Jakob Philipp Hackert. Ворота в Помпеи


Но, наверное, самой известной фреской Помпеи является «Портрет молодой девушки», или «Портрет поэтессы» в круглом медальоне. Кто эта женщина? Она выглядит удивительно современно: такие прически и серьги-колечки носят и сегодня. Сеточка на голове напоминает вязаные крючком ажурные летние шапочки, модные в 2004 году.
А ее жест — прикосновение к губам стилоса, заостренного стержня, которым писали на покрытых воском дощечках, — мы повторяли десятки раз. Кто не покусывал в задумчивости конец шариковой ручки, когда не решается задача или неизвестно, как правильно писать трудное слово в диктанте?
Предполагают, что это Сафо (или Сапфо), самая знаменитая поэтесса древности (VII—VI века до н. э.) Она писала о любви, девичьей красоте, нежной дружбе. В античном мире Сафо считалась идеалом гармонии и красоты. Платон называл ее десятой музой — жрицей красоты… Кстати, может, на портрете изображена именно муза? Например, Каллиопа — богиня эпической поэзии или Эвтерпа — богиня лирики, или Эрато — муза любовных песен?





А потом в Помпеях нашли другие женские портреты. Или парные, на которых вместе были изображены муж и жена. И вот странно — жена на таком семейном портрете довольно часто была нарисована со стилосом и табличкой для письма. Что же, все женщины Помпей были поэтессами? «Нет, это не поэтесса и не богиня поэзии, — решили ученые-искусствоведы. — Возможно, это просто домохозяйка. В те времена девушку из хорошей семьи обучали письму и счету, чтобы она могла вести хозяйство, подсчитывать расходы. Стилос и «записная книжка» на портрете — это знак того, что нарисованная женщина — хорошая хозяйка».
Так богиню превратили в домохозяйку. Но в этом ничего плохого нет. Возможно, любить своего мужа и хорошо вести дом не менее важно, чем писать стихи?















Мы не знаем, конечно, как в Помпеях владельцы называли свои дома. И редко можно было узнать имя хозяина (как было с домом Веттиев). Современные названия помпейским домам обычно давали археологи, которые их раскапывали: дом Мистерий — из-за комнаты, расписанной множеством персонажей — героями древних представлений-мистерий, дом Трагического поэта — из-за мозаики с изображением человека с маской музы Трагедии. В доме Трагического поэта наряду с множеством других фресок есть одна, о которой спорят уже более ста лет (она была раскопана в 1894—1895 годах). Это «Жертвоприношение Ифигении». На ней изображены герои древнегреческого мифа: микенский царь Агамемнон, который должен был принести в жертву свою дочь Ифигению, чтобы спасти страну от гнева богини Артемиды; жрец Калхас, готовящийся совершить обряд жертвоприношения; Одиссей и Диомед, которые несут Ифигению к жертвеннику, и сама Артемида. Художник прекрасно изобразил горе Агамемнона, страх и отчаяние Ифигении, сомнение в глазах жреца — а нужно ли приносить эту жертву? Но у Ифигении… почему-то не нарисованы ноги. Они должны быть видны позади фигуры Одиссея, но их нет! Почему? Неумение художника отпадает сразу же — картина явно написана рукой мастера. Незаконченность? Нет, фреска совершенно закончена, до последних мелочей. Отгадки нет...

Карл Брюллов. Последний день Помпеи


Мальчик, обнявший собаку. Сплетшаяся в объятии пара. Женщина, в последнем усилии успевшая начертить на стене осколком катакомбный крест-колесо в круге. Она то ли была христианкой, то ли стала ею прежде чем сгореть. Все они теперь сделаны из серой пемзы, любовно расчищены скребками и кисточками, выставлены на обзор публики - каждый в момент гибели.

Внутри пепельной окалины, облепившей контуры тела - хрупкие каркасы скелета, нет ни кожи, которая была шелковиста на ощупь, нет влажных глазных яблок и радужки в них, чтобы видеть, нет узора на подушечках пальцев, нет и самих пальцев - только фаланга застыла на краешке тела, подняв к солнцу ядовитые челюсти. Сизые оливы странствуют по склонам и голоса горлиц - расстояние от голоса до колоса - от бессмертника до ссадины стеклянно и бесследно.
Когда не осталось ничего, кроме пепла, нужно просто потерпеть - там, на донышке еще сохранилось нечто ощутимое: мед и вино, янтарь и лен, камедь и киннамон, базальт и базилик, медь и лимон, цикада в померанцевом саду, колечко гиацинтовой пряди на виске и тень ласточки - хлест нахлест - по лицу. Больше ничего...
***
Губы пересохли, как полынь в сентябре на овечьих склонах, как косая тень кипариса, которая сводит с ума, как змеиный выползок на выбеленной досуха трещине надгробного камня, как статуя, занесенная песком - только левая грудь, как яблоко видна над заносом. Оставленный матерью волчонок подползет и будет грызть деснами, скуля, ее сухой мраморный сосок.
***
Сатир, отшатнувшийся от Гермафродита: не прикасайся к моему покрывалу, потому что я не то, что ты желаешь увидеть. Я стал не человеком - колесом. И росный ладан выморосил на ресницах моих.
***
За одно только это сочетание рук - темное и светлое - можно отдать тебе сад.
Исподволь совершается благосклонная игра солнца и теней, вливание ладони в ладонь, проливное легкоплавкое слово "возлюбленная". Медовое дыхание рот в рот, пружина сближения, чревом к чреву. Все, что проросло ночью, никогда не будет расторгнуто.
***
Есть горечь меда, есть усталость крыла, есть предел выносливости металла и плоти, все, кто ловят, будут пойманы. И все будет исполнено на земле. За любовь платят молоком и хлебом, но молоко скисло, а хлеб сгорел на поду. Мне нечем заплатить ей кроме вулканического пепла. Пересыпать легкое серое крошево из ладони в ладонь и сдуть, как цикаду - пфффф - далеко, налегке, наугад. Козленок лакает материнскую влагу, коса возлюбенной оплетает шею мою, в расселинах тектонических плит дремлет багровое вино и мед магмы - лейтмотив нашей опаленной плоти на полынном плато в полдень. Звери крадутся в виноградники и завтра я наступлю босой ступней на скорпиона и даже не вскрикну тебя, радость моя, в первый раз после жизни.

Так падает осенняя капля с острия листа, так горстью отхлынула от лица кровь, я стал гипсом и золой, если ты не услышишь меня - значит, ты слеп. Оглянись.
***
Смотри, вот россыпь гранатовых зерен, вот пятнистая шкура лани на бедрах, пастушья котомка через плечо, рисунок морской соли на сходящем загаре, клинопись сильного пульса в синих сосудах на тыльной стороне ладони.
Заклинание известью изъязвило воспаленную перемычку под языком. Пустынно перед восходом солнца. Весло в тростниках. Плёс.
У тебя есть все, а у меня остался только сад.
Смотри, у меня есть запретный неподсудный сад, у меня в ладонях мед и вино. Приходи. Я усну у тебя на груди. На десять минут навсегда.







Многие годы это фрески были "занавешенными картинками", непозволительными для взгляда любопытных туристов. Для того, чтобы осмотреть их, нужно было принести смотрителю разрешение от местного епископа, а епископ этот очень неохотно подписывал пропускные бумаги. Сам он фресок никогда не видел, но на слово верил, что зрелище это не для порядочного человка. "Нельзя" было последним и любимым словом епископа.
Лет сто тому назад один молодой человек, не достигший пятнадцати лет, путешествовал по Южной Италии, и побывав в освобожденных от пепла городах, сказал смотрителю: Я хочу увидеть запретные фрески."
Смотритель отказал, не помог ни щедрый подкуп, ни угрозы, ни мольбы. Тогда юноша отправился к епископу. Тот, узнав, о сути вопроса, даже разговаривать с подростком не пожелал. Но молодой человек настоял на десятиминутной аудиенции.
Секретари посмеивались: известнейшие археологи годами добивались разрешения, а тут желторотый иностранец хочет, чтобы его каприз исполнили тотчас.
Юноша открыл дверь епископских покоев. Ключ в замке щелкнул дважды. Спустя десять минут юноша вышел, помахивая заверенным разрешением и с торжеством глядя на оторопевших секретарей улыбнулся так, словно его рот был разрезан, как гранатовое яблоко, он, дразня, провел языком по губам, и съехал по мраморным перилам. Смешное мальчишество, но молодой человек очень торопился.
В условленном месте смотритель зажег факел и хотел сопровождать, но юноша оттолкнул его, забрал огонь и шагнул один в темноту.
Отсветы червонного огня позволили ему увидеть все, что он желал. В лисьей пляске ластились к стенам фрески. Юноша запрокидывал голову, на горло его, виски, скулы, краешки губ, в окоемы глазниц и в синие оттени под ними проливалось мед и вино совокупленных невесомых невест.
Когда факел зачадил и погас, юноша поднялся по ступеням и вышел, жмурясь, на солнце. Он был спокоен. Смотритель топтался поодаль, вздыхал и наконец спросил:"Как вам удалось добиться разрешения? Ведь епископ сказал "нельзя".

Юноша бросил через плечо: А я сказал: "можно". Вот и все"...