужаса слетел с моих губ.
– Бедняжка. Я, должно быть, тебя испугал. Ох, бедняжка… – раздалось за моей спиной.
Я повернула голову и взглянула назад сквозь арочный проем.
С галереи на меня смотрел – нет, не ходячий скелет или монстр из моих кошмаров. На меня смотрел великан. Он легкими шагами спустился с лестницы, уверенно минуя многочисленные препятствия в виде камней и куч мусора, и встал надо мной. На лице его была написана глубочайшая озабоченность.
– Вот ведь незадача.
Он был ростом под два метра и очень широк в плечах – настолько широк, что внутреннее пространство здания как бы съежилось в перспективе за его спиной.
– Я совсем не хотел… Я только подумал… Ведь ты вроде бы… Но теперь это уже не суть важно… Ты не ушиблась, моя милая?
Я ощущала себя съежившейся до размеров ребенка. Впрочем, и в этом человеке при его чудовищных габаритах было нечто детское. Его пухлая круглощекая физиономия не допускала наличия морщин, а плешь на макушке была обрамлена венцом серебристо белых кудрей. Глаза его были почти так же круглы, как оправа его очков. И эти прозрачно голубые глаза лучились добротой и участием.
Я, должно быть, выглядела сильно потрясенной. И наверняка была очень бледна. Он опустился на колени рядом со мной и взял меня за руку.
– Ну и ну, шмякнулась ты будь здоров… Если бы только я… но я никогда… Пульс явно частит. Да уж…
У меня болела голень. Я нащупала свободной рукой прореху на колене брюк и, поднеся пальцы к глазам, увидела кровь.
– Ох ты, милая моя… Что то с ногой? Не иначе как сломана. Ты можешь ею пошевелить?
Я успешно пошевелила ногой, и на лице человека изобразилось огромное облегчение.
– Слава тебе, господи! Я бы себе никогда не простил. Подожди немного, и я… я сейчас вернусь… одна минута…
И он поспешно удалился. Его ноги безупречно протанцевали между многочисленными препятствиями и поскакали вверх по лестнице, тогда как его торс спокойно плыл над ними, словно не имея никакого отношения к череде стремительных движений, совершаемых нижней частью тела.
Я сделала глубокий вздох и стала ждать.
– Чайник скоро закипит, – объявил он, вернувшись.
В его руке я увидела стандартный пакет первой помощи, белый с красным крестом, из которого он извлек пузырек йода и марлевый тампон.
– Я всегда говорил: «Кто то когда нибудь здесь точно покалечится» – и на такой случай много лет держал эту аптечку.
Лучше перестраховаться, верно? Ох ты, бедняжка… – Он страдальчески поморщился, прижигая мое пораненное колено йодом. – Потерпи чуть чуть, моя милая.
– У вас здесь есть электричество? – спросила я. От всего происходящего у меня шла кругом голова.
– Электричество? В этих то руинах? – Мой вопрос его поразил и, вероятно, навел на мысль о сотрясении мозга, сказавшемся на моей способности рассуждать здраво.
– Мне показалось, вы что то говорили о закипающем чайнике.
– А, понимаю! У меня есть походная плитка. Раньше я пользовался термосом, но… – Он тряхнул головой. – Чай из термоса не так вкусен, ты согласна? Сильно болит?
– Уже лучше.
– Молодец. А шмякнулась ты здорово!.. Но вернемся к чаю: с лимоном и сахаром тебя устроит? Молока, увы, нет. Как и холодильника.
– С лимоном будет в самый раз.
– Отлично. Погода нынче ясная, так что будем пить чай на свежем воздухе.
Он направился к парадной двери и отодвинул засов. Со скрипом – хотя и не таким сильным, как можно было ожидать, створки разошлись в стороны. Я начала подн

МЫ ПРИСТУПАЕМ…

В девять часов утра мисс Винтер послала за мной, и я уже знакомым путем отправилась в библиотеку.
При естественном освещении комната смотрелась совсем по другому. Ставни были распахнуты, и свет свободно вливался внутрь через высокие окна. Сад, еще не высохший после ночного ливня, блестел в лучах утреннего солнца. Экзотические комнатные растения на подоконниках, казалось, тянулись листьями к своим суровым собратьям по ту сторону стекол, стойко сносившим капризы погоды, а тонкие рейки оконных рам представлялись ничуть не более прочными, нежели унизанные дождевыми каплями паутинные нити меж ветвями деревьев. В целом комната, визуально сократившаяся в размерах по сравнению с прошлым вечером, напоминала «книжный мираж», вдруг возникший на краю сырого и холодного сада.
По контрасту с дымчато голубым небом и неярким солнцем мисс Винтер была вся жар и пламень – этакий тепличный цветок на фоне оголенных зимой растений севера. Сегодня она не надела темные очки, но зато ее глаза были густо подведены в стиле царицы Клеопатры и, как и вчера, обрамлены черными накладными ресницами. При свете дня я увидела то, что не смогла разглядеть накануне: вдоль безукоризненно четкого пробора мисс Винтер, у самых корней медно красных волос, намечалась тонкая белая линия.
– Вы не забыли о нашей договоренности? – спросила она, когда я заняла свое место на стуле по другую сторону от камина. – Завязки, развития и финалы – все в правильном порядке. Никаких отступлений. Никаких забеганий вперед. Никаких вопросов.
Самочувствие мое было не очень. После сна в непривычной обстановке я пробудилась с ощущением глухо звучащей в голове монотонной мелодии.
– Начинайте с чего хотите, – сказала я.
– Я начну с начала. Хотя, разумеется, начало никогда не находится там, где мы рассчитываем его найти. Наша жизнь представляется нам настолько важной вещью, что мы полагаем свою историю начинающейся с момента рождения. Сначала не было ничего, а петом появился Я… Однако это не так. Человеческие жизни – это не отдельные нитки, которые можно выпутать от клубка и аккуратненько разложить на ровной поверхности. Семья – это узорчатая паутина. Невозможно тронуть одну ее нить, не вызвав при этом вибрации всех остальных. Невозможно понять частицу без понимания целого… Моя история касается не только меня самой; это история Анджелфилда. Деревни Анджелфилд. Усадьбы Анджелфилд. Супругов Анджелфилд – Джорджа и Матильды; их детей – Чарли и Изабеллы; детей Изабеллы – Эммелины и Аделины. История их жизни, их радостей и страхов. И их семейного привидения. С привидениями также следует считаться, вы согласны, мисс Ли?
Она внимательно смотрела на меня. Я притворилась, что не замечаю ее взгляда.
– Рождение – это не настоящее начало. Наша жизнь с первых ее минут не является чем то принадлежащим исключительно нам; в действительности это всего лишь продолжение чьей то истории. Возьмем, к примеру, меня. Глядя на меня сейчас, вы можете вообразить, будто мое рождение было чем то особенным, то есть сопровождалось чудесными знамениями, визитами добрых фей крестных, кознями злых колдуний и все такое прочее… Увы, ничего подобного не было. В сущности, я появилась на свет как побочная линия сюжета… Вы наверняка сейчас подумали: а откуда ей известна та часть истории, что предшествовала ее рождению? Из каких таких источников? Тогда ответьте мне: кто, по вашему, является главным источником сведений в старинных усадьбах вроде Анджелфилда? Разумеется, слуги. И в первую голову Миссиз, как все ее называли. При этом нельзя сказать, что я узнала эту историю непосредственно из ее уст. Бывало, правда, и такое, когда за чисткой столового серебра она предавалась воспоминаниям вслух, как будто забыв о моем присутствии. Хмуря брови, она ворчливо комментировала деревенские слухи и сплетни. Давние события и разговоры всплывали из глубин ее памяти, пока рассказ не затрагивал темы, явно не предназначенной для детских ушей – особенно для моих, и тогда она, спохватившись, обрывала фразу на полуслове и начинала с удвоенной энергией орудовать тряпкой, словно пыталась заодно стереть прошлое. Но тайны невозможно хранить в доме, где есть дети. Так или иначе, я по крупицам пополняла свой запас сведений. Когда Миссиз беседовала с садовником за чашкой чая, я отмечала внезапные паузы, прерывавшие вроде бы невинную болтовню, и пыталась угадать недосказанное. Украдкой я фиксировала все их многозначительные взгляды либо произнесенные с особой интонацией слова. А когда они думали, что их никто не слышит, и начинали говорить откровенно… что ж, кое кто ухитрялся кое что услышать. Вот такими путями я узнавала историю своей семьи. А спустя годы, когда Миссиз была уже не та, что прежде, когда возраст сделал ее более рассеянной и болтливой, я нашла в ее бессвязных речах подтверждение тому, о чем ранее только догадывалась. Вот эта история, дошедшая до меня посредством намеков, красноречивых пауз и обменов взглядами, – для вас я переведу ее на обычный язык.
Мисс Винтер прочистила горло, готовясь начать.
– Изабелла Анджелфилд была со странностями…
На этой фразе у нее сорвался голос.
Она настолько привыкла скрывать правду, что теперь при попытке ее озвучить столкнулась с трудностями чисто физиологического свойства. Вторая и третья попытки начать рассказ также провалились. Но в конце концов она с этим справилась, как справляется старый музыкант со своим инструментом после того, как годами не брал его в руки.
И она рассказала мне историю об Изабелле и Чарли.

***

Изабелла Анджелфилд была со странностями.
Когда она родилась, в округе бушевал ураган.
Невозможно сказать с уверенностью, были два этих факта каким то образом связаны или нет, но когда четверть века спустя Изабелла во второй раз покинула родовое гнездо, деревенские жители вспомнили о небывалом ливне, пришедшемся в аккурат на день ее рождения. Рассказывали, что доктор опоздал к роженице, поскольку долину затопила вышедшая из берегов река. Кое кто с очевидным знанием дела утверждал, что пуповина обмоталась вокруг шеи новорожденной и едва ее не задушила. В том, что роды были тяжелыми, сомневаться не приходилось; какие тут могут быть сомнения, если с шестым ударом часов, когда дитя уже появилось на свет, а доктор еще только звякал дверным колокольчиком у порога дома, бренное тело матери рассталось с жизнью, а ее душа переместилась в мир иной. Вот если бы погода была нормальной; если бы доктор явился вовремя; если бы пуповина в решающий момент не стянула шею ребенка, прервав доступ кислорода; если бы мать не скончалась…
Слишком много всяких «если». Подобные рассуждения бессмысленны. Случилось то, что случилось, и больше тут говорить не о чем.
Новорожденная, этот маленький сгусток истошного вопля, лишилась матери. Более того: на первых порах она фактически лишилась и отца, ибо Джордж Анджелфилд впал в прострацию. Он заперся в библиотеке и решительно отказывался выходить оттуда и общаться с людьми. Кому то это может показаться чрезмерным, ибо десять лет пребывания в браке – срок вполне достаточный для того, чтобы притупить чувства, однако Джордж Анджелфилд тоже был со странностями, и этим все сказано. Он очень любил свою жену – свою вздорную, ленивую, эгоистичную красавицу Матильду. Он любил ее больше, чем своих лошадей, и даже больше, чем свою собаку. Что до их девятилетнего сына Чарли, то Джордж никогда не задумывался о том, насколько сильно он его любит в сравнении с Матильдой. По правде говоря, он вообще никогда не задумывался о Чарли.
Безутешный, ополоумевший от горя вдовец целыми днями сидел в библиотеке, почти не притрагивался к еде и не принимал посетителей. Он проводил там и ночи, лежа на кушетке без сна и провожая воспаленным взором проплывающую за окном луну. Так продолжалось несколько месяцев. И прежде бледный с виду, он теперь стал похож на тень, страшно исхудал и совсем перестал разговаривать. К нему вызывали специалистов из Лондона, его навещал приходский священник, но все без толку. Его любимая собака чахла за отсутствием хозяйской любви и внимания; узнав, что она околела, Джордж Анджелфилд даже не повел бровью.
В конце концов Миссиз насытилась этим по горло. И вот однажды она взяла маленькую Изабеллу из колыбели в детской и спустилась с ней на первый этаж. Проигнорировав протесты дворецкого, стоявшего на часах у дверей библиотеки, она без стука вошла внутрь. Далее она двинулась через комнату прямиком к письменному столу, за которым сидел Джордж Анджелфилд, и, не говоря ни слова, сунула ему в руки сверток с младенцем, после чего развернулась и вышла вон, хлопнув дверью.
Дворецкий хотел было войти вслед за ней, чтобы забрать ребенка, но Миссиз грозно подняла палец и прошипела: «Только попробуй!» Он так опешил, что подчинился. Прочие слуги столпились у дверей библиотеки, переглядываясь и не зная, что делать. В конечном счете они не сделали ничего, парализованные силой убеждения Миссиз и той уверенностью, с какой она действовала.
Дело уже шло к вечеру, когда одна из горничных вбежала в детскую с криком:
– Он вышел! Хозяин вышел!
Спокойно, не ускоряя шага, Миссиз спустилась по лестнице, дабы выяснить, что происходит.
К тому времени слуги уже несколько часов провели в холле, поочередно прикладывая уши к двери и заглядывая в замочную скважину. Первое время хозяин дома продолжал неподвижно сидеть за столом, с тупым недоумением взирая на свою дочь. Та шевелилась и издавала гукающие звуки. Когда же слуги услышали, как Джордж Анджелфилд причмокивает и гугукает ей в ответ, они обменялись изумленными взглядами. Изумление их возросло, когда из за двери донесся голос хозяина, напевающего колыбельную. Но вот дитя погрузилось в сон, и наступила долгая тишина. Все это время отец, по словам слуг, не отрывал глаз от личика своей дочери. Потом она пробудилась и начала кричать от голода. С каждой секундой детский крик усиливался, пока дверь внезапно не распахнулась.
В проеме стоял мой дедушка со своей дочкой на руках.
При виде толпы слуг в холле он сверкнул глазами и прогремел:
– Вы что, хотите уморить ребенка голодом?
С того дня Джордж Анджелфилд взял на себя заботу о дочери. Он лично ее кормил, купал и пеленал; он распорядился перенести ее кроватку к себе спальню, чтобы убаюкивать ее, если она проснется и заплачет посреди ночи; он заказал специальную заплечную сумку, чтобы в ней вывозить дочь на верховые прогулки; он читал ей вслух (деловые письма, спортивные колонки в газетах и приключенческие романы), делился с ней своими мыслями и планами на будущее. Одним словом, он держался с ней так, будто Изабелла была его товарищем, взрослым и вполне сознательным, а не малым неразумным дитем.
Возможно, причиной столь сильной любви стала внешность девочки. Ее обделенный родительским вниманием брат Чарли, девятью годами старше Изабеллы, был сыном своего отца: вялый и неуклюжий мальчик с непропорционально большими ступнями, головой морковкой и бледным лицом, на котором застыло туповато отрешенное выражение. Изабелла же унаследовала черты обоих родителей. Ее изначально рыжие, как у отца и брата, волосы приобрели со временем красивый золотисто каштановый оттенок. Типичная анджелфилдовская бледность не казалась нездоровой в сочетании с изящной фигурой, унаследованной от ее французских предков. Она взяла все лучшее и от отца, и от матери. У нее была отцовская линия подбородка и красиво очерченный материнский рот. Миндалевидный разрез глаз и длинные ресницы были точь в точь как у Матильды, но с поднятием век открывалась пронзительная изумрудная зелень – этот редкий цвет радужной оболочки был наследственным в роду Анджелфилдов. Словом, она была само совершенство; по крайней мере внешне.
Слуги понемногу приспособились к новому положению вещей. Не сговариваясь, они вели себя так, будто отец, сутками напролет нянчившийся со своей маленькой дочкой, был явлением вполне нормальным и естественным. Тот факт, что он постоянно держал ребенка при себе, ни в коем случае не следовало расценивать как нелепую прихоть, недостойную мужчины и джентльмена.
А что же Чарли, старший брат малютки? Это был мальчик отнюдь не семи пядей во лбу, чьи мысли со скрипом вращались вокруг немногих занимавших его тем и предметов, тогда как любые попытки привить ему новые идеи или полезные навыки неизменно завершались провалом. Свою сестренку он попросту не замечал, хотя перемены, которые внесло в жизнь усадьбы ее появление, пришлись ему по душе. Прежде у Чарли было двое родителей, которым Миссиз периодически докладывала о том или ином проступке мальчика, причем предугадать родительскую реакцию на эти сообщения не представлялось возможным. Его мама была сторонницей строгой дисциплины, однако не слишком твердо придерживалась собственных принципов: порой могла больно отшлепать, а порой ограничивалась шутливым замечанием. Пана всегда был с ним суров, но при этом рассеян и частенько забывал привести в исполнение вынесенный им же самим приговор. Всякий раз при виде мальчика у отца возникало смутное ощущение чего то несделанного, какой то неисправленной ошибки и он на всякий случай наказывал сына, рассудив, что если даже в данный момент он наказания и не заслуживает, то уж наверняка заслужит его в ближайшее время, так что несколько затрещин авансом не повредят. Это явилось для Чарли хорошим уроком, и он старался без необходимости не попадаться на глаза отцу.
С появлением Изабеллы все изменилось. Мамы не стало, а папа был слишком занят своей дочуркой, чтобы реагировать на истерические доклады прислуги о мышах, подброшенных на сковороду с жарящимся бифштексом, или о булавках, чьей то коварной рукой запрятанных в куске мыла. Отныне Чарли был волен делать то, что ему нравится, а ему нравилось, например, тайком удалить верхнюю ступеньку на темной чердачной лестнице и понаблюдать за тем, как служанка кубарем катится вниз, в процессе падения получая синяки, шишки и растяжения связок.
Миссиз могла браниться сколько душе угодно, однако это была всего лишь Миссиз, и в наступившей прекрасной новой жизни он был волен пакостить в свое удовольствие, уже не опасаясь сурового возмездия. Тревожная непредсказуемость исчезла. Принято считать, что стабильное поведение взрослых по отношению к детям благотворно сказывается на духовном развитии последних, и данный случай не был исключением: стабильно игнорируемый отцом, полусирота Чарли Анджелфилд в тот период был свободен и счастлив, как птица в полете.
Преклонение Джорджа Анджелфилда перед своей дочерью благополучно преодолевало все испытания, какие может предложить родителю растущее дитя. Когда Изабелла начала говорить, он воспринял это как признак сверхъестественной одаренности и начал консультироваться с ней по самым разным вопросам, вследствие чего ведение домашнего хозяйства попало в зависимость от причуд и капризов трехлетней девочки.
Гости нечасто посещали усадьбу, и их визиты становились все более редкими по мере того, как положение дел в Анджелфилде переходило от стадии эксцентричного беспорядка к стадии полного хаоса. Дворецкий уволился, когда девочке исполнилось два года. Кухарка продержалась на год дольше, но затем и она подала в отставку, измученная необходимостью готовить еду в любое время суток по первому требованию хозяйской дочери. Вместе с кухаркой ушла ее помощница, и с той поры на Миссиз легло дополнительное бремя стряпни и устройства внеурочных трапез. Горничные перестали заниматься работой по дому, справедливо полагая, что их скромного жалованья едва хватает на компенсацию травм и желудочных расстройств, полученных в результате садистских экспериментов Чарли. Потом горничных заменили приходящие домработницы, но и они здесь долго не задерживались. Наконец и поденная прислуга перестала посещать этот дом.
К тому времени, когда Изабелле исполнилось пять лет, в усадьбе жили только Джордж Анджелфилд, двое его детей, Миссиз, садовник и егерь. Собака давно сдохла, а кошки из страха перед Чарли обитали вне дома, укрываясь от непогоды в сарайчике для садовых инструментов.
Если Джордж Анджелфилд и замечал изоляцию, в которой они оказались, то не выказывал на сей счет никаких сожалений. У него была Изабелла, и он был счастлив.
Кому более всех недоставало слуг, так это Чарли. В их лице он лишился подопытных кроликов. Озираясь вокруг в поисках новых объектов для издевательства, он наконец остановился на кандидатуре сестры, что рано или поздно должно было произойти.
Однако он не мог доводить ее до слез в присутствии отца, а поскольку тот почти всегда был рядом с ней, у Чарли возникли затруднения. Как изъять дочь из под отцовской опеки?
Требовалась приманка. Таковой послужили туманные обещания раскрыть некую страшную тайну, с помощью которых Чарли увел Изабеллу из дома черным ходом и – по дорожке между клумбами, через сад и далее по буковой аллее – завлек в соседний лес. Чарли бывал здесь и раньше. Убогая заброшенная лачуга без окон, с сырыми полусгнившими стенами – чем не место для хранения страшных тайн?
Теперь у Чарли имелась жертва. Сестренка, шагавшая вслед за ним, была младше и гораздо слабее его, идеально подходя на эту роль. Но Изабелла была со странностями, себе на уме, и в результате все вышло не совсем так, как он планировал.
Чарли закатал рукав сестры, извлек из кармана кусок ржавой проволоки и острым концом провел по белой коже на ее предплечье. Она уставилась на капельки крови, набухавшие вдоль багровой линии пореза, а затем подняла глаза на брата. В этих зеленых глазах сквозило удивление и – как ни странно – что то похожее на удовольствие. Она протянула руку за проволокой, и он машинально ей уступил. Она закатала свой второй рукав, проткнула кожу и с нажимом провела острием от локтя до самой кисти. Этот порез был глубже, чем тот, что сделал Чарли; кровь потекла тонкой струйкой и закапала на землю. Она вздохнула с удовлетворением и принялась слизывать кровь с обеих рук. Затем она вернула проволоку Чарли и начала закатывать его рукав.
Чарли оторопел. Однако он послушно нанес себе порез и засмеялся, превозмогая боль.
Так вместо жертвы он обрел сообщницу.

Жизнь Анджелфилдов протекала в стороне от сельских балов и охотничьих забав, без прислуги и без множества других вещей, которые в те времена считались само собой разумеющимися для людей их круга. Они не общались с соседями, передали уход за своими землями в ведение арендаторов и полностью зависели от добросовестности Миссиз и садовника, через посредство которых осуществлялись все необходимые закупки и поддерживалась связь с окружающим миром.
Джордж Анджелфилд напрочь забыл о существовании этого самого мира, и на какое то время мир также забыл о Джордже Анджелфилде. Но внезапно о нем вспомнили. Дело, собственно, было в деньгах.
В тех краях имелись и другие крупные поместья, в которых обитали более или менее аристократические семейства. Один из таких соседей помещиков слыл большим докой в финансовых вопросах. Он действовал с мудрой расчетливостью, прислушивался к ценным советам и вкладывал крупные суммы в надежные проекты, а мелкими суммами рисковал в спекулятивных операциях, где вероятность неудачи была высока, но зато в случае успеха можно было рассчитывать на солидную прибыть. В конечном счете крупные суммы он потерял безвозвратно, а с мелких получил кое какой доход, но это было слабым утешением. Помещик оказался на грани разорения.
Вдобавок ко всем неудачам он имел сына – бездельника и мота, а также дочь – пучеглазую и толстоногую девицу на выданье. Нужно было срочно что то предпринять.
Джордж Анджелфилд ни с кем не общался, и, соответственно, никто не давал ему ценных советов. Когда его юрист присылал рекомендации по вложению капитала, он их игнорировал, а письма из банка он оставлял без ответа. Как следствие, деньги Анджелфилда, вместо того чтобы расходоваться на всякие надежные проекты и смелые операции, бездарно пылились в банковском сейфе и потихоньку обрастали процентами.
Деньги не безмолвствуют. Потихоньку слух о капитале Анджелфилда просочился в окружающий мир.
– У Джорджа Анджелфилда, кажется, есть сын? – спросила как то раз у близкого к банкротству помещика его супруга. – Сколько ему сейчас? Двадцать шесть?
«А если не жених для нашей Сибиллы, то почему не невеста для Роланда? – подумала сия достойная дама. – Девчонка уже, наверное, достигла брачного возраста. Отец, по слухам, души в ней не чает: стало быть, не поскупится на приданое».
– Нынче прекрасная погода для пикника, – сказала она вслух.
Ее достойный супруг, как это часто бывает с мужьями, не углядел в последнем замечании логической связи с предыдущими вопросами.

Приглашение две недели провалялось на подоконнике в гостиной и могло оставаться там до тех пор, пока лучи солнца не обесцветят чернила на конверте, если бы не Изабелла. Однажды в середине дня она, не зная, чем себя занять, спустилась на первый этаж, скучливо надула щеки и, заметив на подоконнике письмо, взяла его и тут же вскрыла.
– Что там такое? – спросил Чарли.
– Приглашение, – сказала она. – На пикник.
«Пикник?» – озадаченно подумал Чарли. Это было странно. Но он не стал углубляться в размышления, пожал плечами и тут же забыл о письме.
Изабелла встала и направилась к двери.
– Ты куда?
– В свою комнату.
Чарли двинулся было следом, но она его остановила.
– Отстань, я сейчас не в настроении, – сказала она.
Он обиженно засопел, взял в горсть ее волосы и провел пальцем по следам кровоподтеков, которые он недавно оставил на задней части ее шеи. Однако она вывернулась, взбежала наверх и заперлась в своей комнате.
Час спустя, услышав ее шаги на лестнице, он подошел к двери.
– Пойдем в библиотеку, – предложил он.
– Нет.
– Ну тогда пойдем в парк.
– Нет.
Только сейчас он заметил, что она переоделась.
– С чего ты вырядилась, как идиотка? – спросил он.
На ней было летнее платье из тонкой белой материи с изумрудно зеленой отделкой, некогда принадлежавшее ее матери. На ногах вместо обычных теннисных туфель красовались зеленые атласные босоножки (тоже материнские), которые были ей велики, а в волосы она вплела цветок. Кроме того, она подкрасила губы. Чарли помрачнел.
– Куда это ты собралась? – поинтересовался он.
– На пикник.
Он крепко схватил сестру за руку и потянул ее к двери библиотеки.
– Нет!
Он потянул сильнее.
– Чарли, я сказала «нет»! – прошипела она.
Он разжал пальцы. Он знал, что, когда она вот так говорит «нет», это действительно означает отказ. У него уже были возможности в этом убедиться. Такое вот дурное настроение могло не оставлять ее несколько дней подряд.
Она повернулась к нему спиной и вышла из дому.
В ярости Чарли огляделся по сторонам, ища, что бы такое разбить или сломать. Однако он давно уже переломал здесь все, что только было можно. От попыток повредить оставшиеся предметы могли больше пострадать его руки, чем сами эти предметы. Он разжал кулаки, вышел из дому и вслед за Изабеллой отправился на пикник.

Компания молодежи в летних платьях и белых рубашках, собравшаяся на берегу озера, при взгляде со стороны являла собой идиллическую картину. Наполненные бокалы в их руках искрились на солнце, а трава под их ногами казалась шелковисто мягкой, словно приглашая пройтись по ней босиком. На самом же деле участники пикника изнемогали от жары в своей потной, прилипшей к телам одежде, шампанское было теплым, а если бы кому то из них и пришла в голову мысль гулять по траве босиком, он сильно рисковал испачкать ступни гусиным пометом. Тем не менее они старательно симулировали веселое оживление в надежде на то, что это притворство каким то образом трансформируется в реальность.
Молодой человек, стоявший на краю группы, случайно заметил движение в стороне, у ближайшего к ним дома. Не по моде одетая девушка в сопровождении какого то пенька о двух ногах. Пенек он и есть пенек, что о нем еще скажешь, но вот девушка – это было нечто особенное.
Молодой человек не ответил на шутку товарища; тот проследил за его взглядом и в свою очередь замолчал. Три или четыре девицы, никогда не упускающие из виду молодых людей, даже если те находятся у них за спинами, обернулись, чтобы узнать причину возникшей паузы. Далее сработал «эффект домино»: участники пикника один за другим поворачивали головы в сторону пришельцев и, увидев их, лишались дара речи.
Через лужайку к ним шла Изабелла.
Она приблизилась, и компания расступилась перед ней, как море перед Моисеем . Она прошла прямиком к берегу озера и шагнула на выступающий из воды плоский валун. Кто то протянул ей бокал с вином; движением руки она отвергла подношение. День был жаркий, идти пришлось издалека, и ей требовалось нечто посерьезнее шампанского, чтобы охладиться.
Она сняла босоножки, повесила их на ветку дерева и, широко раскинув руки, плашмя упала в озеро.
Присутствующие дружно ахнули. Когда же она встала на ноги и вода заструилась с облегшего ее формы платья под стать классическому «Рождению Венеры» , общий вздох изумления повторился.
Этот бросок в озеро также будут вспоминать позднее, когда она во второй раз покинет дом. Вспоминая, люди будут качать головами с осуждением и жалостью. Эта девчонка с самого начала была не в себе. Однако в тот день ее выходку расценили как проявление раскованности и истинной веселости, за что все были ей признательны. Изабелла с ходу вдохнула жизнь в их унылое времяпрепровождение.
Самый решительный из молодых людей – обладатель очень светлых волос и очень громкого смеха – скинул туфли, стянул с шеи галстук и тоже прыгнул в озеро. За ним последовали трое его приятелей, а вскоре уже все молодые люди были в воде, ныряли, брызгались, вопили и старались превзойти друг друга в дурачествах.
Девицы быстро сообразили, что у них не остается выбора. Посему они повесили на сучки сандалеты, придали своим лицам соответствующее случаю бесшабашное выражение и кинулись в озеро, при этом стараясь по возможности не намочить прически.
Они отчаянно взвизгивали, давая понять, что нуждаются в помощи кавалеров, но все было напрасно – кавалеры сосредоточили свое внимание на Изабелле.
Чарли не прыгнул в озеро вслед за сестрой. Он стоял чуть в стороне и наблюдал за происходящим. При его рыжих волосах и мертвенно бледной коже он был человеком, которому больше подходят прогулки под дождем или комнатные занятия. А сейчас лицо его обгорело под солнцем, а глаза саднило от стекавшего со лба едкого пота. При всем том Чарли почти не мигал. Он был не в силах оторвать взгляд от Изабеллы.
Сколько часов прошло до того момента, когда он вновь обнаружил ее рядом с собой? Ему этот период показался вечностью. Пикник, оживленный присутствием Изабеллы, продолжался гораздо дольше, чем кто либо мог ожидать, но для большинства из присутствующих время пролетело стремительно, и многие из гостей были бы рады гулять до утра. При расставании они утешались мыслями о грядущих пикниках, скрепляя договоренности влажными поцелуями.
Когда Чарли наконец приблизился к Изабелле, ее плечи покрывал пиджак одного из молодых людей; хозяин пиджака находился тут же, весь во власти очаровательницы. Неподалеку маячила одна из девиц, не уверенная в том, насколько уместно ее присутствие. Пухлая и широкобедрая, она чертами простоватого лица так походила на молодого человека, что в них с первого взгляда можно было признать брата и сестру.
– Пойдем домой, – раздраженно сказал Чарли Изабелле.
– Так скоро? Я думаю, мы можем еще немного прогуляться с Роландом и Сибиллой. – Она улыбнулась Сибилле, и та, удивленная этим внезапным проявлением любезности, ответила ей улыбкой.
В другой ситуации Чарли мог бы не церемониться с Изабеллой и настоять на своем, применив грубую силу, но в присутствии посторонних он на это не решился и молча последовал за ними.
Что произошло во время этой лесной прогулки? Свидетелей тому не было, а за отсутствием свидетелей не было и сплетен. По крайней мере, сначала. Однако для того, чтобы представить себе развитие событий в тот вечер, вовсе не нужно быть гением дедукции.
Все могло происходить следующим образом.
Изабелла легко нашла предлог, чтобы на время избавиться от мужчин.
– Мои туфли! Я оставила их висеть на дереве!
И она отправила Роланда к берегу озера, а чуть погодя за ним последовал и Чарли – на поиски платка Сибиллы или чего нибудь еще.
В ожидании их девушки пристроились на траве под деревом. Начало смеркаться, нагретая солнцем земля остывала, лес потихоньку готовился к ночи. Прилив бодрости после выпитого шампанского сменился полусонным оцепенением; тепло их тел высушивало мокрую одежду, которая, отлипая от кожи, вызывала легкий зуд.
Изабелла хорошо знала, чего она хочет: остаться наедине с Роландом. Но для этого ей нужно было избавиться от своего брата.
Она заговорила, прислонившись спиной к древесному стволу рядом с Сибиллой.
– Кто из этих парней твой кавалер?
– У меня нет кавалера, – призналась Сибилла.
– Тогда тебе нужно им обзавестись.
Изабелла потянулась в сторону, сорвала похожую на птичье перо веточку папоротника и провела ею по своим губам. Затем она проделала тот же нехитрый фокус с губами соседки.
– Щекотно, – пробормотала Сибилла.
Изабелла сделала это еще раз. Сибилла улыбнулась, прикрыв глаза, и не воспротивилась, когда Изабелла провела веточкой по ее шее и ниже, вдоль выреза платья, чуть задержавшись на округлостях грудей. Сибилла сдавленно хихикнула.
Когда веточка спустилась к ее талии, Сибилла открыла глаза.
– Почему ты остановилась? – спросила она жалобно.
– Я не останавливалась. Просто ты не чувствуешь прикосновение сквозь одежду.
Она задрала подол платья Сибиллы и прошлась веточкой по ее ногам.
– Так лучше?
Сибилла вновь закрыла глаза.
Двигаясь вдоль толстоватых лодыжек, листья быстро добрались до коленей. Глухой мурлыкающий звук слетел с губ Сибиллы, но она не шевельнулась, пока листья не достигли самого верха ее ног, и издала лишь слабый вздох, когда веточку сменили нежные пальцы Изабеллы.
Она внимательно наблюдала за лицом Сибиллы и, заметив, что ее веки начинают возбужденно трепетать, в тот же момент убрала руку.
– Тебе давно пора завести себе кавалера, – сказала она самым будничным тоном.
Сибилла, лишь самую малость не доведенная до экстаза, как будто не очень хорошо ее поняла.
– Это та же щекотка, – была вынуждена пояснить Изабелла. – Но с кавалером оно гораздо приятнее.
И когда Сибилла спросила свою новую подругу: «Откуда ты знаешь?» – у Изабеллы уже был наготове ответ из одного слова: «Чарли».
К тому моменту, когда молодые люди вернулись с туфлями и платком, Изабелла достигла поставленной цели. Сибилла, чья одежда пребывала в довольно живописном беспорядке, взглянула на Чарли с выражением живейшего интереса.
Чарли, впрочем, этого не заметил, поскольку смотрел на Изабеллу.
– Ты не находишь, что у Изабеллы и Сибиллы очень много общего? – спросила Изабелла как бы между прочим и тут же продолжила в ответ на недоуменный взгляд Чарли: – Я говорю об именах. Они звучат очень похоже, разве не так? – Она пристально посмотрела на брата, дабы тот уловил намек. – Мы с Роландом пройдемся по лесу, но Сибилла слишком устала. Ты должен остаться с ней.
Изабелла взяла Роланда под руку. Чарли мрачно уставился на Сибиллу и только сейчас заметил беспорядок в ее одежде. Она смотрела на него в упор, чуть приоткрыв рот.
Когда он обернулся к Изабелле, той уже не было, и только ее смех донесся из темноты – ее смех и низкий рокот голоса Роланда. Ладно, он свое возьмет. Чуть попозже. Она еще не раз поплатится за эти шутки.
А сейчас ему срочно нужна была жертва, чтобы дать выход своим чувствам.
И он снова повернулся к Сибилле.

То лето было заполнено пикниками. Для Чарли оно вдобавок было заполнено сибиллами. Однако для Изабеллы существовал только один Роланд. День за днем она ускользала от Чарли и отправлялась куда то на велосипеде. Чарли так и не удалось выяснить, где встречается эта парочка, – ему было не угнаться за сестрой, когда та летела прочь в сверкании велосипедных спиц, а длинные волосы дразняще развевались у нее за спиной. Иногда она возвращалась уже затемно, а порой гуляла всю ночь напролет. Когда Чарли разражался бранью, она отвечала ему смехом, а то и просто отворачивалась, словно его тут не было. Он пытался применить силу, нанести ей травму и даже изувечить, но всякий раз она, как вода, проскальзывала меж его пальцев, и он наконец то начал понимать, насколько их прежние игры зависели от ее желания и готовности в них участвовать. Его сила не могла тягаться с ее ловкостью и умом. Он был беспомощен, как боров, подвергшийся нападению пчел.
Изредка она все же внимала мольбам Чарли и на час другой предоставляла себя в его распоряжение, создавая иллюзию, будто их отношения возвращаются на круги своя. Но это была именно иллюзия, в чем он скоро убеждался; а ее исчезновения, возобновлявшиеся после таких «интерлюдий», заставляли его страдать еще сильнее.
Эти страдания лишь ненадолго заглушались его утехами с какой нибудь сибиллой. Первую из них ему подсунула сестра, но по мере того, как она все больше увлекалась Роландом, Чарли начал заводить связи самостоятельно. Однако он не обладал способностью Изабеллы устраивать свои дела втайне от всех; после одной из его выходок мог разразиться скандал на всю округу, и тогда Изабелла сердито сказала ему, что, если он намерен продолжать в том же духе, ему следует переключиться на женщин иного круга. И он послушно перешел от наследниц аристократов к дочерям фермеров, лесников и ветеринаров. Сам он не почувствовал особой разницы, но местное общественное мнение заметно успокоилось.
Сколь бы частыми ни были эти периоды забытья, проходили они моментально. Ужас в глазах, синяки на теле и окровавленные бедра девиц исчезали из его памяти сразу же, как только он отводил от них взгляд. Ничто не могло избавить Чарли от главного чувства всей его жизни: страсти к Изабелле.

И вот как то утром на исходе лета Изабелла пролистала чистые страницы в своей записной книжке календаре и подсчитала дни, а потом с задумчивым видом убрала книжку в ящик стола. Приняв решение, она спустилась на первый этаж и вошла в отцовский кабинет. Отец поднял голову:
– Изабелла!
Он был рад ее видеть. С тех пор как дочь стала много времени проводить вне усадьбы, он был особенно признателен ей за каждый такой визит.
– Милый папа! – сказала она с улыбкой.
Он почувствовал в ней какую то перемену и насторожился.
– Мне кажется, ты что то затеваешь. Я не ошибся? Она направила взгляд в дальний угол комнаты и снова улыбнулась. Затем, все так же глядя в пустой угол, объявила отцу о своем отъезде.
Он не сразу понял, о чем она говорит. А поняв, ощутил тяжелые удары пульса в висках; взор его застлала пелена. Он прикрыл глаза, но в голове продолжали извергаться вулканы и взрываться падающие метеориты. Когда эти катаклизмы утихли и его внутренний мир обратился в голую и молчаливую пустыню, он открыл глаза.
Что он наделал?!
В руке его был зажат локон волос с окровавленным кусочком скальпа на одном конце. Изабелла стояла, прижавшись спиной к двери. Под одним из ее прекрасных зеленых глаз наливался синяк, щека покраснела и вздулась. Струйка крови стекала от корней волос на бровь и по ней огибала глазницу.
Отец пришел в ужас от себя самого и от вида дочери. Не в силах издать звук, он отвернулся, и она так же безмолвно покинула комнату.
Потом он просидел несколько часов, вертя в руках золотисто каштановый локон, все туже и туже накручивая его на палец, пока он, свившись в подобие шнурка, не впился глубоко под кожу. Боль от поврежденного пальца очень медленно доходила до его сознания, и когда это все же произошло, он разрыдался.
Чарли в тот день отсутствовал; он вернулся только к полуночи. Найдя комнату Изабеллы пустой, он начал бродить по дому, каким то шестым чувством угадывая, что произошло несчастье. Нигде не обнаружив сестры, он наконец зашел в кабинет отца. Один только взгляд на этого человека с посеревшим лицом сказал ему все. Отец и сын несколько мгновений молча смотрели друг на друга, но даже общее горе их не объединило. Никто из них не мог помочь другому.
У себя в комнате Чарли сел в кресло у окна и провел в нем остаток ночи – застывший силуэт в прямоугольнике лунного света. Лишь однажды он приподнялся, чтобы извлечь из ящика стола пистолет, добытый им посредством банального вымогательства у местного браконьера. Два или три раза он подносил дуло пистолета к своему виску, но после паузы оружие медленно опускалось ему на колени.
В четыре часа утра он отложил пистолет и вместо него взял длинную штопальную иглу, давным давно – лет десять назад – украденную им у Миссиз и с той поры не раз побывавшую в деле. Он закатал штанину, спустил носок и пунктиром обозначил на коже ноги очередную надпись. Плечи его вздрагивали, но рука двигалась твердо, когда он по пунктиру выцарапывал на кости голени слово «Изабелла».
А Изабелла к тому времени была уже далеко. Из отцовского кабинета она прошла в свою комнату, задержалась там на несколько минут и после спустилась на кухню. Здесь она неожиданно крепко – что за ней прежде не водилось – обняла Миссиз, а затем выскользнула через заднюю дверь и садовой тропой направилась к калитке в каменной ограде усадьбы. Зрение Миссиз к тому времени уже сильно сдало, но она научилась угадывать движения людей по едва уловимой вибрации воздуха. И она почувствовала секундное колебание, крохотную паузу в движениях Изабеллы, прежде чем та закрыла калитку с противоположной стороны.
Когда Джордж Анджелфилд удостоверился, что Изабелла ушла, он заперся в своем кабинете, не принимая пищу и посетителей. Из последних объявлялись только священник и доктор, получившие от ворот поворот. «Скажи своему Богу, пусть катится ко всем чертям!» и «Дайте же раненой твари спокойно издохнуть!» – таковы были полученные ими краткие отповеди.
Несколько дней спустя эти двое вернулись и приказали садовнику взломать дверь кабинета. Джордж Анджелфилд был мертв. Обследование трупа показало, что причиной смерти стало заражение крови, которое распространилось от врезавшейся глубоко в кожу безымянного пальца пряди человеческих волос.
Чарли не умер, хотя и сам не понимал почему. Он часами бесцельно блуждал по дому. Он оставил дорожку следов на пыльных полах и ежедневно следовал по ней, начиная с верхнего этажа, из комнат в мансарде, уже много лет пустовавших, и далее в такой последовательности: комнаты прислуги, спальни членов семьи, кабинет, библиотека, музыкальный зал, гостиная, кухня. Это был бесконечный, беспокойный и безнадежный поиск. А по ночам он выходил из дому и шатался по усадьбе; ноги неутомимо несли его вперед и вперед, а пальцы в кармане все время теребили иглу, когда то похищенную у Миссиз. Кончики его пальцев превратились в кровавое месиво. Он страшно тосковал по Изабелле.
Таким вот манером Чарли прожил сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь и февраль, а в начале марта Изабелла вернулась.
Чарли находился на кухне, шагая по дорожке собственных следов, когда с улицы донесся звук подъезжающего автомобиля. С мрачным видом Чарли приблизился к окну. Ему не нужны были визитеры.
Но вот из кабины выбралась знакомая фигура – и сердце его замерло.
Мгновения спустя он был уже у двери, на крыльце, рядом с машиной, где перед ним стояла Изабелла!
Он смотрел на нее в изумлении.
Изабелла засмеялась.
– Вот, держи это, – сказала она, протягивая ему увесистый, плотно запакованный сверток. – И еще это. – Он покорно принял второй такой же сверток, взятый ею с заднего сиденья. – А теперь мне больше всего нужна добрая порция бренди.
Ошеломленный Чарли проследовал за ней в кабинет, где она первым делом извлекла из серванта бутылку и пару стаканов. Налив себе очень добрую порцию, она выпила ее залпом и наполнила уже оба стакана, один из которых предназначался для брата. А он все стоял, парализованный и безмолвный, держа в руках два матерчатых свертка. Вновь прозвучал смех Изабеллы, отдававшийся у него в ушах гулким звоном церковных колоколов. Он повертел головой; из глаз хлынули слезы.
– Положи их куда нибудь, – скомандовала Изабелла. – У меня готов тост.
Он взял стакан и уловил исходящий из него спиртной дух.
– За будущее!
Чарли осушил стакан одним глотком и закашлялся – он не имел привычки к крепким напиткам.
– Ты ведь их еще не разглядел? – спросила она. Его лицо выразило недоумение.
– Смотри.
Изабелла повернулась к сверткам, которые он оставил на письменном столе, и распаковала их один за другим, а затем отступила в сторону, открывая ему обзор.
Он медленно повернул голову. В свертках оказались младенцы. Близнецы. Он стоял и смотрел, смутно догадываясь, что от него ожидают какой то реакции, но будучи не в состоянии что нибудь сказать или сделать.
– Ох, Чарли, да проснись же ты, ради бога!
Сестра взяла его за руки и в дикой пляске завертела по комнате.
Как ни странно, головокружение от танца пошло ему на пользу, внеся хоть какую то упорядоченность в сумбур его мыслей. Наконец Изабелла остановилась, приложила ладони к его щекам и сказала:
– Роланд умер, Чарли. Остались только мы – ты и я. Понимаешь?
Он кивнул.
– Хорошо. А теперь скажи мне, где папа?
Когда он сказал, у нее началась истерика. На крики явилась Миссиз, которая отвела Изабеллу в ее комнату, уложила в постель и, дождавшись, когда она утихнет, спросила:
– Дети – как их зовут?
– Марч, – сказала Изабелла.
Но Миссиз интересовала не фамилия – ее она знала и так. Весть о замужестве Изабеллы дошла до нее несколько месяцев назад, как и весть о рождении детей (ей не было нужды подсчитывать месяцы на пальцах, однако она это сделала, задумчиво поджав губы). Пару недель назад она узнала о смерти Роланда от воспаления легких. Она также знала, что старые мистер и миссис Марч, подавленные смертью их единственного сына и возмущенные безразличием, с каким восприняла эту трагедию их невестка, стали чуждаться Изабеллы и ее детей, предпочитая тихо горевать вдвоем.
– Я спрашиваю об именах, данных при крещении.
– Аделина и Эммелина, – сонно произнесла Изабелла.
– А как ты их различаешь?
Но юная вдова уже погрузилась в сон. И пока она спала в своей старой постели, эскапада с замужеством начисто изгладилась из ее памяти. Утром она пробудилась с ощущением, что никакой свадьбы не было, а дети представились ей не собственной плотью и кровью – материнский инстинкт ей был абсолютно неведом, – а чем то вроде духов или призраков, поселившихся в этом доме.
Младенцы были на кухне и еще спали. Над их гладкими бледными личиками склонились, беседуя шепотом, Миссиз и садовник.
– Кто из них кто? – спросил садовник.
– Не знаю.
Стоя по бокам старой детской кроватки, они разглядывали двойняшек. Четыре полукружия ресниц, два одинаковых ротика, два покрытых пухом маленьких черепа. Но вот у одной из девочек вздрогнули веки, а затем приоткрылся глаз. Садовник и Миссиз затаили дыхание. Но глаз тут же закрылся, и дитя снова погрузилось в сон.
– Вот эта будет Аделиной, – сказала Миссиз.
Она достала из шкафчика полосатое кухонное полотенце, отрезала от него две полоски и повязала их на запястья девочкам – красную полоску беспокойной близняшке, и белую той, что безмятежно спала.
Экономка и садовник еще долго стояли и смотрели, каждый положив руку на свой край кроватки. Наконец Миссиз повернула к садовнику умиленное, посветлевшее лицо и произнесла:
– Двое детей, кто бы мог подумать, Копун? В нашем то возрасте!
Он перевел взгляд с младенцев на женщину и заметил слезы, затуманившие ее круглые карие глаза.
Грубая длань садовника простерлась над кроваткой. Экономка поспешно смахнула с лица выражение глупого восторга и с улыбкой вложила в его ладонь свою маленькую руку. Эта рука была влажной от слез.
А под аркой их рукопожатия, под неверным прицелом двух пар стариковских глаз мирно посапывали сестры близнецы.

***

Было уже очень поздно, когда я покончила с записью этой истории. За окном стояла тьма, весь дом был погружен в сон. Всю вторую половину дня и часть ночи я провела за письменным столом, пока моя память фразу за фразой восстанавливала рассказ мисс Винтер, а мой карандаш выводил строку за строкой под эту диктовку. Страницы в их средней части были заполнены убористым почерком: потоком слов мисс Винтер. Временами моя рука смещалась влево, чтобы сделать на полях пометку, когда ее интонация или жест казались мне существенным дополнением к сказанному.
И вот я отодвинула от себя последний листок, отложила карандаш и помассировала затекшие пальцы. В течение нескольких часов голос мисс Винтер создавал воображаемый мир, воскрешая для меня мертвецов, и я напряженно следила за этим «кукольным спектаклем», не отвлекаясь на посторонние вещи. И только в самом конце, когда ее голос уже перестал звучать у меня в голове, но ее облик еще не рассеялся перед моим внутренним взором, я вдруг вспомнила одну деталь: серого кота, словно по волшебству появившегося у нее на коленях. Он сидел недвижно, поглаживаемый рукой хозяйки, и не сводил с меня круглых желтых глаз. Если он и видел окружавших меня привидений, если он и был способен проникнуть взором в мои тайны, то его это не слишком беспокоило; он лишь изредка жмурился и затем вновь устремлял взгляд в мою сторону.
– Как его зовут? – помнится, спросила я.
– Призрак, – обронила она рассеянно.
Я улеглась в постель, погасила ночник и закрыла глаза. У меня еще побаливал палец, натруженный карандашом, а также ныло правое плечо из за того, что я долго просидела за столом, не меняя позы. Хотя комната погрузилась в темноту, а глаза мои были закрыты, я продолжала видеть перед собой страницу с широкими полями и бегущие по ней строки моего почерка. Внимание мое сосредоточилось на поле справа: девственно чистое, без единой пометки, оно сверкало ослепительной, режущей глаза белизной. Эта часть страницы предназначалась для моих комментариев и вопросов.
И вот в темноте мои пальцы сомкнулись на призрачном карандаше и начали записывать вопросы, навязчиво проникавшие в мое дремотное сознание. Интересно, какие еще надписи имелись на теле Чарли, кроме имени его сестры? Как долго могут сохраняться изображения, вырезанные на живой кости? Зарастают они со временем или остаются до самой смерти? В гробу, под землей, когда плоть его истлеет и сойдет с кости, откроется ли могильной тьме имя Изабеллы? Роланд Марч, покойный супруг, так быстро и легко забытый… Изабелла и Чарли. Чарли и Изабелла. Кто был отцом близнецов? А за всеми этими мыслями – шрам на ладони мисс Винтер. Буква «Q)» – знак вопроса , врезанный в человеческую плоть.
По мере того как я во сне записывала свои вопросы, поля страницы все расширялись, начали пульсировать вспышками света и, наконец, поглотили меня – с изумлением и страхом я ощутила себя зернышком бумаги, частицей материала, из которого состояла эта история. И вот так, невесомая, я всю ночь блуждала внутри истории мисс Винтер, формируя ее ландшафт, очерчивая ее контуры, балансируя на ее гранях и пытаясь разглядеть тайны, лежащие за ее пределами.

САДЫ

Проснулась я рано. Слишком рано. Монотонный фрагмент давешней мелодии навязчиво скребся у меня в мозгу. Оставался еще целый час до того, как Джудит должна была принести завтрак. Я приготовила чашку какао, торопливо проглотила обжигающий напиток и вышла на свежий воздух.
Сад мисс Винтер оказался своего рода головоломкой. Начнем с того, что он был огромен. Живая изгородь из тиса, поначалу принятая мной за его внешнюю границу, в действительности лишь разделяла два участка сада. И таких внутренних перегородок здесь было великое множество. Мне попадались живые изгороди из кустов боярышника, бирючины или темно пунцового бука; каменные стенки, увитые плющом, ломоносом или голыми стеблями роз; аккуратные дощатые заборчики и плетни из ивовых прутьев.
По садовым дорожкам я переходила с участка на участок и никак не могла уяснить принцип здешней планировки. В живых изгородях, казавшихся сплошными, если смотреть на них прямо, при взгляде под другим углом иногда открывался диагональный проход. По обсаженным кустами пересекающимся аллеям гулять было легко и приятно, но выбраться из этого лабиринта мне удалось только чудом. Фонтаны и статуи, которые я полагала оставленными далеко позади, вдруг снова возникали прямо передо мной. Значительную часть времени я провела не в движении, а стоя столбом и растерянно оглядываясь вокруг. Природа загадочна по своей сути, но в данном случае она как будто целенаправленно старалась сбить меня с толку.
За очередным изгибом тропы я наткнулась на бородатого молчуна, который доставлял меня сюда от железнодорожной станции.
– Морис, так меня зовут, – представился от с видимой неохотой.
– Как вы умудряетесь не заблудиться тут? – спросила я. – В этом лабиринте, должно быть, есть система, какой то ключ?
– Только время, – сказал он, не отрываясь от своего занятия.
Он стоял на коленях над пятачком перекопанной земли и приминал ее у корней растений.
Морис был явно не в восторге от моего появления в саду. Я прекрасно его понимала, благо сама была одиночкой по натуре. После той встречи я взяла за правило, едва заметив его во время прогулок, сворачивать на ближайшую боковую дорожку. Он, похоже, избрал аналогичную тактику – иногда, краем глаза отметив постороннее движение, я оглядывалась и видела Мориса пятящимся от выхода из аллеи или резко сворачивающим куда то в сторону. Таким образом мы оставляли друг друга в покое: обширное пространство сада позволяло нам легко избегать ненужных встреч.
Позднее в тот день у меня была беседа с мисс Винтер, которая продолжила рассказ об усадьбе Анджелфилд и ее обитателях.

***

По настоящему ее звали миссис Данн, но для детей в семье Анджелфилдов она всегда была просто Миссиз. Она, казалось, жила здесь испокон веков, что было явлением исключительным: слуги в усадьбе сменялись быстро, причем уход прежних не в полной мере компенсировался прибытием новых, пока не наступил день, когда штат домашней прислуги свелся к одной единственной Миссиз. Являясь экономкой по должности, она фактически выполняла все виды работ: убирала комнаты и разводила огонь в камине вместо горничных, чистила кастрюли как судомойка, стряпала в качестве кухарки и прислуживала за столом в роли дворецкого. Однако ко времени рождения близняшек Миссиз уже состарилась. Слышала она плохо, а видела еще хуже, и – хотя она решительно отказывалась это признавать – выполнение столь широкого круга обязанностей было ей уже не по силам.
Миссиз имела ясное понятие о том, как следует воспитывать детей. Все должно делаться на регулярной основе: в положенное время прием пищи, в положенное время сон, в положенное время купание. Изабелла и Чарли не получили правильного воспитания – одна была чрезмерно избалована, другой рос заброшенным дичком, – и сердце Миссиз обливалось кровью при виде того, что в результате вышло из обоих. Тот факт, что брат и сестра почти не замечали близняшек, играл ей на руку, давая шанс повернуть все по своему. План Миссиз был таков: она задумала вырастить двух совершенно нормальных, самых обыкновенных девочек посреди того хаоса, что представляла собой усадьба Анджелфилд. Регулярное трехразовое питание, отход ко сну в шесть часов вечера, посещение церкви по воскресеньям.
План был прост по замыслу, но не в исполнении.
Первой серьезной проблемой стали драки, точнее, избиения. Аделина при всяком удобном случае набрасывалась на сестру, молотя ее руками и ногами, или, вынув щипцами горящий уголек из камина, гонялась за Эммелиной по всему дому и, догнав, прижигала углем ее белые руки. Миссиз затруднялась определить, что ее беспокоит сильнее: безжалостная агрессия Аделины или пассивное принятие Эммелиной такого порядка вещей. Ибо, умоляя сестру прекратить мучения, она ни разу не попыталась дать сдачи. Она покорно сносила все побои и издевательства, дожидаясь, когда садистка устанет и утихомирится, но никогда не подняла на нее руку в ответ. Наблюдая за ними, Миссиз пришла к заключению, что вся отпущенная на двоих доброта сконцентрировалась в Эммелине, а вся злобность досталась на долю ее сестры.
С регулярным питанием также возникли сложности. Как правило, в час приема пищи детей просто невозможно было найти. Эммелина очень любила поесть, но эта любовь не признавала никакой дисциплины. Ее аппетит не удовлетворялся тремя приемами пищи в день – он был ненасытен и в то же время капризен. Он требовал своего десять, двадцать, пятьдесят раз на дню, но быстро исчезал, подавленный всего двумя тремя кусочками чего нибудь съестного. Эммелина была упитанным ребенком, но ее полнота поддерживалась исключительно за счет набитых изюмом и хлебом карманов, чтобы она могла заморить червячка в любой момент, когда это потребуется. Она приходила на кухню или к обеденному столу лишь затем, чтобы наскоро пополнить карманный запас, после чего возвращалась к своим обычным занятиям: сидению перед горящим камином или лежанию где нибудь на траве.
Иное дело была ее сестра. Аделина казалась сделанной из проволоки с узлами на месте локтевых и коленных суставов. Она как будто не нуждалась в топливе, питающем жизненными силами всех прочих смертных. Еда ее нисколько не интересовала. Никто никогда не видел ее что нибудь жующей; подобно вечному двигателю, она являла собой замкнутую систему, получающую энергию из таинственных источников внутри нее самой. Однако вечные двигатели не существуют в природе; и когда Миссиз поутру находила пустой тарелку, на которой с вечера оставался ломтик бекона, или же булку хлеба с отломленной краюхой, она догадывалась, куда все это исчезало, ограничиваясь печальным вздохом. Ну почему ее девочки не желали есть за столом, как все нормальные дети?
Возможно, она смогла бы держать ситуацию под контролем, будь помоложе или имей дело с одной девчонкой вместо двух, говорила себе Миссиз. Однако кровь Анджелфилдов несла в себе код, который были не в силах изменить никакие воспитательные ухищрения. Миссиз долго отказывалась это признавать, обманывая саму себя, но в конечном счете признала: с близнецами не все ладно, девочки явно со странностями. Правильнее было бы сказать: «с ними все неладно», ибо они были сплошная странность и ничего кроме странности.
Взять хотя бы их манеру разговаривать. Иногда подслеповатой экономке удавалось разглядеть из окна кухни их лица и движения губ, судя по которым они оживленно беседовали, а если окно было раскрыто, до ее ушей доносились и неясные звуки голосов. Но вот они входили в дом и становились немыми как рыбы. А если что то и произносили, то неслышно для Миссиз. «Говорите громче!» – просила она, но все было напрасно. Слух ее слабел, а дети держались замкнуто; их разговоры не предназначались для прочих людей. «Ничего подобного! – сказала она как то Копуну, утверждавшему, что девочки не могут нормально говорить. – Между собой они болтают будь здоров».
Понимание пришло к ней одним зимним днем. Обе девочки были дома; Аделина на сей раз последовала примеру сестры, предпочитавшей проводить время в тепле у камина, а не разгуливать под дождем. Обычно Миссиз жила как бы в тумане, но в тот день ее зрение и слух каким то чудом ненадолго обострились. Проходя мимо двери гостиной, она уловила голоса девочек и остановилась послушать. Слова летали между ними, как теннисный мячик в ходе игры; иные фразы вызывали у них смех, другие – гнев и раздражение; голоса периодически то повышались до крика, то понижались до шепота. Со стороны это походило на разговор двух обыкновенных детей. Но у Миссиз упало сердце. То, что она услышала, не походило ни на один известный ей язык – ни на английский, ни на французский, которым часто пользовалась Матильда, жена Джорджа, а позднее Чарли и Изабелла. Джон был прав: девочки говорили ненормально.
Потрясенная этой догадкой, она замерла в дверном проеме. И, как это часто случается, за одним неожиданным открытием последовало другое. Часы на каминной полке начали отбивать время; при этом, как всегда, сработал хитроумный механизм – птичка под стеклом выпорхнула из своей клетки и, описав круг, вернулась на прежнее место. С началом боя часов девочки повернули головы в их сторону. Две пары широко открытых зеленых глаз, не мигая, наблюдали за тем, как птичка, поднимая и опуская крылья, совершает свой механический полет.
Выражение этих глаз нельзя было назвать холодно бездушным или нечеловеческим. Просто они смотрели на птичку так, как многие дети смотрят на движущиеся неживые объекты. Для Миссиз же это обернулось новым потрясением. Она вспомнила, что точно так же девочки смотрели и на нее саму, когда она бранилась или читала им нотации.
«Они не воспринимают меня как живое существо, – догадалась Миссиз. – Наверно, они думают, что в мире вообще нет ничего живого, кроме них самих».
Надо отдать должное доброте Миссиз: она не сочла детей какими то неполноценными уродцами или монстрами. Вместо этого она их пожалела.
«Как же они должны быть одиноки, – подумала она. – Страшно одиноки вдвоем».
И, отойдя от двери, зашаркала прочь.
С того дня Миссиз поставила крест на воспитательной программе. Регулярное питание, купания, воскресные походы в церковь, двое милых, самых обыкновенных детишек – все эти мечты пошли прахом. Теперь у нее была одна забота: их здоровье и безопасность.
После долгих раздумий она нашла всему этому приемлемое объяснение. Близнецы всегда вместе, всегда вдвоем. Но если в их мире сдвоенность была естественным состоянием, то как они должны воспринимать других людей, существующих поодиночке? Мы должны видеться им какими то нелепыми половинками, рассудила Миссиз. Она попыталась вспомнить, как по научному именуют людей, у которых были ампутированы те или иные части тела, и ей пришло в голову слово «ампутанты». Вот кто мы для них – ампутанты.
Нормальные дети? Конечно же нет. Девочки не были и никогда уже не будут абсолютно нормальными. Но ведь мы имеем дело с близнецами, а это особый случай, успокаивала она себя. В подобных случаях всякие странности неизбежны и, может быть, даже закономерны.

Разумеется, все ампутанты стремятся к состоянию сдвоенности. Обычные люди – то есть не близнецы – ищут родственные души, влюбляются, сочетаются браком. Страдая от собственной незавершенности, они пытаются составить пару с кем нибудь. В этом смысле Миссиз не была исключением из правил. У нее тоже имелась своя половинка: Джон по прозвищу Копун.
Они не были семейной парой в традиционном понимании. Они не были женаты; они даже не были любовниками. Старше его на десяток с лишним лет, Миссиз, правда, еще не годилась Джону в матери, но и эта разница была слишком велика для его представлений о подходящей партии. Ко времени их первой встречи она уже достигла того возраста, в котором глупо надеяться на замужество. Он же, будучи мужчиной в расцвете сил, всерьез подумывал о женитьбе, однако с этим как то не сложилось. Регулярно общаясь с Миссиз по хозяйственным делам, каждое утро попивая с ней чай и каждый вечер ужиная в ее компании, он постепенно отвык от молодых женщин и перестал искать их общества. При некотором усилии воображения эти двое, вероятно, смогли бы преодолеть разделявший их барьер; они могли бы признать свои чувства тем, чем они, собственно, и являлись: чистой, глубокой и благородной любовью. В другое время и другой обстановке Джон мог бы попросить Миссиз стать его женой, и она могла бы ответить согласием. Во всяком случае вполне можно представить себе один из пятничных вечеров, когда после жареной рыбы с картофельным пюре или фруктового пирога с заварным кремом он берет ее – или она берет его – за руку и они вместе удаляются в укромную тишину его или ее опочивальни. Но такая идея ни разу не посетила их головы. И они остались просто друзьями, подобно супружеской паре на склоне лет, питая друг к другу нежную привязанность, эту обратную сторону страсти, даже если самой страсти так и не нашлось места в их жизни.
Его звали Джон копун, официально – Джон Коупенс. Он был не очень силен в грамоте и, когда прошли его школьные годы (а прошли они быстро, ибо лет этих было раз, два и обчелся), стал подписывать свою фамилию так, как ему было проще и удобнее. Тем более что в таком виде фамилия как нельзя лучше отражала то, кем он был и чем он занимался. Итак, он стал подписываться Джон Копун, а окрестная ребятня вскоре понизила фамилию до уровня прозвища: Джон копун.
Он был весьма колоритным мужчиной. Глаза его напоминали два осколка синего стекла, когда сквозь них смотришь на солнце. У него были белые волосы, которые в районе макушки стояли дыбом, как тянущиеся к свету молодые побеги. Когда он работал физически, например вскапывал грядки, на его щеках загорались ярко красные пятна. А копать он умел как никто. У него был особый подход к садоводству, основанный на лунных фазах, с которыми он сверял всю свою деятельность. По вечерам он углублялся в таблицы и графики, рассчитывая наиболее подходящее время для тех или иных работ. Его прадед ухаживал за садом таким способом; аналогично поступали его дед и отец. Фамильные секреты мастерства передавались из поколения в поколение.
Представители их семейства традиционно служили в Анджелфилде. В давние времена, когда за садом ухаживали аж семь человек под началом старшего садовника, прадед Джона насадил вдоль задней стены дома живую изгородь из самшита. Подстригая ее в первый раз, он решил не выбрасывать черенки и поместил их в питомник, откуда они по достижении десятидюймовой высоты были перенесены в сад. Когда саженцы разрослись, часть из них он превратил в низкие ровные изгороди, а другим позволил широко распустить ветви и затем формировал из них шары, конусы, пирамиды или цилиндры, учитывая предрасположенность каждого куста к той или иной геометрической форме. Трудясь над живым материалом, этот человек с большими и грубыми руками проявлял терпение и аккуратность, скорее свойственные кропотливой работе кружевниц. Он принципиально не создавал скульптуры людей или животных – никаких павлинов, львов или велосипедистов, которые нередко встречаются в других подобных садах. Ему нравились либо строгие геометрические фигуры, либо нечто ошеломляюще абстрактное.
Под старость прадед все больше внимания уделял своему фигурному садику. Он старался как можно быстрее разделаться с другими работами, чтобы остаток дня провести среди самшитовых и тисовых кустов, нежно гладя руками их грани и представляя, какими они станут через пятьдесят или сто лет, когда достигнут взрослого, по их меркам, возраста.
После смерти старика садовые ножницы перешли в руки его сына, а еще через несколько десятилетий достались внуку, с кончиной которого наследство принял Джон копун, до того стажировавшийся в богатом поместье милях в тридцати отсюда. Хотя по возвращении в Анджелфилд он был назначен всего лишь младшим садовником, фигурный садик с самого начала перешел в его полное ведение. Да и могло ли быть иначе? Он взял ножницы, чьи гладкие деревянные ручки были стерты ладонями его отца, и почувствовал, что они ему в самый раз по руке. Он был у себя дома.
Впоследствии, когда Джордж Анджелфилд потерял жену, а численность прислуги в усадьбе начала быстро сокращаться, пока не свелась к минимуму, Джон копун остался на своем месте. Другие садовники уходили, замены им не было, и в результате еще сравнительно молодой человек занял должность старшего садовника. Правда, при отсутствии подчиненных. Работы было невпроворот; хозяин ничем не интересовался и никак не поощрял его труды. Между тем по соседству было много других садов, где его охотно приняли бы даже без рекомендаций – такое доверие внушал один лишь его вид. Однако он не покинул Анджелфилд. Как можно? Всякий раз, когда Джон, отработав очередной день, вкладывал ножницы в потертый кожаный чехол, ему не было нужды напоминать себе о том, что кусты, которые он только что подстригал, были когда то посажены его прадедом и что все движения, которые он совершал в процессе работы, были в точности такими же, какие совершали на протяжении трех поколений его предки. Все это стало частью его натуры и уже не требовало напоминаний. Иначе просто и быть не могло. Как и его питомцы деревья, он пустил глубокие корни в земле Анджелфилда.

Учитывая вышеизложенное, нетрудно вообразить, какие чувства испытал он однажды утром, обнаружив свой сад жестоко изуродованным. Глубокие раны зияли в боках тисовых деревьев, обнажая коричневую древесину их сердец. Шарообразные кусты были обезглавлены; грани самшитовых пирамид утратили идеальную форму, иссеченные беспорядочными ударами; верхушки конусов были срублены, а цилиндры превратились в груды ломаных сучьев. Он уставился на разбросанные по лужайке длинные ветви, еще зеленые и свежие, хотя их увядание, засыхание и преждевременная смерть были не за горами.
Сотрясаемый дрожью, которая распространялась от его сердца по всему телу и передавалась земле под его ногами, Джон попытался понять, что здесь произошло. Могла ли какая то особо изощренная буря выбрать в качестве жертвы его фигурный садик, пощадив все остальное вокруг? Однако бури, даже самые изощренные, не налетают бесшумно.
Нет. Это было делом человеческих рук.
Завернув за угол, он нашел подтверждение тому: на росистой траве валялись садовые ножницы с широко раздвинутыми лезвиями, а чуть далее – пила.
Когда Джон не пришел к завтраку, Миссиз забеспокоилась и пошла его искать. Дойдя до фигурного садика, она в ужасе поднесла руку ко рту, а затем, придерживая передник, ускорила шаг.
Обнаружив садовника, она подняла его с земли. Копун еле переставлял ноги и тяжело опирался на ее плечо, когда она вела его на кухню. Здесь она усадила его в кресло и приготовила чай, горячий и сладкий, а он между тем смотрел в пустоту. Без лишних слов Миссиз поднесла чашку к его губам и заставила глоток за глотком выпить обжигающую жидкость. Наконец она смогла уловить его взгляд и, прочтя в нем неизбывное горе, сама разразилась рыданиями.
– Ох, Копун! Я знаю, я знаю…
Он положил ей руки на плечи, и до сих пор не оставлявшая его дрожь теперь начала сотрясать и ее тело.

После полудня дети не появились в доме, и Миссиз не стала тратить время на их поиски. Они пришли вечером; Джон все еще сидел в кресле, совершенно подавленный случившимся. При виде близняшек он вздрогнул. Две пары зеленых глаз оглядели комнату, уделив его бледному лицу не больше внимания, чем часам на каминной полке.
Прежде чем уложить дев

В колонках играет - Кипелов
Настроение сейчас - мечтательное

ЗНАКОМСТВО С МИСС ВИНТЕР

Вопреки моим ожиданиям поиск библиотеки не занял много времени, и я очутилась там двадцатью минутами ранее назначенного срока. Мне это было только на руку. Где еще я могла бы с большим удовольствием провести время, как не в библиотеке? И потом, для меня нет лучшего способа загодя узнать что нибудь о человеке, чем возможность оценить его литературные предпочтения и манеру обращения с книгами.
С первого взгляда библиотека поразила меня своей несхожестью с прочими комнатами дома. Если те напоминали кладбище безвременно скончавшихся от удушья слов, то здесь, напротив, дышалось вполне свободно. Деревянные панели не были задрапированы материей; под ногами вместо ковров лежали гладкие половицы; закрытые ставнями окна не прятались за шторами; от стен к центру комнаты тянулись ряды дубовых шкафов с книгами.
Это было высокое, вытянутое в длину помещение. Верхушки пяти арочных окон на одной его стороне достигали потолка, а подоконники находились почти вровень с полом. Аналогичные по размерам и форме зеркала были размещены на противоположной стене с таким расчетом, чтобы воспроизводить вид за окнами, но сейчас они отражали только резную внутреннюю поверхность ставней. Книжные шкафы стояли торцом к стене в промежутках между окнами и зеркалами, формируя два ряда ниш, в каждой из которых находился столик, а на нем лампа с абажуром янтарного цвета. Не считая огня в камине на другом конце комнаты, эти лампы были здесь единственными источниками света, мягкого и теплого, за кругами которого терялись в полумраке ряды книг.
Я медленно двигалась по комнате, заглядывая в ниши слева и справа от центрального прохода, и вскоре обнаружила, что непроизвольно покачиваю головой в знак одобрения. Передо мной была основательная, хорошо устроенная библиотека. Книги распределялись по категориям и по именам авторов в алфавитном порядке – именно так поступила бы я сама. Здесь присутствовали все мои любимые произведения и еще множество очень редких книг наряду с менее ценными, порой сильно зачитанными экземплярами. Среди прочих я нашла не только «Джен Эйр», «Грозовой перевал» и «Женщину в белом», но и «Замок Отранто», «Тайну леди Одли» и «Невесту призрака» . Дрожь волнения охватила меня при виде уникального издания «Джекила и Хайда» , столь редкого, что мой отец после долгих безуспешных поисков вообще разуверился в его существовании.
Не уставая восхищаться богатейшей коллекцией книг мисс Винтер, я шаг за шагом приближалась к камину в дальнем конце комнаты. В крайней правой нише мое внимание привлек один стеллаж, резко выделявшийся на общем фоне: вместо темных потертых корешков старинных книг здесь переливались яркими красками глянцевые образчики печатного дела последних десятилетий. Единственные современные книги в этой библиотеке. Книги самой мисс Винтер. Они были размещены в хронологическом порядке – начиная с ранних произведений на верхних полках вплоть до последних бестселлеров в самом низу, причем каждая книга фигурировала в разных изданиях, включая иностранные. В этом ряду отсутствовали «Тринадцать сказок» – то самое забракованное издание, что положило начало моему знакомству с творчеством мисс Винтер, зато «Сказки о переменах и потерях» были представлены полутора десятками версий.
Я взяла с полки недавно вышедший роман Виды Винтер и открыла его на первой странице. Там описывалось появление пожилой монахини в домике на окраине неназванного города, скорее всего, где то в Италии. Монахиню проводят в комнату, где некий самодовольный юноша – судя по всему, англичанин или американец – не без удивления приветствует нежданную гостью. (Я перевернула страницу; как и в случаях с другими книгами Виды Винтер, начальные фразы захватили меня целиком, и я перестала следить за временем.) Молодой человек еще не осознает то, что уже ясно читателю: этот визит будет иметь последствия, которые в корне изменят всю его жизнь. Монахиня приступает к объяснению, никак не реагируя (я перевернула еще одну страницу, забыв о библиотеке, забыв о мисс Винтер, забыв о самой себе) …на легкомысленные реплики собеседника…
Внезапно что то постороннее вмешалось в процесс чтения и отвлекло меня от книги. Я ощутила легкое покалывание в области затылка.
Кто то за мной следил.
Мне было хорошо известно выражение «почувствовать на себе чей то взгляд», но в реальности я с этим столкнулась впервые. Как оно свойственно многим любителям уединения, мои органы чувств особо восприимчивы к чужому присутствию; посему мне больше подходит амплуа наблюдателя, нежели пассивная роль наблюдаемого объекта. И вот теперь я стала таким объектом, причем наблюдение за мной велось уже достаточно долго. Я попыталась вспомнить, когда впервые возникло это покалывание в затылке, соотнося воспоминания с только что прочитанным текстом. В начале рассказа монахини? Или когда она входила в дом? Или еще раньше? Размышляя, я продолжала смотреть в книгу, будто ничего не заметила.
И наконец я вспомнила.
Это ощущение появилось еще до того, как я взяла книгу в руки.
Дабы выиграть время, я перевернула очередную страницу, по прежнему изображая увлеченную читательницу.
– Вы меня не обманете.
Строго, властно и безапелляционно.
Мне оставалось лишь развернуться и встретить ее лицом к лицу.
Вида Винтер была не из тех, кто может легко затеряться в толпе. Это была внешность древней царицы, колдуньи или богини. Она, как на троне, восседала в кресле у камина, окруженная бархатными подушечками различных оттенков красного цвета. Прямую царственную осанку не могли скрыть даже свободные складки накинутой на ее плечи бирюзово зеленой шали. Медно красные волосы были уложены в замысловатую прическу – сочетание волнистых локонов, тугих завитков и колечек. Лицо с четким, как контурная карта, абрисом было покрыто слоем белой пудры, с которой смело контрастировала алая губная помада. Сложенные на коленях руки выставляли на обозрение коллекцию перстней с рубинами и изумрудами, меж которыми проглядывали белые костяшки пальцев; и только ногти, некрашеные и коротко остриженные (совсем как у меня), вносили элемент дисгармонии в этот помпезный образ.
Но самой неприятной, раздражающей деталью оказались солнцезащитные очки. Я не могла разглядеть ее глаза, но тотчас вспомнила их неестественный, нечеловечески зеленый цвет на рекламном плакате. Темные линзы очков, казалось, обладали мощностью прожектора – у меня возникло такое чувство, будто ее взгляд проникает сквозь мою кожу и подбирается к самым потаенным глубинам моей души.
Тогда я попыталась мысленно окружить себя защитным полем, оставив доступной для обозрения лишь нейтральную внешнюю оболочку.
Она, должно быть, удивилась, обнаружив мою непрозрачность (то есть свою неспособность видеть меня насквозь), но пришла в себя очень быстро – намного быстрее, чем это сделала я после первого потрясения при встрече.
– Очень хорошо, – произнесла она с язвительной улыбкой, адресуя ее скорее себе самой, чем мне. – Перейдем к делу. Как я поняла из вашего ответного письма, у вас есть кое какие сомнения относительно предложенной мною работы.
– Да, собственно…
Она продолжила, словно не замечая моей попытки ответить:
– Я готова повысить вашу месячную ставку и размер финальной выплаты.
Я провела языком по сухим губам, подбирая подходящие выражения. Но прежде, чем я с этим справилась, черные очки прожекторы прошлись по мне сверху вниз, чуть задержавшись на моей челке, темно синем джемпере и простенькой юбке. На губах ее промелькнула жалостная улыбка. И снова мисс Винтер меня опередила, не позволив вступить в разговор.
– Насколько я понимаю, финансовый аспект вас не интересует, – сухо констатировала она. – Это весьма необычно. Мне случалось писать про людей, равнодушных к деньгам, но живьем подобного человека вижу впервые. – Она откинулась на подушки. – Отсюда я могу заключить, что камнем преткновения для вас является правда. Люди, неспособные наполнить свою жизнь здоровой любовью к деньгам, обычно страдают патологической тягой к таким вещам, как правда, честность и справедливость.
Она махнула рукой, отметая мое замечание еще до того, как я успела его озвучить.
– Вы боитесь приступать к работе над биографией в условиях, когда ваша авторская независимость находится под вопросом. Вы подозреваете, что я захочу перекроить содержание вашей книги на свой лад. Зная, что в прошлом я отказывалась сотрудничать с биографами, вы гадаете, почему я сейчас решила изменить своим принципам. А более всего, – заключила она, вновь окидывая меня темным взглядом сквозь стекла очков, – вы боитесь, что я буду вам лгать.
Я хотела возразить, но не нашлась, что сказать. В сущности, она была права.
– Вы не знаете, что на это ответить, ведь так? Вам неловко обвинять меня в намерении вас обмануть? Люди вообще не любят в глаза винить друг друга во лжи. Да сядьте же вы наконец!
Я опустилась на стул.
– Я не намерена вас ни в чем обвинять… – начала я осторожно и тут же была прервана очередной ее репликой:
– Только не пытайтесь быть вежливой! Что я на дух не выношу, так это вежливость.
Ее лоб наморщился, и дуга бровей поднялась над оправой очков; густые и черные, эти брови выглядели ненатуральными.
– Вежливость. Вот еще одна любимая добродетель убогих, если у таковых вообще могут быть добродетели. Что привлекательного в безобидности, хотела бы я знать? Разумеется, быть вежливым нетрудно – для этого не надо обладать какими то особыми дарованиями. С другой стороны, вежливость является последним прибежищем тех, кто потерпел неудачу во всем остальном. Честолюбивого человека, выбравшего себе цель и имеющего силы для ее достижения, не должно заботить то, что думают о нем окружающие. Я не могу себе представить, чтобы Вагнер лишался сна, беспокоясь о чьих то там оскорбленных чувствах. Он был гений, и этим все сказано.
Еще какое то время она с неумолимой методичностью приводила один за другим примеры эгоизма великих людей, и ни единая складочка ее шали не шевельнулась в процессе этого перечисления. «Она похожа на монумент из стали», – подумала я.
Но вот ее импровизированная лекция подошла к концу.
– Вежливость – это свойство, которым я не обладаю сама и которое я не ценю в других, – заявила напоследок мисс Винтер. – Посему давайте оставим ее в стороне.
И она замолчала с видом удовлетворенного спорщика, за которым осталось последнее слово.
– Вы среди прочего упомянули о лжи, – сказала я. – Полагаю, этот предмет оставлять в стороне не следует.
– В каком смысле?
Сквозь темные линзы я смогла разглядеть движения ее ресниц. Они подрагивали, расходясь и смыкаясь вокруг глаз, подобно лапкам теребящего добычу паука.
– Только за последние два года вы поведали журналистам девятнадцать вариантов своей биографии. Это лишь те, что я смогла обнаружить при весьма поверхностном обзоре прессы. В общей сложности таких вариантов должно быть несколько сотен.
Она пожала плечами:
– Это моя профессия. Я рассказчица.
– А я биограф и привыкла работать с фактами.
Она тряхнула головой; локоны и завитки, совершив колебательное движение, вновь легли каждый на свое место.
– Но ведь это жуткая скука! Не хотела бы я быть биографом. Вы никогда не задумывались о том, что правда много выиграет, будучи изложена посредством историй?
– Только не таких историй, какие вы рассказывали до сих пор.
Чуть заметным движением головы мисс Винтер обозначила кивок.
– Мисс Ли, – произнесла она медленно и раздельно, – у меня были веские причины для того, чтобы скрывать свое прошлое за дымовой завесой фантазий. Но теперь эти причины уже утратили силу.
– Вы можете их назвать?
– Жизнь – это компост.
Я заморгала в растерянности.
– Вы находите мои слова странными, но так оно и есть на самом деле. Весь мой опыт, все события моей жизни, все знакомые мне люди, все мои воспоминания и мечты, все прочитанные мною книги – все это годами сваливалось в одну компостную кучу и постепенно перегнивало, превращаясь в темное жирное органическое вещество. Процесс разложения сделал это вещество однородным; из него уже не вычленить отдельные компоненты. Иные люди называют это воображением, но я воспринимаю его как большую кучу компоста. Время от времени я беру какую нибудь идею, помещаю ее в компост и жду. Идея питается темным веществом, некогда именовавшимся жизнью, берет из него энергию и начинает идти в рост. Пускает корни. Дает побеги. И так далее, пока в один прекрасный день из идеи не вырастает рассказ или роман.
Я кивнула, впечатленная образным сравнением.
– Читатели, – продолжила мисс Винтер, – жалкие глупцы. Они уверены, что каждое литературное произведение является автобиографическим. Это утверждение справедливо, однако совсем не в том смысле, как им представляется. Жизненный опыт автора должен хорошенько перегнить, чтобы стать питательной средой для произведения. Надо дать ему разложиться. Вот почему я не позволяю репортерам и биографам копаться в моем прошлом, вытаскивая на свет отдельные кусочки и консервируя их в виде текста. Чтобы писать книги, я должна сохранять нетронутым свое прошлое как удобрение для новых идей.
Я обдумала ее слова, прежде чем задать вопрос:
– Почему теперь вы изменили свое решение?
– Я уже стара. И больна. Объедините два этих факта, биограф, и что вы получите? Конец истории.
– Но почему вы сами не напишете эту книгу?
– Я поздно спохватилась. И потом, кто мне поверит? Я слишком долго морочила людям головы.
– И вы действительно хотите рассказать мне всю правду?
– Да, – сказала она, но я уловила колебание в ее голосе, хотя оно длилось лишь малую долю секунды.
– А почему вы выбрали меня на роль своего биографа? Она выдержала паузу.
– Знаете, я задаю себе тот же самый вопрос на протяжении последней четверти часа. Что вы за человек, мисс Ли?
Прежде чем ответить, я мысленно проверила надежность моей защитной маски.
– Я работаю в букинистической лавке. Написала несколько биографических очерков, но не как профессионал, а потому что мне это нравится. Думаю, вы наткнулись на мое имя, прочитав эссе о братьях Ландье.
И это вся информация? Маловато, вы не находите? Если мы будем работать вместе, я должна иметь о вас более четкое представление. Я не намерена поверять свои тайны человеку, о котором мне почти ничего не известно. Расскажите о себе подробнее. Какие книги вам нравятся? О чем вы мечтаете? Кого любите?
Эти вопросы привели меня в замешательство.
– Да ответьте же, ради бога! Как я могу поселить в своем доме абсолютно незнакомого мне человека? Как я буду работать с таким человеком? Это просто неразумно. Скажите, к примеру, вы верите в привидений?
Побуждаемая некой силой, не имеющей ничего общего со здравым смыслом, я рывком поднялась со стула.
– Что вы делаете? Куда вы собрались? Постойте!
Шаг за шагом, стараясь не переходить на бег и прислушиваясь к ритмичному стуку своих каблуков по дощатому полу, я уходила прочь, тогда как она окликала меня голосом, в котором все явственнее проскальзывали панические нотки.
– Вернитесь! – звала она. – Я хочу рассказать вам историю, чудесную историю!
Я не замедлила шаг.
– Это история о доме с привидениями…
Я добралась до выхода из комнаты. Мои пальцы сомкнулись на дверной ручке.
– Это история о старинных книгах…
Я открыла дверь и уже собралась переступить порог, когда голосом, неожиданно охрипшим и как будто испуганным, она выкрикнула слова, заставившие меня замереть на месте.
– Это история о близнецах…
Когда эхо этих слов погасло под сводами комнаты, я не выдержала, обернулась и увидела ее затылок и дрожащие руки, когда она подносила их к своему лицу.
Помедлив, я сделала шаг в обратном направлении. Мисс Винтер это услышала, и ее голова повернулась, качнув медно красными волосами.
Я была ошеломлена. Темные очки исчезли, и на меня призывно – чуть ли не с мольбой – взглянули ярко зеленые и прозрачные, как стекло, но при том настоящие, живые глаза. Несколько мгновений мы просто смотрели друг на друга.
– Мисс Ли, прошу вас, присядьте, – сказала она наконец дрожащим голосом, лишь отдаленно похожим на голос прежней Виды Винтер.
Повинуясь все тому же неясному побуждению, я прошла обратно через комнату и села на стул.
– Ничего не могу обещать, – утомленно сказала я.
– А я не могу требовать от вас обещаний, – ответила она тихо.
Стало быть, перемирие.
– Почему вы выбрали меня? – спросила я снова и на сей раз дождалась ответа.
– Из за той статьи о братьях Ландье. Вы много знаете о глубинных связях между близкими родственниками.
– И вы скажете мне правду?
– Я скажу вам правду.
Ответ был четким и недвусмысленным, но легкая дрожь в голосе выдавала ее неуверенность. Она собиралась сказать правду; на сей счет у меня сомнений не было. Она решилась на этот шаг. Возможно, она даже хотела сказать правду. Однако она сомневалась в том, что это у нее получится. Давая обещание, она старалась убедить не только меня, но и саму себя, но твердой уверенности в том, что она все таки скажет правду, не было у нас обеих.
И тогда я выступила с предложением:
– Я задам вам три вопроса. Три вопроса, ответы на которые я могла бы проверить по официальным документам. Если проверка все подтвердит, я возьмусь за эту работу.
– Ага, правило трех… Магическое число. Три испытания, которые должен пройти принц, чтобы заполучить руку принцессы. Три желания, дарованные рыбаку говорящей рыбкой. Три медведя в сказке про Златовласку. Три поросенка и волк. Мисс Ли, если бы вы задали мне два вопроса или, скажем, четыре, я еще могла бы солгать, но три…
Я раскрыла свой блокнот и взялась за карандаш.
– Ваше настоящее имя?
Она судорожно сглотнула слюну.
– Вы уверены, что это правильный подход к делу? Я могла бы рассказать вам историю – очень хорошую историю, смею вас уверить. Возможно, таким путем нам будет проще приблизиться к цели…
Я отрицательно покачала головой.
– Скажите мне свое имя.
Рука с изумрудно рубиновой коллекцией перстней слегка пошевелилась на ее колене; драгоценные камни сверкнули, преломляя свет каминного пламени.
– Меня зовут Вида Винтер. Я прошла все официальные процедуры, чтобы получить законное право именоваться таким образом. Но вы хотите знать имя, которое я носила прежде. Это… – Она сделала паузу, преодолевая свое внутреннее сопротивление, и затем произнесла имя подчеркнуто обыденным тоном, без малейшего нажима, словно это было какое то иностранное слово, которое ей пришлось отыскивать в глубинах памяти: – Аделина Марч.
И тут же – как будто стремясь ликвидировать даже слабую вибрацию, оставленную в воздухе этим именем, – весьма раздраженно добавила:
– Надеюсь, вы не потребуете назвать дату рождения. В моем возрасте о таких вещах вспоминать не принято.
– Я могу обойтись и без даты, если вы сообщите мне место рождения.
Она поморщилась.
– Если вы позволите сказать это на мой манер, получится гораздо лучше.
– Мы с вами договорились: только факты, подтверждаемые документами.
Мисс Винтер поджала губы.
– Я думаю, вы можете найти документальные подтверждения того, что Аделина Марч родилась в Лондоне, в больнице Святого Варфоломея. Впрочем, я не могу лично поручиться за достоверность этой информации. Я человек незаурядный, но все же не до такой степени, чтобы помнить момент и обстоятельства своего рождения.
Я сделала запись в блокноте.
Теперь настал черед третьего вопроса. Никакой заготовки на сей счет у меня не было. Она не хотела говорить о своем возрасте, да мне не так уж и нужна была дата ее рождения. Исходя из времени публикации ее первой книги, можно было предположить, что ей не меньше семидесяти трех лет, а ее внешность, пусть даже измененная болезнью и косметикой, не позволяла дать ей больше восьмидесяти. В конце концов, располагая именем и местом рождения, я могла установить эту дату самостоятельно. Таким образом, ответы на два первых вопроса снабдили меня сведениями, достаточными для идентификации личности Аделины Марч. О чем же тогда спросить? Мне, конечно, хотелось услышать из уст мисс Винтер какую нибудь историю, но, получив шанс использовать третий вопрос в качестве джокера, я не могла такой шанс упустить.
– Расскажите мне… – начала я медленно и осторожно. В волшебных сказках третье желание зачастую приводит к потере всего, что было обретено при исполнении двух предыдущих. – Расскажите мне о каком нибудь событии вашей жизни, которое произошло до смены имени и упоминание о котором можно найти в документах.
Говоря так, я имела в виду призы за успехи в учебе, победы в спортивных состязаниях и прочие маленькие триумфы, обычно составляющие гордость родителей и фиксируемые для потомства.
В комнате повисла тишина. Мисс Винтер концентрировалась, погружалась в самое себя; живой человек странным образом исчезал прямо у меня на глазах, и я начала понимать, как она умудрилась оставаться незамеченной в первые минуты моего пребывания в библиотеке. Теперь я наблюдала лишь внешнюю оболочку. Гадать, что происходило у нее внутри, было бессмысленно.
А затем она явилась вновь.
– Знаете, почему мои книги пользуются таким успехом?
– По многим причинам, я полагаю.
– Это так. Но прежде всего потому, что они имеют завязку, развитие сюжета и финал, расположенные именно в такой последовательности. Разумеется, у всех историй есть завязка, развитие и финал, но они далеко не всегда следуют друг за другом по порядку. Правильный порядок – вот что важно. Вот за что читатели любят мои книги.
Она вздохнула, нервно теребя складки шали.
– Я отвечу на ваш вопрос. Я расскажу вам о событии, которое произошло еще до того, как я изменила имя и стала писательницей, и о котором сохранились документальные свидетельства. Это важнейшее, ключевое событие всей моей жизни. Однако я не рассчитывала поведать о нем так скоро. Теперь мне придется нарушить одно из собственных правил: я буду вынуждена рассказать вам окончание моей истории раньше, чем ее начало.
– Окончание вашей истории? Как такое возможно, если это случилось еще до написания вами первой книги?
– Да просто потому, что моя история – моя личная история – завершилась до того, как я начала писать книги. Сочинительство – это всего лишь способ убивать время, когда главное уже позади.
Я молча ждала продолжения. Она тяжко вздохнула с видом шахматиста, вынужденного пожертвовать ферзя ради спасения партии.
– Я предпочла бы не поднимать эту тему, но коль скоро я вам обещала… Правило трех – с этим ничего не поделаешь. Волшебник может умолять юного героя отказаться от третьего желания, зная, что оно приведет к катастрофе, но юнец все равно поступит по своему, и волшебнику придется исполнить желание, ибо таковы правила. Вы попросили меня сказать правду о трех вещах, и я должна это сделать, следуя правилу трех. Но позвольте сначала попросить вас о встречном одолжении.
– Каком одолжении?
– Я хочу, чтобы впредь больше не было скачков с одного на другое по ходу повествования. С завтрашнего дня я буду рассказывать вам свою историю в правильном порядке: сначала завязка, потом развитие сюжета и только в самом конце – финал. Все должно быть на своем месте. Никаких отступлений. Никаких забеганий вперед. Никаких наводящих вопросов. И никаких попыток заглянуть хоть одним глазком на последнюю страницу.
– Договорились.
– Я тогда жила в Анджелфилде, – сказала она, избегая смотреть мне в лицо.
Ее голос дрогнул при упоминании этого места, а левая рука бессознательным движением начала поглаживать ладонь правой.
– Мне было шестнадцать.
И куда только подевалась ее обычная живость речи?
– Однажды случился пожар.
С мучительным усилием она выдавливала из себя слово за словом.
– Я потеряла все.
И вдруг с губ ее сорвался крик, который она попыталась, но не успела сдержать:
– О Эммелина!
Существуют культуры, в которых имя человека считается носителем его мистической силы, и посему оно должно быть известно только Богу, самому человеку и еще очень немногим избранным. Вслух произнеся имя – не важно, свое собственное или чье то еще, – ты рискуешь вызвать беду. Данное имя, похоже, относилось к этой категории.
Мисс Винтер плотно сжала губы, но было уже поздно. Тело ее сотрясала дрожь.
И мне стало ясно, что отныне я накрепко связана с этой историей. Совершенно случайно я наткнулась на главную тайну, на самую суть того, о чем должна была написать в своей книге. Это была любовь. И потеря. Ибо что еще могло породить этот горестный вопль, как не воспоминание о тяжелой утрате? На мгновение мне удалось заглянуть за маску из косметики и экстравагантных нарядов, заглянуть в сердце мисс Винтер и в ее мысли. Одно лишь мгновение, но его мне хватило, чтобы угадать ее истинную сущность – да и как я могла не угадать, если эта сущность была также и моей собственной? Мы обе были близнецами одиночками. Едва я это поняла, как незримые путы ее истории захватили меня, лишив свободы движений, и вслед за нервным возбуждением я испытала страх.
– Где я могу найти информацию об этом пожаре? – спросила я, стараясь не выдать голосом свое смятение чувств.
– В тамошней газете, «Банбери геральд».
Я кивнула и, сделав пометку, закрыла блокнот.
– Впрочем, есть еще одно свидетельство, которое я могу представить вам прямо сейчас, – сказала она.
Я вопросительно подняла брови.
– Подойдите ближе.
Встав со стула, я сделала шаг вперед и сократила дистанцию между нами наполовину.
Она медленно подняла правую руку, сжатую в кулак и на три четверти покрытую драгоценными камнями в различных по форме оправах, а затем повернула ее ко мне и раскрыла ладонь, словно хотела продемонстрировать какой то спрятанный в руке сюрприз.
Но в руке ничего не было. Сюрпризом оказалась сама рука.
Я в жизни не видела ничего хотя бы отдаленно похожего на ее ладонь. Эти глубокие пурпурные борозды и белые рубцы не имели ничего общего с бледно розовой поверхностью моих ладоней. Ее расплавленная огнем плоть по застывании обрела совершенно иной вид, подобно тому как изменяется ландшафт, залитый раскаленной лавой после вулканического извержения. Ее пальцы не могли до конца распрямиться, будучи стянутыми рубцовой тканью в нечто вроде птичьей лапы. А в самом центре ладони – шрам внутри шрама, ожог на ожоге – выделялся некий гротескный знак. Он был настолько глубоко вдавлен в плоть, что я, справляясь с внезапным приступом тошноты, подумала: что же случилось с костью, которая должна находиться в этом месте? Мисс Винтер держала кисть своей руки так, словно она была посторонним, неживым предметом, прикрепленным к ее запястью. Знак имел форму кольца с небольшим выступом в том месте, где на нормальной руке находится подушечка у основания большого пальца.
Позднее, вспоминая это зрелище в спокойной обстановке, я пришла к выводу, что ожог похож формой на букву «Ц», но тогда я была слишком шокирована увиденным, чтобы ясно соображать, и потому знак показался мне чем то абсолютно чужеродным, как буква из давно забытого и не поддающегося расшифровке алфавита, непонятным образом очутившаяся на странице с английским текстом.
Почувствовав сильное головокружение, я попятилась и осторожно села на свой стул.
– Извините, – донесся до меня ее голос. – Привыкнув к своим ужасам и уродствам, невольно забываешь, как они могут подействовать на других людей.
Понемногу я приходила в себя, темнота отступала от глаз.
Мисс Винтер сжала покалеченную руку в сверкающий перстнями кулак и опустила его на свое колено, накрыв сверху ладонью левой руки.
– Очень жаль, что вы не согласились послушать мою историю о привидении, мисс Ли.
– Я послушаю ее в другой раз.
На этом интервью закончилось.
Возвращаясь в свои апартаменты, я вспомнила о ранее полученном от нее письме. Самый корявый и неуклюжий почерк из всех мною виденных. Я посчитана виной тому болезнь, скорее всего артрит. Но теперь я все поняла. Будучи от природы правшой, мисс Винтер с самого начала литературной карьеры писала свои шедевры левой рукой.

В моем кабинете висели зеленые бархатные портьеры, а стены были задрапированы золотистым узорчатым атласом. Несмотря на стоявшую здесь вязкую тишину, комната мне понравилась – прежде всего благодаря массивному письменному столу у окна и простому стулу с прямой спинкой, которые приятно разбавляли чересчур «смягченный» интерьер. Я зажгла настольную лампу и достала из сумки свои письменные принадлежности: пачку бумаги и двенадцать красных карандашей. Все они были новенькими, неочиненными – именно так я люблю начинать каждый новый проект. Последним предметом, извлеченным мною на свет, стала точильная машинка. Я закрепила ее винтами на краю стола, как слесарные тиски, а прямо под ней поместила мусорную корзину.
Затем, поддавшись внезапному порыву, я взобралась на стол и оттуда дотянулась до верхнего края портьеры. Мои пальцы нащупали петли и державшие их крючки. Задача оказалась непростой для одного человека – длинная и тяжелая, в два слоя, портьера чуть не согнула меня в дугу, когда я переместила ее вес на свое плечо. Однако, провозившись несколько минут, я все же сняла одну за другой обе портьеры, свернула их и убрала в шкаф. Встав на середину комнаты, я удовлетворенно оглядела результат своих трудов.
Передо мной была обширная плоскость темного стекла, из за которого на меня взирала моя полупрозрачная сестра близнец. Ее мир во многом был схож с моим: за стеклом рисовались контуры письменного стола и мягкое кресло в круге света от настольной лампы. Но если мое кресло было красного цвета, то в ее мире оно было серым; у меня кресло упиралось ножками в цветастый индийский ковер на фоне золотистой стены, а у нее оно призрачно парило в темном пространстве, населенном некими смутными фигурами, которые как будто дышали, совершая чуть заметные колебательные движения.
Мы с ней одновременно приступили к обычному подготовительному ритуалу. Мы разделили писчую бумагу на несколько стопок и провели большим пальцем по обрезу каждой стопки, беглым пролистыванием освежая страницы. Один за другим мы очинили карандаши, наблюдая за длинными витыми стружками, тянувшимися от машинки и исчезавшими в мусорной корзине. Когда последний карандаш был заточен до булавочной остроты, мы не положили его на стол рядом с прочими, а оставили у себя в руке.
– Ну вот, – сказала я ей, – мы готовы к работе.
Она открыла рот и что то сказала в ответ. Я ее не расслышала.
Я не владею техникой стенографии. В процессе интервью я лишь делала пометки в блокноте, рассчитывая на то, что буду записывать нашу беседу тотчас по ее завершении и эти ключевые слова помогут мне восстановить по памяти все сказанное. С первых же минут дело пошло на лад. Периодически сверяясь с блокнотом, я быстро заполняла колонку в центре страницы словами мисс Винтер, при этом вспоминая ее облик, ее интонации, ее характерные жесты. Вскоре я вообще перестала заглядывать в блокнот и писала под прямую диктовку Виды Винтер, чей голос теперь явственно звучал у меня в голове.
Я оставляла широкие поля, на левом из которых отмечала интонацию, выражение лица, жесты – все, что сопровождало и дополняло сказанное. Правое поле пока что было пустым. Оно предназначалось для комментариев, которые я буду делать позднее, перечитывая написанное.
Увлекшись, я не следила за временем и лишь однажды ненадолго прервалась, чтобы приготовить себе чашку какао. Впрочем, эта пауза ничуть не выбила меня из колеи: вернувшись к работе, я сразу ухватила нить и продолжила записи.
«Привыкнув к своим ужасам и уродствам, невольно забываешь, как они могут подействовать на других людей» – такова была последняя фраза, помещенная мною в средней колонке, а в примечании слева я описала ее жест: как она накрывает ладонью здоровой руки свою сжатую в кулак искалеченную кисть.
Я подвела двойную черту под написанным и потянулась, не вставая со стула. Моя призрачная сестра в оконном стекле также потянулась, а затем принялась затачивать карандаши, притупившиеся в процессе работы.
Она как раз широко зевала в тот момент, когда нечто странное начало твориться с ее лицом. На лбу у нее вздулся огромный волдырь, потом такие же отметины одна за другой возникли на щеке, под глазом, на носу, на губах. Появление пятен сопровождалось глухими звуками, которые учащались, перерастая в барабанную дробь; в считаные секунды лицо утратило знакомые черты, словно подверглось посмертному разложению.
Однако здесь потрудилась не смерть. Это был просто дождь – тот самый давно назревавший ливень.
Я открыла окно и подставила ладонь под капли, а потом провела мокрой рукой по лицу. Меня слегка знобило. Пора было в постель.
Окно я оставила приоткрытым, чтобы лучше слышать звуки дождя, размеренно и мягко стучавшего по стеклу. Я слышала дождь, когда раздевалась и когда читала перед сном; я продолжала слышать его и во сне. Он сопровождал мои сновидения, как звуки не настроенного на волну радио, транслирующего эфирный шум, в котором едва можно различить глухое бормотание на чужих языках и обрывки незнакомых мелодий.

В колонках играет - тишина
Настроение сейчас - отличное

ТРИНАДЦАТЬ СКАЗОК

«Скажите мне правду». Эта фраза из письма металась в моей голове, подобно птице, попавшей в мансарду через каминную трубу и не могущей найти выход наружу. Не было ничего удивительного в том, что просьба мальчишки репортера так на меня подействовала; мне тоже никогда не говорили правду, и я была вынуждена доискиваться ее самостоятельно, втайне от всех. «Скажите мне правду». То то и оно.
Однако я твердо решила выбросить из головы эти слова, как и любые мысли о странном письме.
Час близился. Я начала торопиться. Заскочив в ванную, ополоснула лицо, наскоро почистила зубы и без трех минут восемь – уже в ночной рубашке и тапочках – ожидала закипания чайника. Ну же, быстрее… Восемь без одной минуты. Грелка была наготове, стакан наполнен водой из крана. Опаздывать никак нельзя. В восемь вечера окружающий мир переставал для меня существовать. Наступало время чтения.
Период между восемью часами вечера и часом или двумя ночи всегда был моим волшебным временем. На фоне голубого, вышитого «фитильками» постельного покрывала страницы раскрытой книги, охваченные кругом света от ночника, были для меня воротами в иной мир. Но в этот вечер магия не сработала. Сюжетные нити, державшие меня в напряжении накануне, теперь ослабли; очень скоро я обнаружила, что не могу уследить за тем, как они переплетаются, образуя ткань повествования. Я сделала над собой усилие, пытаясь поймать и натянуть ускользающую нить, но как только мне это удалось, вмешался внутренний голос – «Скажите мне правду», – узелок распустился, нить вновь безвольно провисла, и сюжет окончательно потерял для меня интерес.
Отложив эту книгу, я обратилась к старым проверенным любимцам: «Женщине в белом», «Грозовому перевалу», «Джен Эйр» .
Но и это не помогло. «Скажите мне правду».
До той поры чтение еще ни разу не подводило меня. Книги были сама надежность. До той поры. Выключив свет, я поудобнее пристроила голову на подушке и попыталась заснуть.
Отзвуки голосов. Обрывки историй. В темноте я слышала их звучащими одновременно. «Скажите мне правду».
В два часа ночи я выбралась из постели, нашарила ногами домашние туфли и, завернувшись в халат, спустилась на первый этаж магазина.
Там есть маленькое – чуть побольше чулана – подсобное помещение, в котором мы обычно пакуем книги, предназначенные к отправке. В комнатке стоит рабочий стол, а над ним на полке разложены листы оберточной бумаги, ножницы и мотки бечевки. И еще там есть простой шкафчик с замком, где хранятся десятка полтора книг.
Содержимое шкафчика редко претерпевает изменения. Если бы вы заглянули в него сегодня, вы увидели бы то же самое, что я видела в ту ночь: с самого краю книга без обложки, рядом с ней украшенный аляповатым тиснением фолиант в кожаном переплете, далее парочка латинских книг, старинная Библия, три сочинения по ботанике, один исторический труд и обтрепанный до безобразия трактат по астрономии. Здесь же книга на японском, еще одна на польском и сборник стихов на староанглийском. Вы можете спросить, почему мы держим эти книги отдельно от других? Почему они не стоят на стеллажах среди своих собратьев? Да потому, что в этом шкафчике мы храним редкие, загадочные, по настоящему ценные книги. Содержимое шкафчика стоит не меньше – а скорее всего, много больше – содержимого всех прочих книжных полок магазина вместе взятых.
Нужная мне книга – в твердом переплете с суперобложкой, размером четыре на шесть дюймов, изданная всего каких то полвека назад, – находилась тут же, среди старинных редкостей. Ее появление в шкафчике двумя месяцами ранее я приписала отцовской рассеянности и все собиралась при случае напомнить ему об этом и переместить книгу на стеллажи в более подходящую ей компанию. Тем не менее, прежде чем за нее взяться, я – скорее по привычке – надела белые нитяные перчатки. Мы всегда это делаем при работе с ценными образцами; парадокс заключается в том, что хотя книги и оживают, когда мы их читаем, но в то же время при перелистывании страниц сальные выделения наших пальцев наносят им вред, постепенно разрушая бумагу. Впрочем, данный экземпляр был в хорошем состоянии: обложка без повреждений, углы страниц не затерты. Это была книга из некогда популярной, добротно сделанной серии, которую выпускало ныне уже не существующее издательство. Симпатичный томик, к тому же первое издание, но явно не из тех вещей, что вы ожидаете увидеть в святая святых букиниста. На благотворительных базарах и сельских праздниках такие книги продаются по несколько пенсов за штуку.
Суперобложка была окрашена в кремовый и зеленый цвета; фоновый узор в виде рыбьей чешуи окружал две рамки, в одной из которых помещалась нарисованная пером русалка, а во второй – имя автора и название книги: Вида Винтер. «Тринадцать сказок о переменах и потерях».
Я заперла шкафчик, убрала ключ и карманный фонарик на их обычные места и поднялась в свою спальню, держа книгу в обтянутой белой перчаткой руке.
В мои намерения не входило прочесть ее от корки до корки. Отнюдь. Мне было нужно всего лишь несколько фраз – что нибудь достаточно яркое и сильное, чтобы перебить тягостное впечатление от слов из письма, по прежнему вертевшихся у меня в голове. Как говорится, клин клином. Пара предложений, максимум страница, и я наконец то смогу заснуть.
Я сняла суперобложку и убрала ее в выдвижной ящик тумбочки, специально предназначенный для таких целей. Перчатки перчатками, а дополнительные предосторожности не помешают. Раскрыв книгу, я первым делом приблизила ее к лицу и втянула воздух носом. Характерный кисловато сухой запах – чтобы не сказать вкус – старых книг.
Итак, пролог. Всего несколько строк.
Но, едва пробежав глазами первую фразу, я очутилась в западне.

Все дети мифологизируют свое появление на свет. Так уж мы устроены. Хотите лучше понять человека, увидеть его истинную сущность? Попросите его рассказать о собственном рождении. То, что вы услышите в ответ, не будет правдой; это будет фантастическая история. Но именно из таких историй мы узнаем самое главное.

Я будто нырнула в омут.
Крестьяне и принцессы, бейлифы и поварята, купцы и русалки – все герои были легко узнаваемы. Я встречала эти сюжеты сотни, тысячи раз прежде. Истории из числа тех, что знакомы каждому с детства. Но по мере чтения герои представали в новом свете. Они изменялись буквально на глазах. Это были уже не раскрашенные куклы из моих детских книжек с картинками, механически выполняющие предписанные сюжетом действия. Это были люди. Кровь из пальца принцессы, который она поранила, дотронувшись до колеса прялки, была теплой и липкой, и эта кровь оставила на ее языке привкус металла, когда принцесса лизнула ранку, прежде чем погрузиться в бесконечно долгий сон. Соленые слезы прожгли извилистые ручейки на щеках старого короля, когда он увидел свою любимую дочь впавшей в бесчувствие. Все сказки были проникнуты совсем не сказочным настроением. Под конец заветные желания персонажей исполнялись – беспробудная, казалось бы, красавица, к радости ее царственного родителя, пробуждалась от поцелуя какого то иноземца, чудище сбрасывало опостылевшую шкуру и становилось внешне похожим на человека, русалка обретала ноги и вместе с ними способность ходить по земле, – но лишь с большим опозданием все они осознавали, какую цену им придется заплатить за попытки уйти от своей судьбы. Стандартная финальная формула «и с тех пор они жили долго и счастливо» не срабатывала. Судьба, поначалу представавшая благоразумной, склонной к уступкам и компромиссам особой, в финале безжалостно мстила героям за обретенное ими недолгое счастье.
Это были жесткие, пронзительные, душераздирающие истории. Я просто не могла от них оторваться.
Но вот, читая сказку о русалке – двенадцатую по счету, – я начала испытывать беспокойство, никак не связанное с ходом повествования. Большой и указательный пальцы правой руки настойчиво посылали мне сигнал: «Осталось мало страниц». Наконец я не выдержала и, прервав чтение, повернула книгу торцом, чтобы проверить это ощущение. Все верно. Тринадцатая сказка, вероятно, была очень короткой.
Я продолжила чтение, закончила двенадцатую сказку и перевернула страницу.
Пусто.
Я пролистала книгу назад, затем опять вперед. Ничего.
Здесь не было тринадцатой сказки.
Я ощутила внезапный прилив крови к голове, подобный тому, что испытывает водолаз, слишком быстро поднявшийся из морской глубины на поверхность.
Окружающая обстановка постепенно, предмет за предметом, возвращалась в поле моего зрения: постельное покрывало, книга в моей руке, ночник, бледно горевший в свете дня, который пробивался сквозь тонкие занавески.
Уже наступило утро.
Я провела за чтением всю ночь.
Тринадцатой сказки не было.

В магазине я застала отца, который сидел за столом, обхватив руками голову. Он услышал шаги на лестнице и повернул ко мне мертвенно бледное лицо.
– Что случилось? – спросила я, бросаясь к нему.
Он был слишком потрясен, чтобы произнести хоть слово, и лишь поднял руки в красноречивом жесте отчаяния, а после вновь закрыл ладонями глаза, издав глухой стон.
Моя рука потянулась было к его плечу, но вместо этого легла на отцовский джемпер, висевший на спинке его стула (я не имею привычки трогать людей без особой необходимости).
– Могу я чем то помочь? – спросила я. Наконец он заговорил слабым и дрожащим голосом:
– Нужно позвонить в полицию. Сейчас же, скорее…
– В полицию? Но что случилось, папа?
– Ограбление. – В его устах это прозвучало как «конец света».
Я осмотрела помещение магазина, недоумевая. Все было в полном порядке: запертые ящики стола не взломаны, книги на полках не тронуты, окно не разбито.
– Шкафчик, – простонал отец.
Я начала понимать, в чем дело.
– Если ты о «Тринадцати сказках», то они наверху, в моей комнате. Я взяла эту книгу почитать.
Отец уставился на меня снизу вверх. Его лицо вместе с облегчением и радостью выражало сильнейшее изумление.
– Ты взяла ее почитать?
– Да.
– Ты ее взяла?
– Ну да.
Его тон меня озадачил. Я все время брала книги из магазина, и он прекрасно это знал.
– Но Вида Винтер?..
И тут я поняла, почему он так удивлен. Я всегда читала только старые романы. По одной простой причине: мне нравятся «правильные» развязки. Бракосочетание и смерть, благородная жертва и чудесное избавление, трагический разрыв и счастливое воссоединение, крушение всех надежд и осуществление мечты – именно такие вещи, на мой взгляд, составляют финал, которого стоило дожидаться, переворачивая страницы. Этому должны предшествовать разного рода приключения, опасности и коллизии, ставящие героев перед нелегким выбором, притом что все хитросплетения сюжета ловко распутываются автором в самом конце. Подобные развязки гораздо чаще встречаются в старых романах, и потому я предпочитала их новым.
Я мало что знала о современной литературе. Отец неоднократно поднимал эту тему во время наших ежедневных бесед о книгах. Он читает так же много, как я, но круг его интересов гораздо шире, и я очень ценю его мнение. В точных, выверенных фразах он старался передать мне то чувство прекрасной грусти, что охватывало его по прочтении романов, показывавших беспредельность человеческих страданий, противопоставить которым человек мог лишь терпение и стойкость. Он говорил о романах с открытым финалом, чье эхо звучало в его голове много дольше, чем отзвуки громких эффектных концовок. Он объяснял, почему такая неопределенность трогает его сердце сильнее, нежели предпочитаемые мною стандартные «смертельно свадебные» закругления сюжета.
Во время этих бесед я всякий раз выслушивала его с величайшим вниманием, согласно кивая, но затем бралась за старое. Отец меня за это не осуждал. Мы с ним были полностью согласны в одном: на свете слишком много книг, чтобы все их можно было прочесть за одну человеческую жизнь, и потому желательно где то провести черту, заранее ограничив сферу своего чтения.
Помнится, как то раз отец даже порекомендовал мне Виду Винтер:
– Вот современный автор, который может тебе понравиться.
Но я так и не добралась до ее сочинений. Зачем тратить время на живых, когда есть еще масса не открытых мною давно умерших писателей?
И вот теперь я вдруг среди ночи спустилась вниз, чтобы взять «Тринадцать сказок» из заветного шкафчика. Так что удивление отца по этому поводу было вполне законным.
– Мне вчера пришло письмо, – начала я. Он кивнул.
– Оно было от Виды Винтер.
Отец поднял брови, но ничего не сказал, ожидая продолжения.
– Она приглашает меня к себе. Хочет, чтобы я написала ее биографию.
Отцовские брови приподнялись еще на несколько миллиметров.
– Я никак не могла заснуть и решила просмотреть эту книгу.
Я ждала ответной реплики, но ее не последовало. Отец глубоко задумался, о чем свидетельствовала рассекшая его лоб морщина. Так и не дождавшись окончания этой паузы, я перешла к вопросам:
– Почему она хранится в шкафчике? Что в ней такого ценного?
Отец отвлекся от своих мыслей и наконец то подал голос:
– Отчасти потому, что это первое издание самой первой книги самого знаменитого из ныне живущих англоязычных авторов. Но главным образом потому, что это книга с типографским дефектом. Каждое последующее издание выходило под названием «Сказки о переменах и потерях». Без упоминания об их числе. Ты заметила, что сказок на самом деле не тринадцать, а двенадцать?
Я кивнула.
– По всей вероятности, сначала их действительно было тринадцать, однако в последний момент одна сказка была исключена из сборника, а с оформлением обложки вышла путаница. В результате книга была издана под первоначальным названием, но только с двенадцатью сказками. Пришлось изымать из продажи весь тираж.
– Но твой экземпляр…
Нашел прореху в неводе. Одна пачка книг была по ошибке отправлена в магазин в Дорсете, и некий посетитель купил эту книжку еще до того, как недоразумение обнаружилось и до магазина дошло письмо с требованием завернуть всю партию. Тридцать лет спустя этот человек узнал, что книга представляет немалую ценность, и продал ее одному букинисту. А в сентябре имущество этого букиниста было выставлено на аукцион, где я ее и приобрел. На доходы от авиньонской сделки.
– От авиньонской сделки?!
Переговоры по авиньонской сделке он вел на протяжении двух лет. Это была одна из самых выгодных коммерческих операций моего отца.
– Ты не забыла надеть перчатки? – спросил он с некоторой тревогой.
– За кого ты меня принимаешь?
Он улыбнулся, прежде чем продолжить:
– Все эти усилия были напрасными.
– Ты о чем?
– Об изъятии тиража из за неверного названия книги. Люди до сих пор именуют ее «Тринадцать сказок», хотя она уже полвека переиздается как «Сказки о переменах и потерях».
– Но почему?
– Результат сочетания громкой славы с таинственностью. Поскольку достоверные сведения о Виде Винтер крайне скудны, любые мелкие детали, вроде случая с изъятием первого издания, становятся частью ее мифологии. Загадка тринадцатой сказки. Это дает пищу для всяческих домыслов.
Он сделал небольшую паузу, а затем, устремив взгляд в пространство между стеллажами, прошептал так тихо, что я могла по своему выбору либо счесть эти слова произнесенными, либо позволить им кануть в пустоту:
– И вдруг эта биография… Как странно…
Я вспомнила письмо и свои опасения, стоит ли доверять его автору. Я вспомнила настоятельную просьбу юного репортера: «Скажите мне правду». Я вспомнила «Тринадцать сказок» – книгу, завладевшую мною с первых же слов и продержавшую меня в плену всю прошедшую ночь. Мне захотелось снова попасть в этот плен.
– Я не знаю, как поступить, – сказала я отцу.
– Это не то, что ты делала до сих пор. Вида Винтер – живой объект исследования. Тебе придется брать интервью, а не рыться в архивах.
Я кивнула.
– Но ты бы хотела познакомиться с автором «Тринадцати сказок»?
Я ответила новым кивком.
Отец положил руки на колени и вздохнул. Он знал, какую власть над человеком могут приобрести книги.
– Когда она просила тебя приехать?
– В понедельник.
– Я отвезу тебя на вокзал, ты не против?
– Спасибо. И еще…
– Что?
– Можно мне сделать перерыв в работе? Мне надо будет еще кое что почитать, прежде чем оправляться на эту встречу.
– Да, – сказал он с улыбкой, которая не могла скрыть его обеспокоенность. – Да, разумеется.

За этим разговором последовал один из самых чудесных периодов в моей жизни. Впервые за все время на тумбочке у моей постели возвышалась стопа бестселлеров в глянцевых мягких обложках, приобретенных по обычной цене в самом обычном книжном магазине. «Ни то ни се» Виды Винтер, «Повторно и навеки» Виды Винтер, «Призраки» Виды Винтер, «Из под свода» Виды Винтер, «Печальные правила» Виды Винтер, «Именинная девочка» Виды Винтер, «Кукольный спектакль» Виды Винтер. Рисунки на обложках, выполненные одним и тем же художником, излучали тепло и мощь: преобладали янтарные, алые, золотые и пурпурные тона. Заодно я купила «Сказки о переменах и потерях»; заглавие теперь казалось мне незавершенным без слова «тринадцать», которое делало столь ценным отцовский экземпляр этой книги. Его я возвратила на законное место в «сокровищнице».
Берясь за произведение нового для тебя автора, всегда ожидаешь чего то особенного, и книги мисс Винтер подарили мне то же радостное возбуждение, какое я испытала, к примеру, обнаружив в архивах дневники братьев Ландье. Но на сей раз это было нечто большее. Я с юных лет читала запоем; сколько я себя помню, чтение всегда было для меня величайшим удовольствием. И все же следует признать, что книги, которые я прочла, уже будучи взрослой, не могли сравниться по силе воздействия на мое сознание с теми, что я читала в детстве. Я до сих пор верю в сказки. Я по прежнему забываю обо всем на свете, когда погружаюсь в хорошую книгу. Но это уже не то, что было раньше. Для меня нет ничего важнее книг; однако я помню время, когда книги были для меня чем то более обыденным и в то же время более существенным, чем они являются сейчас. В детстве они были для меня всем. Отсюда моя тоска по утраченному счастью живого и непосредственного общения с книгами. Увы, подобные утраты невосполнимы, и я это прекрасно сознавала. Но неожиданно те счастливые времена, когда я дни и ночи проводила с книгами, разбросанными по моей постели, когда темные, лишенные сновидений периоды сна пролетали в одно мгновенье, и я вновь пробуждалась для того, чтобы продолжить чтение, – те времена с их, казалось бы, навсегда потерянными радостями, неожиданно вернулись. Мисс Винтер вновь подарила мне ощущение новичка, впервые открывающего для себя мир книг, и я была зачарована ее историями.
Время от времени отец стучал в дверь моей комнаты под самой крышей дома, а затем, приоткрыв ее, заставал меня самозабвенно поглощающей очередной бестселлер. «Не пора ли тебе подкрепиться?» – говорил он и оставлял мне пакет с сандвичами или пинту молока.

Я была бы счастлива навсегда остаться в этой комнате в обществе этих книг. Но поскольку мне предстояли поездка в Йоркшир и встреча с мисс Винтер, я сочла нужным сделать еще одно дело. Прервав на день чтение, я отправилась в библиотеку, чтобы изучить разделы «Литературные новинки» в номерах центральных газет, совпадавших по времени с публикацией последних романов Виды Винтер. Сразу после выхода в свет новой книги она обычно устраивала в одном из харрогеитских отелей встречу с несколькими журналистами и, принимая их в номере поочередно, излагала каждому оригинальный вариант своей биографии. За ее жизнь подобных историй должно было накопиться много десятков, если не сотен. С полдюжины их попалось мне на глаза даже при беглом просмотре газет.
После публикации «Ни то ни се» она предстала как незаконнорожденная дочь священника и школьной учительницы; год спустя на страницах той же газеты при анонсировании «Призраков» она была уже беглой дочерью парижской куртизанки. На момент выхода «Кукольного спектакля» газетчикам были предложены очередные версии ее происхождения: сирота, выросшая в приюте при женском монастыре в Швейцарии; беспризорница из трущоб Ист Энда; несчастная забитая девочка – единственная дочь в семье, где у нее было десять буйных неуправляемых братьев. Мне особенно понравилась история о том, как она, стечением обстоятельств разлученная со своими родителями, шотландскими миссионерами в Индии, зарабатывала на пропитание рассказами о далекой и прекрасной Шотландии. Она рассказывала индийцам на улицах Бомбея о сосновых лесах, где воздух пропитан эфиром, напоминающим по запаху молодые побеги кориандра; о белоснежных вершинах гор, красотой не уступающих Тадж Махалу; об изысканнейшей еде под названием хаггис , с которой не идет ни в какое сравнение даже самая лучшая пакора ; и о волынках. Ах, этот сладостный звук волынок, всю прелесть которого бессильны описать слова! Когда много лет спустя она наконец то вернулась в родную Шотландию, покинутую ею еще во младенческом возрасте, разочарование было ужасным. Местные сосны пахли чем угодно, только не кориандром. Снег оказался холодным. Хаггис был так же противен на вкус, как и на вид. Ну а что касается волынок…
Такие разные истории – сентиментальные или сухо информативные, проникнутые трагическим пафосом или мрачноватой иронией, забавные или язвительные, – но каждая из них являлась маленьким шедевром. Для иного писателя они могли бы стать вершиной его творчества; для Виды Винтер это были отходы литературного производства. При всем том вряд ли кто нибудь рассчитывал найти в ее рассказах хоть крупицу правды.

В воскресенье – день накануне моего отъезда – я навестила родительский дом. С годами он ничуть не меняется; одного дуновения серого волка по прежнему достаточно, чтобы смести его с лица земли.
Мама вымучивала улыбку и оживленно болтала за чаем, перепрыгивая с темы на тему: соседский сад, дорожные работы в городе, ее новые духи и так далее. Легкая пустая болтовня как средство спасения от тишины – той тишины, в которой таились мучившие ее демоны. Она хорошо справлялась со своей ролью: ни единого намека на то, что она терпеть не может выходить за пределы дома, что даже самое незначительное изменение в установившемся порядке вещей вызывает у нее мигрень, что она никогда не читает книги из боязни найти в них слишком сильные проявления чувств.
Лишь когда мама отправилась на кухню заваривать новую порцию чая, мы с отцом смогли поговорить о мисс Винтер.
– Это не настоящее имя, – сказала я. – Будь оно настоящим, ее биографию можно было бы проследить по каким нибудь официальным документам. Но до сих пор никому не удалось это сделать. Никто не знает о ней ни единого достоверного факта.
– Это очень странно.
– Выглядит так, будто она появилась ниоткуда. Как будто она вообще не существовала в природе до того, как стать писательницей. Как будто она выдумала сама себя одновременно с сочинением своей первой книги.
– Кое какие предположения мы можем сделать хотя бы по выбранному ею псевдониму, – сказал отец.
– Vida. От латинского vita, что значит «жизнь», – предположила я. – Но если взять за основу французский…
Vide по французски значит «пустота». Пустое место. Ничто. Поскольку мы избегаем употреблять такие слова в родительском доме, я ограничилась намеком, предоставляя отцу домысливать остальное.
– Подходяще, – кивнул он. – А как насчет Винтер? Winter . В поисках вдохновения я обернулась к окну. Там, за лицом моего призрачного двойника, тянулись к темнеющему небу голые ветви деревьев и чернели пустые цветочные клумбы. Стекло не спасало от ощущения пронзительного холода, как не могло пламя газового обогревателя рассеять заполнявшую комнату атмосферу унылой безысходности. Что для меня означала зима? Только одно: смерть.
Мы молчали, пока я не почувствовала необходимость хоть что нибудь сказать, дабы избавиться от тяжкого и опасно нарастающего груза мыслей, порожденных последним сравнением.
– У нее острое и колючее имя, – сказала я. – Буквы «V» и «W» напоминают вилы или частокол. Вида Винтер. Звучит зло и резко.
С кухни возвратилась мама. Разливая чай по чашкам, она возобновила свою болтовню, и звуки ее голоса блуждали в пределах тщательно контролируемого ею жизненного пространства так легко и свободно, словно это пространство не ограничивалось стенами дома, а простиралось как минимум на семь акров окрест.
Я рассеянно оглядела знакомую комнату. На каминной полке находился едва ли не единственный предмет здешней обстановки, который можно было назвать украшением. Старая фотография. Время от времени мама порывается убрать ее в шкаф, чтобы, мол, не пылилась, но отцу нравится этот снимок, а поскольку он крайне редко ей противоречит, мама в данном вопросе идет на уступку. На фотографии изображены юные жених и невеста. Отец выглядит как всегда: неброско красивый, со спокойным, задумчивым выражением темных глаз; прошедшие годы, казалось, мало его изменили. Зато женщину рядом с ним не узнать. Непринужденная улыбка, веселые искорки в глазах, которые с любовью смотрят на моего отца. Она выглядит совершенно счастливой.
Трагедия все изменила.
Практически одновременно с моим появлением на свет женщина, изображенная на свадебном фото, исчезла.
Я перевела взгляд на мертвый сад за окном. Оттуда, на фоне угасающего дня, моя сестра призрак заглядывала в эту мертвую комнату. Интересно, какими мы ей представляемся? Что она думает о наших попытках убедить самих себя в том, что это и есть жизнь и что мы по настоящему живы?

ПРИБЫТИЕ

Когда я отправилась в путь, был самый обычный зимний день. Милю за милей наш поезд катил под затянутым белой дымкой небом, но ко времени пересадки на узловой станции тучи стали темнеть и сгущаться. По мере моего продвижения на север они набухали, и теперь я каждую минуту ожидала услышать дробь дождевых капель по оконному стеклу. Однако дождь не спешил начинаться.
На вокзале в Харрогейте меня встретил шофер мисс Винтер, темноволосый, бородатый и неразговорчивый. Последнее обстоятельство меня вполне устраивало, поскольку он не отвлекал меня от созерцания незнакомого пейзажа, открывшегося по выезде из города. Я никогда прежде не бывала на севере Англии. Мои литературные изыскания иногда заводили меня в Лондон, да еще пару раз я пересекала Ла Манш, чтобы посетить библиотеки и архивы Парижа. Йоркшир я знала только по книгам, причем это были по преимуществу романы, написанные более ста лет назад. За городской чертой приметы современности попадались нечасто, и я легко могла себе представить, что путешествую не только в глухую провинцию, но одновременно и в прошлое. Здешние деревни смотрелись причудливо и старомодно с их церквушками, придорожными трактирами и одноэтажными каменными домами; постепенно размеры поселений уменьшались, а расстояния между ними увеличивались, и наконец лишь отдельно стоящие фермы изредка нарушали однообразие голых зимних полей. Но вот и фермы остались позади; смеркалось. Свет фар выхватывал из полумрака неясные обесцвеченные куски ландшафта без каких либо запоминающихся деталей: ни изгородей, ни стен, ни зданий. Только бесконечная лента шоссе и по краям ее – слабо колеблющиеся стены тьмы.
– Это что, болота? – спросила я.
– Да, – ответил шофер.
Я приблизила лицо к окну, но смогла разглядеть лишь тяжелое, насыщенное водой небо, клаустрофобически нависавшее над равниной, над пустынной дорогой, над нашим автомобилем. Все отчетливее обозначалась граница между светом и тьмой впереди, где скользили по асфальту лучи фар.
На лишенном указателей перекрестке мы свернули с шоссе и проехали пару миль по каменистой проселочной дороге. Водитель дважды останавливался и выходил из машины, чтобы открыть, а потом закрыть уже за нами какие то ворота посреди поля, после чего мы протряслись по ухабам еще примерно милю.
Дом мисс Винтер располагался в лощине между двумя пологими возвышенностями (с некоторой натяжкой их можно было назвать холмами), которые в темноте сливались в одно целое, так что лощина и здание открылись моему взору лишь с последним поворотом дороги. На фоне ночного неба, к тому времени окрашенного переливами фиолетового, синего и темно серого цветов, дом выглядел приземистым, длинным и абсолютно черным. Шофер открыл мне дверцу; выбравшись наружу, я увидела, что он уже извлек из багажника мой чемодан и готов убыть восвояси, оставив меня одну перед неосвещенным крыльцом. Окна были закрыты глухими ставнями; дом казался необитаемым. Само его укромное местоположение указывало на то, что здесь не привечают гостей.
Я нажала кнопку звонка. Его звук был странно приглушенным – вероятно, из за сырого воздуха. В ожидании ответной реакции я еще раз оглядела небосвод. Холод от земли начал пробираться через подошвы моих туфель, и я снова нажала кнопку. К двери с той стороны никто не подходил.
Я уже протянула руку, чтобы позвонить в третий раз, когда дверь внезапно – и бесшумно – отворилась.
Появившаяся в дверном проеме женщина одарила меня профессионально вежливой улыбкой и извинилась за задержку. На первый взгляд в ней не было совершенно ничего примечательного. Короткие, тщательно расчесанные волосы имели тот же тусклый оттенок, что и кожа, а цвет глаз не поддавался четкому определению: что то среднее между голубым, зеленым и серым. Отсутствие ярких красок идеально гармонировало с бесстрастным выражением ее лица. Впрочем, когда женщина в свою очередь окинула меня быстрым, изучающим взглядом, я заподозрила, что эти глаза вполне способны оживляться проявлениями эмоций, которые она, судя по всему, прекрасно умела сдерживать.
– Добрый вечер, – сказала я. – Меня зовут Маргарет Ли.
– Биограф? Мы вас ждем.
Не знаю, чем это объясняется, но в иных ситуациях мы способны мгновенно распознавать притворство, даже самое изощренное. И сейчас я сразу почувствовала, что эта женщина сильно встревожена, хотя внешне это никак не проявилось. Возможно, эмоции имеют свой запах или привкус; возможно, они передаются от человека к человеку посредством каких то особых волн. Что бы там ни было, но я знала совершенно точно, что беспокойство ее вызывала не я как таковая, а сам по себе факт появления здесь постороннего человека.
Она впустила меня в дом и заперла дверь. Ключ провернулся в замке без малейшего скрежета; столь же бесшумно вошли в пазы тщательно смазанные засовы.
Очутившись в прихожей, я впервые уловила главную странность этого места: в доме мисс Винтер стояла глубочайшая тишина.
Женщина сказала мне, что ее зовут Джудит и что она выполняет здесь обязанности экономки. Она поинтересовалась, хорошо ли я доехала, и сообщила, в какое время у них обычно подают на стол и когда я смогу воспользоваться горячей водой. Ее рот раскрывался и закрывался в процессе артикуляции, а слетавшие с ее губ слова тотчас гасли и исчезали, подавляемые нависшим над нами плотным покровом тишины. Та же тишина проглатывала звуки наших шагов и открываемых дверей, когда она водила меня по дому, показывая расположение комнат – столовая, гостиная, музыкальный зал…
Никакой волшебной подоплеки здесь не было: тишина поддерживалась благодаря избытку обивочных материалов и декоративных тканей. На многочисленных диванах и кушетках громоздились пирамиды разнокалиберных бархатных подушек; даже скамеечки для ног были обиты толстым сукном; почти в каждом углу стояло мягкое кресло или шезлонг; гобелены не только висели на стенах, но и использовались как покрывала для мебели. Пол всюду был застлан коврами, поверх которых лежали ковровые дорожки. Портьеры из камчатной ткани закрывали окна и тянулись дальше вдоль стен. Как промокательная бумага впитывает свежие чернила, так все эти ткани, шерсть и набивка впитывали звуки, с той лишь разницей, что промокашка забирает только лишнее, оставляя видимой надпись, а заполнявшие этот дом материалы, похоже, поглощали и саму суть произносимых слов.
Я шла следом за экономкой. Мы сворачивали то налево, то направо, поднимались и спускались по лестницам, так что я скоро запуталась и потеряла ориентацию. Мне никак не удавалось соотнести сложную систему коридоров и комнат внутри здания с простотой его внешнего облика. Вероятно, дом неоднократно достраивали и перепланировали; по моим представлениям, мы должны были находиться в каком то его крыле, невидимом со стороны фасада.
– Со временем вы тут освоитесь, – сказала экономка, заметив мою растерянность.
Эту фразу я не столько расслышала, сколько прочла по ее губам. Наконец мы достигли площадки между двумя пролетами лестницы и остановились. Женщина отперла ключом дверь, и мы вошли в небольшую гостиную, где имелось еще три двери помимо входной.
– Ванная, – объявила экономка, открыв одну из дверей и сразу перемещаясь к следующей. – Спальня. А это кабинет.
Здесь, как и повсюду в доме, царили мягкая мебель, ковры и портьеры.
– Вы будете ужинать в столовой или у себя? – Она указала на столик и одинокий стул перед окном.
Не зная, предполагает ли ужин в столовой общение с хозяйкой дома, и не будучи уверена в своем нынешнем статусе (гость или наемный работник?), я колебалась с выбором: какой из вариантов будет более вежливым? Догадавшись о причине моего затруднения, экономка выдала дополнительную информацию, что было явно против ее правил:
– Мисс Винтер всегда принимает пищу в одиночестве.
– Раз так, я предпочла бы поужинать здесь, если вас это не затруднит.
– Подать суп и сандвичи прямо сейчас? Вы, должно быть, проголодались после поездки. Чай и кофе можете готовить сами в любое время. – Она открыла дверцы буфета, стоявшего в углу спальни, и продемонстрировала мне чайник и прочую кухонную утварь, а также небольшой встроенный холодильник. – Это избавит вас от необходимости заглядывать на кухню, – добавила она, сопроводив эти слова сконфуженной улыбкой и тем самым как бы извиняясь за то, что лишает меня права посещать ее кухонные владения.
Засим она удалилась, предоставив мне заниматься распаковкой моих вещей.
Обустройство – то есть извлечение из чемодана немногих предметов одежды, книг и туалетных принадлежностей – заняло у меня всего пару минут. Привезенный с собой пакет какао порошка я поместила в буфет, сдвинув в сторону чайно кофейный набор, после чего не удержалась и опробовала высокую старомодную кровать, столь щедро наделенную подушками и перинами, что никакое количество горошин под ними не смогло бы нарушить мой сон, даже будь я всамделишной принцессой. Со всем этим я управилась до возвращения экономки, которая принесла поднос с едой.
– Мисс Винтер приглашает вас для беседы в библиотеку к восьми часам.
Она сделала все от нее зависящее, чтобы эта фраза прозвучала как просьба, но я сразу поняла (и тут уже сомневаться не приходилось), что это был категорический приказ.

В колонках играет - тишина
Настроение сейчас - СУПЕРСКОЕ!

Завязка

Письмо

Был ноябрь. День только начал клониться к вечеру, но, когда я добралась до поворота в переулок, в небе уже сгущалась тьма. Отец закончил с сегодняшними делами, опустил жалюзи и погасил свет в магазине, но – зная, что я появлюсь поздно, – оставил гореть лампочку в прихожей. Из смотрового окошка в двери свет падал на мокрый асфальт белесым прямоугольным пятном альбомного формата. Наступив на это пятно, я вставила ключ в замочную скважину и в тот же миг увидела сквозь стекло еще один белый прямоугольник – письмо, лежавшее на пятой снизу ступеньке лестницы, где я не могла бы миновать его, не заметив.
Войдя, я заперла дверь и, как обычно, поместила ключ на книжную полку за томом Бейли «Геометрия для знатоков». Бедняга Бейли. За тридцать лет ни один знаток не соблазнился его толстым трудом в переплете мышиного цвета. Порой я задумываюсь о том, как он должен чувствовать себя в роли хранителя ключей от лавки букиниста. Вряд ли ему мыслилась такая судьба шедевра, созданию которого он посвятил два десятилетия своей жизни.
Письмо. Адресовано мне. Это уже нечто из ряда вон. Плотный конверт с несмятыми углами и объемистым на ощупь содержимым был надписан почерком, который наверняка доставил пару неприятных минут разбиравшему адрес почтальону.
Хотя графика была старомодной, с вычурными заглавными буквами и завитушками, я в первую минуту подумала, что это писал ребенок. Слова казались старательно выведенными неумелой рукой, нажим был неравномерен – местами линия почти исчезала, а местами перо глубоко вдавилось в бумагу. Все буквы моего имени были написаны раздельно – МАРГАРЕТ ЛИ, – что указывало на затруднение, с которым автор одолевал непривычные для него слова. Однако у меня не было знакомых детей, и посему я пришла к мысли об отправителе инвалиде.
Ощущение, возникшее в этой связи, было не из приятных. Выходило так, что вчера или, может, позавчера, когда я спокойно занималась обыденными делами, неизвестный мне человек – некто – прилагал известные усилия к тому, чтобы пометить этот конверт моим именем. Кем мог быть этот некто, думавший обо мне в тот момент, когда я даже не подозревала о его существовании?
Не снимая пальто и шляпки, я уселась прямо на лестнице, чтобы прочесть письмо. (Я никогда не приступаю к чтению, не заняв перед тем надежную позицию. Эту привычку я завела с семилетнего возраста, после того как однажды, сидя на каменной ограде и читая «Детей вод» , слишком увлеклась картинами подводного мира и бессознательно расслабила мышцы, но вместо свободного парения в текучей стихии, которое так живо мне представлялось, совершила свободное падение вниз головой и получила нокаут от удара о землю. В память об этом у меня на лбу остался шрам, обычно прикрываемый челкой. Чтение – дело небезопасное.)
Я вскрыла конверт и извлекла оттуда с полдюжины листков, испещренных все тем же крупным неуклюжим почерком. К счастью, по роду своих занятий я имею большой опыт чтения неразборчивых рукописей. Это не так сложно, как может показаться; нужны лишь терпение и практика. Главное тут – правильно использовать свое внутреннее зрение. Расшифровывая рукописи, пострадавшие от влаги, огня, солнечного света или же просто состаренные временем, следует уделять внимание не только собственно тексту, но и сопутствующим деталям: скорости движения пера и его нажиму, заминкам на том или ином слове, долгим паузам между фразами и т. п. Прежде всего вы должны расслабиться и ни о чем не думать, пока вас не застигнет подобие сна наяву, в котором вы почувствуете себя бегущим по пергаменту пером и одновременно этим самым пергаментом, на чьей поверхности один за другим возникают свежие чернильные знаки. После этого можно приступать к чтению. Ощущая и понимая автора, его мысли, тревоги и желания, вы прочтете текст с такой легкостью, как если бы сами со свечкой в руке заглядывали через плечо пишущему.
При правильном подходе к делу расшифровка данного послания не представляла особых трудностей. Оно начиналось отрывистым обращением «Мисс Ли». Далее каракули и завитушки стали быстро складываться в буквы, а те – в слова и фразы. Вот что я прочла:

Когда то давно я дала интервью для «Банбери геральд». В ближайшие дни собираюсь отыскать его в своем архиве. Странного типа они мне прислали в тот раз. Мальчишка. Ростом со взрослого мужчину, но нежный и пухлый, как младенец. Он явно чувствовал себя неловко в мешковатом коричневом костюме, более уместном на человеке гораздо старше его. Покрой, воротник, материя – все не годилось. Это был костюм из разряда вещей на вырост, какие мать покупает сыну, по окончании школы вступающему во взрослую жизнь. Однако мальчишки не перестают быть мальчишками, едва избавившись от школьной формы.
Держался он очень напряженно. Я сразу это отметила, подумав: «Что ему от меня нужно?»
Я ничего не имею против правдолюбцев, хотя собеседники из них хуже некуда, особенно когда они пускаются в столь милые их сердцу рассуждения об истине и лжи. Мне претит подобная болтовня, но если эти люди оставляют меня в покое, я их тоже не трогаю.
По настоящему меня раздражают не правдолюбцы, а правда как таковая. Почему иные с ней так носятся? Разве кто нибудь находил в ней поддержку и утешение, какие дарует нам вымысел? Поможет ли вам правда в полночный час, в темноте, когда ветер голодным зверем завывает в дымоходе, молнии играют тенями на стенах вашей спальни, а длинные ногти дождя выбивают дробь на оконном стекле? Нет. Когда холод и страх делают из вас застывшую в постели мумию, не надейтесь, что лишенная крови и плоти правда поспешит к вам на помощь. Что вам нужно в такой момент, так это утешительный вымысел. Милая, славная, старая добрая ложь.
Некоторые писатели не любят давать интервью. «Вечно одни и те же вопросы», – жалуются они. А что они, собственно, ожидают услышать? Репортеры – это наемные работяги, у которых дело поставлено на поток, тогда как писатель производит штучный продукт. Но если они задают нам одни и те же вопросы, это еще не значит, что мы обязаны повторяться с ответами. Я говорю о вымысле – в конце концов, это и есть наш хлеб насущный. В год я даю десятки интервью, а за всю жизнь их у меня набралось несколько сотен. Я считаю, что талант не должен отгораживаться от мира, загоняя себя в тепличные условия. Во всяком случае, мой талант не настолько нежная вещь, чтобы вянуть и съеживаться от прикосновения грязных пальцев бульварных писак.
В прежние времена меня не раз пытались поймать в ловушку. Раскопавшие малую толику правды журналисты являлись ко мне с намерением выложить этот козырь в удобный момент и, застав меня врасплох, узнать еще что нибудь из той же серии. Приходилось все время быть начеку, чтобы сбивать их со следа. Обычно я пускала в ход свежую приманку и осторожно уводила их в сторону от изначальной цели – вожделенной правды – к очередной придуманной истории. В их глазах понемногу разгорался азартный огонь, и, увлеченные вымыслом, они ослабляли хватку, позволяя настоящей добыче, той самой толике правды, выскользнуть из жадных репортерских рук и благополучно кануть в небытие. Этот прием срабатывал безотказно. Хорошая сказка всегда берет верх над жалкими огрызками правды.
Позднее, когда я стала по настоящему знаменитой, «интервью с Видой Винтер» превратилось для журналистов в своего рода обряд посвящения. Они уже примерно знали, чего следует ожидать, и были бы разочарованы, уйдя от меня без новой истории. Начиная интервью с пробежки по стандартным вопросам (Откуда вы черпаете вдохновение? Ваши персонажи основаны на реальных людях? Что есть в главной героине от вас самой?), они вполне удовлетворялись краткими ответами – чем короче, тем лучше (Из собственной головы. Нет. Ничего.) и переходили к тому, ради чего они здесь появились. На их лицах возникало мечтательное, предвкушающее выражение, как у маленьких детей в ожидании сказки на сон грядущий. «Расскажите что нибудь о себе, мисс Винтер», – просили они.
И я рассказывала. Короткие незамысловатые истории, не бог весть что. Две три переплетенных сюжетных линии, тут запоминающийся лейтмотивчик, там несколько броских деталей. Всякая всячина из моей мусорной корзины, где подобного добра в избытке. Забракованные фрагменты, романов и новелл, отвергнутые сюжетные ходы, мертворожденные персонажи, образные описания, которым не нашлось места в книгах, и прочая шелуха, отсеянная при редактировании. Достаточно взять несколько таких лоскутов, наскоро их сшить, подровнять края – и готово. Еще одна свеженькая биография.
Они уходили счастливыми и довольными, сжимая в руках свои блокноты, как детишки сжимают кулек со сластями по завершении праздничного вечера. Потом они будут рассказывать своим внукам: «Однажды я встречался с самой Видой Винтер, и она поведала мне удивительную историю…»
Но вернемся к мальчишке из «Банбери геральд». Он с ходу попросил: «Мисс Винтер, скажите мне правду». Каково? Я вынуждала людей идти на самые невероятные ухищрения в надежде вытянуть из меня хоть одно слово правды (таких ловкачей я чую за милю), но тут… Это было просто смешно. На что он рассчитывал?
Кстати, хороший вопрос. На что он мог рассчитывать? Испытующий, напряженно внимательный взгляд. Ему было нужно нечто особенное, и я это поняла. Глаза его лихорадочно блестели, на лбу выступили капельки пота. Возможно, он был болен. «Скажите мне правду», – попросил он.
У меня возникло странное чувство: как будто возвращается к жизни давнее прошлое. Где то в глубине водоворотом закружились воспоминания, создавая приливную волну, которая прокатилась вверх по жилам и обернулась холодной зыбью, стучащей в мои виски. Жутковатое ощущение. «Скажите мне правду».
Я обдумала его просьбу. Я рассмотрела ее с разных сторон и взвесила возможные последствия. Он выбил меня из колеи, этот мальчишка с бледным лицом и горящими глазами.
«Хорошо», – сказала я.
Он покинул меня спустя час. Рассеянно промычал слова прощания и, уходя, ни разу не оглянулся.
Я не сказала ему правду. Как можно? Я угостила его очередной историей. Тощей, жалкой, малокровной сказкой без ярких деталей и изящных поворотов: выцветшие лоскуты, сметанные на живую нитку, с бахромой по неровным краям. Одной из тех историй, что так похожи на реальную жизнь. Точнее, на то, что представляется людям реальной жизнью, а это совсем не одно и то же.
Человеку моего склада, наделенному живой фантазией, нелегко сочинять истории вроде этой.
Я следила за ним из окна. Он удалялся шаркающей подходкой, ссутулившись и опустив голову; казалось, каждый шаг давался ему с трудом. Вся его энергия и живость, весь изначальный порыв сошли на нет. Я убила в нем это. Впрочем, я не намерена брать на себя всю вину. Он должен был знать, с кем имеет дело, и не принимать рассказанное на веру.
Больше я его никогда не видела.
То самое чувство – глубинное волнение, зыбью восходящее к вискам, – оставалось со мной еще долгое время. Оно то затихало, то вновь усиливалось при одном лишь воспоминании о словах мальчишки репортера. «Скажите мне правду». – «Нет», – повторяла я снова и снова. Нет. Однако чувство не исчезало. Оно не давало мне покоя. Более того, оно стало для меня реальной угрозой. И тогда я пошла на сделку. «Не сейчас». Оно насторожилось, поколебалось, но в конце концов утихло. Утихло настолько, что я через какое то время напрочь о нем забыла.
Как давно это было? Тридцать лет назад? Сорок? Может, и больше. Время проходит быстрее, чем мы успеваем это заметить.
А на днях мне вдруг вспомнился тот мальчишка. «Скажите мне правду». Затем возвратилось и странное чувство. Нечто растет внутри меня, стремительно делясь и множась. Я чувствую его физически – где то в районе желудка, твердое и круглое, размером с грейпфрут. Оно высасывает воздух из моих легких и разъедает мой костный мозг. Долгое пребывание в спячке сильно его изменило. Теперь я имею дело с агрессивным существом, не поддающимся убеждению, не склонным к переговорам и дискуссиям, упрямо настаивающим на своем праве. Оно не признает слова «нет». «Скажи правду», – требует оно вслед за мальчишкой, глядя в его удаляющуюся спину. Потом оно оборачивается ко мне и железной хваткой сдавливает, скручивает мои внутренности. «Не забывай, мы заключили сделку».
Это время настало.
Жду вас в понедельник. Я вышлю за вами машину к поезду, прибывающему в Харрогейт в половине пятого.
Вида Винтер

Сколько времени просидела я на ступеньках после того, как дочитала письмо? Не имею понятия. Я как будто подпала под чары. Магия слов, без сомнения, существует. А если ими манипулирует человек умелый и знающий, эти слова запросто могут взять вас в плен. Они опутают вас, как шелковистая паутина, а когда вы превратитесь в беспомощный кокон, пронзят вам кожу, проникнут в кровь, овладеют вашими мыслями. Их магическое действие продолжится уже внутри вас. Когда я наконец пришла в себя, мне оставалось только догадываться о процессах, минутами ранее происходивших в темных глубинах моего сознания. Так что же сотворило со мной это письмо?
О Виде Винтер мне было известно очень немногое, если отбросить все громкие титулы, которыми, не скупясь, награждала ее пресса: любимый автор английских читателей, современный Диккенс, величайший живой классик и так далее в том же духе. Я, конечно, знала о ее мировой популярности, и все же статистические выкладки, когда я до них добралась, произвели на меня ошеломляющее впечатление. За пятьдесят шесть лет она выпустила пятьдесят шесть книг, которые были переведены на сорок девять языков; сводные отчеты английских публичных библиотек двадцать семь раз называли мисс Винтер самым читаемым автором года; по ее романам было снято девятнадцать художественных фильмов. В этой связи оживленно дискутировался вопрос: превзошла ли она Библию по общему количеству проданных экземпляров или пока еще не превзошла? Трудность заключалась даже не столько в определении совокупных тиражей мисс Винтер (постоянно меняющиеся многомиллионные числа), сколько в получении надежных данных по Библии: при всем возможном пиетете к Слову Божьему, статистика его продаж не заслуживала никакого доверия. В этом списке меня особо заинтересовало одно число, а именно двадцать два – столько раз предпринимались попытки написать полноценную биографическую книгу о мисс Винтер, но все усилия правдоискателей разбивались о недостаток информации, категорическое нежелание писательницы сотрудничать с биографами, а то и угрозы судебных преследований с ее стороны. Обо всем этом я узнала впервые. В сущности, единственным статистическим показателем, известным мне априори, было число книг Виды Винтер, прочитанных лично мною, Маргарет Ли. Число это равнялось нулю.
Я вздрогнула, зевнула и потянулась, по прежнему сидя на лестничной ступеньке. Возвращаясь к реальности, я обнаружила, что за период забытья мои мысли перестроились на новый лад – из груды бессвязных обрывков и обломков, каковую представляли собой мои воспоминания, на передний план неожиданно выдвинулись два эпизода.
Первой шла сценка с участием моего отца. Действие происходит у нас в магазине. Мы распаковываем коробку с книгами, приобретенными на распродаже частной библиотеки, и среди прочего находим в ней несколько романов Виды Винтер. Однако наше заведение не торгует современной литературой. «После обеда отнесу их в благотворительное общество», – говорю я и откладываю книги на край прилавка. Но еще до обеденного перерыва три книги из четырех покидают магазин. Проданы. Одна священнику, вторая картографу, а третья специалисту по военной истории. Лица наших клиентов – бледно отрешенные, с мерцающим внутри огоньком, лица завзятых библиофилов – внезапно оживляются при виде ярких обложек бестселлеров Виды Винтер. Во второй половине дня мы завершаем разбор книг, вносим их в каталог и расставляем на полках, а потом за отсутствием посетителей предаемся обычному в таких случаях занятию: садимся и читаем. Поздняя осень, льет дождь, окна запотели. В глубине помещения тихо шипит газовый обогреватель; мы слышим звук, его не слушая, мы рядом и в то же время далеко друг от друга, погруженные каждый в свою книгу.
«Заварить чай?» – спрашиваю я наконец, отрываясь от чтения.
Нет ответа.
Тем не менее я завариваю чай и ставлю чашку на его стол.
Проходит час. Его нетронутый чай давно остыл. Я завариваю новый и приношу отцу дымящуюся чашку. Он никак не реагирует на мои действия.
Тогда я осторожно приподнимаю книгу, в которую он уставился, чтобы взглянуть на обложку. Это четвертый, и последний оставшийся у нас роман Виды Винтер. Я возвращаю книгу в прежнее положение и заглядываю ему в лицо. Он меня не слышит. Он меня не видит. Он сейчас в другом мире, и я для него не более чем бесплотная тень.
Таким был первый эпизод.
Второй представлял собой зрительный образ. Женское лицо с поворотом в три четверти, словно вырезанное из массивных пластов света и тени, нависает над толпой маленьких и ничтожных в сравнении с ним людишек. Это всего лишь многократно увеличенный фотопортрет на рекламном щите над платформой вокзала, но мой внутренний взор угадывает в этом образе бесстрастное величие давно забытых цариц и языческих богинь, воплощенное в камне мастерами какой то древней цивилизации. Созерцая гордый изгиб бровей, плавно очерченные высокие скулы, безупречные линии и пропорции носа, невольно удивляешься тому, что случайные вариации человеческой породы способны произвести на свет такое сверхъестественное совершенство. Если подобный череп будет найден археологами далекого будущего, они могут расценить его как артефакт, созданный не тупым резцом матери природы, а искусной рукой неведомого гениального художника. Кожа ее лица излучает мягкий алебастровый свет; она кажется еще белее по контрасту с изящными завитками медно красных волос, причудливо ниспадающих на виски и на крепкую стройную шею.
Поразительную эту красоту, как будто одной ее мало, эффектно дополняют глаза. Вероятно, подсвеченные стараниями фотографа до нечеловечески зеленого блеска – зелени церковных витражей, леденцов или изумрудов, – они смотрят поверх толпы отрешенным, абсолютно ничего не выражающим взглядом.
Не знаю, какие чувства вызывала эта картина у других людей, находившихся на вокзале; многие из них читали книги мисс Винтер, и это наверняка сказалось на их восприятии. Что касается меня, то я невольно вспомнила выражение «глаза – это врата души» и, вглядываясь в зеленые, холодные, невидящие глаза на портрете, подумала, что у изображенной здесь женщины никакой души быть не может.
Вот и вся информация о Виде Винтер, которой я располагала ко времени получения письма. Не слишком много. Впрочем, если подумать, вряд ли другие люди знали о ней больше. Ибо, хотя ее имя, ее лицо и ее книги были известны всем, по настоящему Виду Винтер не знал никто. Знаменитая своими тайнами не менее, чем своим творчеством, она представляла собой идеальную загадку.
И вот теперь, если верить письму, Вида Винтер решила наконец поведать правду о себе. Одна эта новость уже могла стать сенсацией, но еще более удивительным являлся тот факт, что поделиться своими откровениями мисс Винтер захотела со мной.

В колонках играет - Земфира
Настроение сейчас - отличное!

начну с ононса книги...
Аннотация

Впервые на русском – «Тринадцатая сказка» Дианы Сеттерфилд – признанный шедевр современной английской прозы, книга, открывшая для широкой публики жанр «неоготики» и заставившая англо американских критиков заговорить о возвращении золотого века британского романа, овеянного именами Шарлотты и Эмили Бронте и Дафны Дюморье. Дебютный роман скромной учительницы, права на который были куплены за небывалые для начинающего автора деньги (800 тысяч фунтов за британское издание, миллион долларов – за американское), обогнал по продажам бестселлеры последних лет, был моментально переведен на несколько десятков языков и удостоился от рецензентов почетного имени «новой „Джейн Эйр”».
Маргарет Ли работает в букинистической лавке своего отца. Современности она предпочитает Диккенса и сестер Бронте. Тем больше удивление Маргарет, когда она получает от самой знаменитой писательницы наших дней Виды Винтер предложение стать ее биографом. Ведь ничуть не меньше, чем своими книгами, мисс Винтер знаменита тем, что еще не сказала ни одному интервьюеру ни слова правды. И вот перед Маргарет, оказавшейся в стенах мрачного, населенного призраками прошлого особняка, разворачивается в буквальном смысле слова готическая история сестер близнецов, которая странным образом перекликается с ее личной историей и постепенно подводит к разгадке тайны, сводившей с ума многие поколения читателей, – тайне «Тринадцатой сказки»…
ЗЫ: первую главу книги ждите завтра и огромная прозьба оставлять коменты! без них скучно!