Посетили усадьбу Усадьба Воронцовых и Воронцовых-Дашковых Андреевское (вернее то, что от нее еще осталось). 

Далее...

Изъ Ялты въ Москву (я.В.М.)
Феди Каменскаго

27 ое июня 1894 года.

В пятницу 24 июня мы, т.е. я, брат и мама собирались отплыть на пароходе «Михаил» в Одессу, чтобы через Киев попасть в Москву; но так как этот пароходишко оказался очень старым и дрянным, то мы заблагорассудили отправиться на «Владимире». О нем отзывались, как о надежном пароходе. Перед отъездом мама нас послала отслужить молебен, и я, помниться очень невнимательно молился.
В воскресенье в 9 часов утра, за целый час до отхода, мы были уже на пароходе. Мне захотелось в последний раз взглянуть на ту благодатную страну, где я прожил 6 месяцев. Погода была прекрасная, ясная, море спокойно, чуть заметный ветерок пробегал кое-где пятнами по воде; вся набережная и горы отражались в волнах; воздух так был прозрачен, что верст за 15 отчетливо виднелись столетние сосны, покрывающие собою точно мхом склоны гор; по правее из каменистого ущелья выглядывает татарская деревня Ай-Василь с белой мечетью; с дальней части деревни подымался тонкой струйкой голубоватый дымок и только на некоторой высоте расстилался по воздуху; прямо обрывистые слоистые горы у уступами спускающиеся к самому городу; по – левее блестит белой полоской водопад Учан-Су, и подымается конусообразная, вся поросшая лесом, гора; в верстах в 2 от морского берега идет влево шоссе на Севастополь и белой лентой мелькает порою, извиваясь между зеленью и скалами; дальше начинается виноградники Ливадии. А само лазурное море окружило себя бордюром из тины подобными чистейшему кружеву. Ялта довольно живописна расположенная, потонула в садах, в которых преобладают пирамидальные стройные кипарисы и тополя.
С каким нетерпением стремился я поскорее в Россию ( так зовут в Крыму среднею и северную Россию), которую я уже с декабря месяца не видал, но тут вдруг очень не захотелось уезжать.
Нас провожали многие знакомые: пришли даже те, которых мы не ожидали. У всех были какие-то глупые серьезно торжественные лица. Все спешили передать тысячи поклонов и сказать разные пожелания на дорогу. Вдруг раздался густой первый свисток. Я вздрогнул от неожиданности. С минуту еще свисток откликался в горах и наконец затих. Суетня на пароходе поднялась страшная, хотя еще целых ½ часа осталось до отхода. Капитан велел спешить с погрузкой. И вот по трапам забегали туда и сюда носильщики турки в чалмах и фесках, таща огромные тюки и гогоча во все горло. Фаэтоны под зонтами от солнца то и дело подвозят новых пассажиров. Народ столпился на молу. Я заметил в толпе молодую даму с господином; она плакала и что-то кричала больному генералу, которого с трудом вели на пароход. (Не знаю, слез ли он в Севастополе). Наконец – второй свисток. Провожающие стали прощаться и сходить с парохода. Погрузка кончилась, и стало спокойнее. Команда расставилась, что бы при третьем свистке исполнить приказания капитана. Наконец, давно ожидаемый, третий свисток. Трапы отдаются на мол, отпускают канаты, и винт завертелся, взбурлив воду. Пароход тяжело повернул носом в море и пошел, смело рассекая волны. Мол остался позади. Долго потом еще видны были провожавшие, махающие платками.
Наш путь лежал в виду берега до самого Севастополя. И вот мимо нас потянулся живописный берег. Прежде всего, показалась дача, где мы жили: домик у моря в Швейцарском вкусе, весь в саду и обросший чайными розами. Вот мелькнули белые крыши Чукурлара, и потянулись виноградники Ливадии с красивыми башенками, кое, где торчащими. Вот, наконец, сам дворец, окруженный тенистыми парками, так что одна крыша выглядывает между кипарисами. А там Ай-Тодорский маяк на отвесной скале, Алупка со своим бурым замком, Георгиевский монастырь, и много других красивых местечек.
На глядевшись на берег, мы все втроем спустились в кают-компанию выпить кофе.
Пассажиров на пароходе ехало много во всех классах. С нами в первом классе, который помещался в кормовой половине было человек 40; семейство князя Бебутова, какой-то поручик, ухаживавший за француженкой, дама довольно разбитная, Шестаков1 - герой турецкой войны – ехал с дочерью симпатичной девочкой лет 15; он ехал встретить жену, которая должна была прибыть из-за границы, Кувшинов – дядя нашего московского товарища Прянишникова; еще господин, ехавший по делам; 2 офицера и другие.
После кофе мы отправились осмотреть наши каюты и вещи. Чтобы попасть с палубы в отделение кают, нужно спуститься по короткой лестнице на площадку: прямо идут двери в кают-компанию, а по бокам: направо в дамское отделение, налево мужское. Следовательно мы с мамой были разделены. Мне и брату достались койки в большой каюте, я внизу, Вася надо мной и еще пассажиров 6, в том числе и поручик. Хотя к дамам не пускают, но мы все-таки пошли посмотреть, как устроилась мама. Вполне удовлетворенные все втроем вышли на палубу.
Пароход шел у Георгиевского монастыря. Погода продолжала быть прекрасной, только ветер стал сильнее. Все пассажиры высыпали наверх и успели перезнакомиться. Я, Вася и один гимназист из Тифлиса, вероятно еврей, ехавший с матерью во II классе, пошли осматривать пароход. Я обратил внимание на маленькие пушки по обеим бортам, которые все время чистил матрос. Он нам объяснил, что из них стреляют в случае, какого ни будь несчастья или во время тумана, чтобы не налететь на другой пароход. Народу в III классе везде было много: некоторые, не успев получить места, просто на дороге лежали. Человек 30 было арестантов.
В 12 часов звонок призвал нас завтракать. Почти ни кто не отказался, потому что качки не было заметно. Все были веселы и оживленно разговаривали. После завтрака каждый занялся своим делом. Я сел читать.
В 2 часа прибыли в Севастополь. При входе в Севастопольскую бухту стояли 4 броненосца и величественно смотрели на нас. На пристани поднялась такая же суетня, как и при отходе из Ялты. В 4 часа «Владимир» должен отчалить. Оставалось 2 часа стоянки. Мама нас отпустила с Кацем (фамилия гимназ.) в город погулять. По дороге зашли в музей. Полный воспоминаниями о геройской обороне Севастополя. За ½ часа до отхода вошли опять на пароход. Мама была с Христофоровыми: мать ехала с сыном в Одессу заказывать памятник умершему брату. Ее сын учился с нами в Академии. После второго свистка на пароход приехал какой-то генерал. Человек 15 из офицеров провожали его и на целые ½ часа задержали пароход. В 4 ½ мы выходили из бухты, отдав салют военным судам. По выходе из Севастополя обедали. Стол был прекрасный, общество весело. Многие из пассажиров не явились, потому что начало покачивать, в том числе и мама. После обеда мы сходили к ней, и вышли на палубу. Ветер затих, но море было не совсем покойно. Мы выходили в открытое море. В дали виднелся узкой полоской берег освещенный вечерним солнцем. По левый борт заходило солнце на горизонте в безграничное море и алой полосой блестело на нем. В перегонку за пароходом ныряли дельфины. Кое – где виднелись паруса судов окрашенные заходящим солнцем, да пролетит розовая чайка, медленно взмахивая крыльями. Береговая полоса все больше и больше уходила в море и через 2 часа совсем скрылась. Мы вышли в открытое море!
Я присел к барышне Шестаковой и заговорил какую-то чепуху. Она была скучная и неразговорчива. Я заметил, что ей не до меня и постарался скорее отойти. Когда уже совсем стемнело, я, Вася и Кац пошли на нос парохода. Палуба была прибрана, и всё спокойно. Мы подошли к вахтенному и разговорились с ним. Он нам рассказал, что еще гимназистом из 5 класса бежал от родителей и поступил юнгой на пароход, который отправился в Средиземное море. Возвратившись домой, он примирился с своими родными, но морскую службу все-таки не бросил и вот теперь на «Владимире». Потом он попросил у нас папиросу и выкурил ее потихоньку. В дали показался огонек: это был Тарханкутский маяк. Вахтенный дал звонком знать капитану, что справа виден маяк и все опять успокоилось. Мы пошли смотреть машину. Она была год тому назад обновлена. Я ни разу не бывал в машинах морских пароходов, поэтому меня это очень заинтересовало. Машинист нам объяснил все ее части и сводил нас в канал, где лежит винтовой вал. Кацу вздумалось спросить, что машинист и кочегары будут делать в случае несчастия и если пароход будет погибать? «Его святая воля», ответил машинист. Мы вышли из машинного отделения и пошли спать.
Уже было 10 ½ часов, и все пассажиры спали. Вася снял все верхнее платье, а я только сапоги и курточку. Часы повесил в мешочки, которые были у каждой койки, и, не долго думая, заснул. В двенадцатом часу я проснулся и вышел (покурить) на палубу.
С носа дует ветер. Небо чисто и темно, звезды отчетливо выделяются в нем. Все тихо. На море мертвая зыбь. На юге зарево от заходящей луны. Кое-где блестят белые гребни волн на темном море. Дым из трубы длинной черной полосой проходит по небу и заслоняет звезды. По размахам мачты видно, что покачивает. Пароход от действия машины немного трясется. На корму прошел матрос посмотреть на аппарат, показывающий быстроту хода. Никаких огней на горизонте я не заметил. Наконец я сошел в низ и заснул.
Вдруг меня будит мама, неодетая, взволнованная: «Скорей, скорей на палубу, случилось какое-то несчастье». Я и Вася наскоро оделись, я захватил даже мои часы. В каюте была страшная суматоха: кто одевался, кто надевал пробковый пояс, кто просто бегал. Мы втроем поспешили выйти, но когда бежали по коридору, то потухло электричество. Случилось что-то серьезное. Официант не потерялся и зажег свечи. Выбежав на палубу, мы первым делом стали спрашивать, что случилось, но никто ничего не знал. На палубе паника. Все пассажиры выбежали на верх, не зная, что делать, что предпринять, бегают, кричат, молятся. Со многими дамами дурно, но на них никто не обращает внимания: каждый думает о себе. Но мама усадила нас на лавочку и начала молиться, некоторые женщины присоединились к нам и, встав на колени, повторяли ее слова. В друг я заметил, что море все ближе и ближе поднимается к нам. Оно блестит каким-то слабым фосфорическим блеском. Мы постепенно погружались в море. Это меня ужаснуло. Я понял, что скоро вода должна поглотить нас. Как страшно это черное, мрачное море, как зловеще плещется оно о борта! Что же за той поверхностью, что там внизу? Смерть и могила. Неужели это море, которое я любил, так коварно, без жалости убьет нас и покроет на веки своими холодными волнами? Оно, не внимая ни каким мольбам, потопит нас живыми и скроет наши безобразные трупы от глаз родных и дорогих людей. Оно из своей таинственной глубины даже не известит миру о нашей участи. Разве непременно нужно умирать, не начав жить, не зная что такое жизнь? Умереть когда столько надежд возлагал я, столько планов строил на будущее, когда так хочется жить! Надо бороться со смертью до последней минуты, испытать все средства. Но что делать, когда кругом только вода и с нею смерть? Спасательные снаряды все разобраны, и даже многим пассажирам их не хватает. Остается только дожидаться помощи с парохода, который разбил нас. Но там забыли нас и заботятся только о себе. Отсюда видно, как мелькают фонари на пароходе. Это вероятно они осматривают свои повреждения. Как ни кричат от нас о помощи, о ней там и не думают. Тогда мы бросили всякую надежду на виновника нашего несчастья и заботились только, как дать знать о несчастии еще другому пароходу, которого огонек чуть-чуть мелькает на горизонте. И вот поднялись тревожные и отрывистые свистки, взлетели ракеты и запылал парус на мачте. Шипение ракеты, свистки, крики, вопли, все это смешалось, и получился такой шум, что страшно становилось и терялось присутствие духа. Наконец итальянцы прислали шлюпку (столкнувшийся с нами, оказался итальянский пароход). Мы бросились к трапу. Поднялась давка; каждый старался попасть в лодку, так что от тяжести людей трап затрещал и, если бы наши матросы не пригрозили топорами тем, кто лез вперед, трап оборвался бы, и все раньше времени покатились бы в море. Итальянцы испугались такого натиска и народа, повернули и были таковы!
Они больше не делали попыток к спасению нас. Мелькавший на горизонте огонек, который мы приняли за пароход, оказался поднявшейся звездой. Паника усиливалась. Сердобольная горничная, видя, что у нас нет поясов, откуда-то принесла нам один. Мы надели его на маму. Но она, не желая спасться одна без нас, велела его нам снять! И мы, по глупости, послушались и отдали его другим пассажирам. Потом мама почему-то потянула нас на мачту, и мы все полезли; за нами пассажиры. От нашей тяжести чуть не оборвались ванты. Спасаться на мачте в открытом море, конечно, бессмысленно. Мы слезли. При подобных катастрофах, если нельзя попасть в шлюпку, всего целесообразнее выбрать какой ни будь большой деревянный предмет, и в последний момент, в месте с ним сброситься за борт. Но тогда мы этого не соображали. В страшной суматохе мы трое держались вместе. Наконец корма опустилась в море, а нос парохода приподнялся. Тогда с мостика командир крикнул: «все на нос». Все бросились туда. Но мы успели добежать до середины, как нос резко поднялся еще выше, и весь пароход кормой ухнул в море. Я схватил маму, но в этот момент водоворот нас разъединило. Я оказался втянутым воронкой, которая образуется от быстрого погружения в море судна. В этой воронке меня долго крутило и я мечтал скорей бы потерять сознание. Но потом меня выбросило наверх, я хватил воздуха и опомнился. Нашего «Владимира» как не бывало, кругом темные волны с гребешками, ни людей, ни обломков. В отдалении светятся огоньки на итальянце. Я попробовал снять платье и сапоги. Но это все мокрое не снималось; мне удалось сорвать только курточку. А намокшие сапоги и брюки очень мешали и тянули вниз. Плыть некуда: берега нет, а забывший нас итальянец далеко; вероятно меня отбросило сильно в сторону, доплыть к нему в сапогах, я не надеялся; поэтому, чтобы сохранить силы, старался только держаться на поверхности. И это было довольно трудно, так как волны с гребнями каждый раз перекатывались через голову. Слава богу, кругом не было никого тонущих и меня не хватали за ноги. Теперь не понимаю, на что я надеялся, стараясь держаться на поверхности: ночью, в открытом море один среди волн! Меня поддерживал только упрямый инстинкт самосохранения. Никаких других мыслей и соображений не было в голове, только как бы удобнее встретить следующую волну. Долго я с ними боролся и наконец стал слабеть. В это время, не заметно для меня подошел «Синеус» и спустил шлюпки. Какова же была моя радость, когда я увидел одну из них! Из последних сил поплыл к ней. Но борта ее высокие, я совсем ослаб, и по спущенному мне веслу еле на нее взобрался. Попав в шлюпку (ону уже была полна спасенными), я почувствовал страшный упадок сил, озноб и рвоту морской водой, которой наглотался в море. После рвоты, я с удовольствием прижал к себе теплый фонарь со свечкой. В это время уже светало. А когда мы попали на твердую палубу «Синеуса», то уже было совсем светло. Мы пошли сушиться и греться в кочегарку. Там было так приятно жарко, что я хорошо прогрелся, а мои сапоги, брюки и рубашка высохли даже на мне. Потом, когда я вышел на палубу, яркое солнце уже сильно прогревало. (Администрация парохода нас хорошо приняла и накормила). На «Синеусе» спасенных было 15 человек и пять трупов. Но я не нашел ни мамы, ни Васи. Меня успокаивали, что они, может быть на «Колумбии», потому, что с появлением «Синеуса» она тоже спустила шлюпки и спасла погибавших. Столкновение произошло от того, что «Колумбия» шла не верно. По морским правилам при встрече суда должны держаться правой стороны, и таким образом свободно расходиться. «Владимир» при встрече с «Колумбией» пошел правой стороной, а она почему-то повернула в лево и поэтому резала дорогу и ударила нас в левый борт. Это ведь было ночью, когда капитан сам должен быть на вахте. Не смотря на это, после столкновения итальянский капитан Луи Пеше, выбежал на мостик в ночном белье; значит он спал. А командир «Владимира» Криун был на своем месте. Потом его подобрали на шлюпку. Но он так был потрясен несчастьем, что не желал быть спасенным и со шлюпки опять бросился в море. Его снова вытащили.



На фото обложка дневниковой тетради с записью данной истории и багажная квитанция с того рокового рейса парохода "Владимир" (поднята при извлечении из воды погибших пассажиров).

Опять будет еще один большой пост.

Любителям истории будет интересно.
Остальные могут пролистывать дальше :)

Итак,

В ночь на 27 июня 1894 г., ближе к рассвету, в Черном море столкнулись пассажирский пароход "Владимир" и итальянское грузовое судно "Колумбия".
Hoc "Колумбии" ударил в борт "Владимира". Команда итальянского парохода ощутила лишь не очень сильный толчок, на "Владимире" же сразу погасло электричество, раздался громкий треск, многих выбросило из коек, в машинное отделение хлынула вода, команда и 200 пассажиров бросились на палубу. Хотя бушприт "Колумбии" наполовину снес капитанский мостик русского парохода, капитан Криун остался на нем и до последней минуты отдавал необходимые распоряжения. Пока пароходы были сцеплены ударом, части пассажиров удалось перескочить на "Колумбию", вместе с ними туда же перебрались матросы Жиганюк и Собченко, первыми спустившие с "Колумбии" шлюпку, благодаря чему им удалось спасти около 20 пассажиров. Шлюпки же правого борта "Владимира" были разбиты итальянским пароходом.
Старший помощник Криуна и часть команды, бросив пассажиров на произвол судьбы, действовали по принципу "Спасайся, кто может!" и кинулись к шлюпкам, отпихивая женщин и детей.

В результате катастрофы погибло 70 пассажиров и 6 человек команды, пароход "Владимир" затонул, "Колумбия" же почти не пострадала.
По этому делу, которое рассматривал в ноябре 1894 г. Одесский окружной суд, обвинялись итальянский капитан Пеше и русский капитан Криун.
Одесский окружной суд приговорил капитана Криуна к четырем месяцам тюрьмы и церковному покаянию, а впоследствии от наказания освободил.

Герой Русско-турецкой войны 1877-78 гг., Шестаков вместе с 15 летней дочерью утонул.
Также утонул г-н Кувшинов.

Приведенное описание путешествия, записано 27.06.1894 г. Ф.М.Каменским сразу после трагических событий, участником которых он стал.

Записи содержаться в дневниковой тетради, которая сохранилась до настоящего времени.

Рукопись переведена в электронный формат В. Марчуком. Размещается с его разрешения.
http://www.liveinternet.ru/users/1739987/post66509045/

Вчера, я разместила в блоге 2 фотографии Али Каменской:

http://www.liveinternet.ru/users/1739987/post65935664/
http://www.liveinternet.ru/users/1739987/post65935739/

А теперь вот решила рассказать, как сложилась судьба этой девочки.
Статья, любезно предоставлена автором.

ДУШОЮ С ТРЕТЬЯКОВКОЙ

Елена Федоровна Каменская родилась в 1902 году в Нижнем Новгороде в семье богатых судовладельцев, в доме–«шкатулке», похожем на музей. Здесь были подлинники русских передвижников, работы старых «голландцев», изделия русских и европейских ювелиров. У родителей бывали Горький, Шаляпин. Выросшая среди предметов искусства и навсегда впитавшая в себя их ауру, Лена в дальнейшем решила посвятить жизнь служению искусству.
Февральскую революцию 1917 года, 15-летняя Елена приняла с восторгом. По ее мнению это было освобождение, конец томления, нравственного плена. Но впереди был тревожный октябрь с его трагическими событиями. Жить становилось все труднее, а осенью 1918 года им объявили о реквизиции дома и назначили срок выезда.
Мама Елены, Ольга Ивановна, москвичка по рождению, решила переехать в Белокаменную. Тем более что больному отцу нужны были врачи, лекарства. Поселились на Остоженке. На полях России бушевала гражданская война. Надвигалась морозная и голодная зима. Пошли слухи: отопления не будет, электричество уже отключили. Они бы не выжили, если бы знакомые не предложили перебраться в Троицкое.
Там было спокойно, но тоскливо до крайности. Елена окончила школу, встал вопрос, что теперь? Надо поступать в вуз, учиться дальше. Но только в 1923 году, перебравшись в Москву, в дом № 19 на Большой Якиманке, она смогла поступить в Московский институт слова. Здесь были прекрасные преподаватели. Ни марксистское учение, ни политграмота, ни история партии в этом полубуржуазном учебном заведении не изучались. Может быть, поэтому его закрыли, не дав им доучиться последний курс. Оставшись не удел, Елена занялась поиском работы, что при ее происхождении, было непросто. Поэтому, когда в 1935 году появилась возможность поступить на вечерние курсы экскурсоводов при Третьяковской галерее, девушка не раздумывала: после окончания курсантов брали в штат, а работать в музее намного интереснее, чем в тех конторах, где ей довелось послужить. Теперь днем Лена работала чертежником-техником, а по вечерам слушала лекции по истории русской живописи. Тогда же впервые познакомилась с произведениями Феофана Грека и Андрея Рублева.
Наконец, курсы закончились, она стала экскурсоводом Третьяковской галереи. Однако вскоре выяснилось, что эта профессия не для нее, на первой же экскурсии Елена охрипла уже на середине маршрута. Нужно было искать другую работу. В 1937 году ей повезло: потребовался сотрудник в библиотеку. Руководству понравилось, что Елена знает несколько языков, и ее направили в читальный зал, на выдачу книг. А спустя пару лет в отделе древнерусского искусства появилась вакансия. Заведующая отделом Н.Е. Мнева заметила увлечение Каменской этим периодом и пригласила на должность научного сотрудника–хранителя. Лена тотчас согласилась. С этого момента началась ее специализация по иконам, работа на всю оставшуюся жизнь, более чем на пятьдесят лет.
Тем временем атмосфера в Третьяковке становилась все более удушливой, мрачной, как, впрочем, и повсюду. В галерее появились сотрудники, умеющие убеждать и внушать. Они говорили о «врагах народа», предателях родины. Почти каждый день проходили собрания и митинги. Все замкнулись, молчали, не решаясь говорить даже друг с другом. Вот, что писала Елена Федоровна о том времени: «Я, далекая тогда от политики, верила ораторам, ни в чем как следует не разбираясь. Сказали: голосуйте за уничтожение врагов народа — они разваливают отечество. Все проголосовали, и я в том числе. Позже все же стало не по себе: ведь это были живые люди, а мы, значит, их судьи и палачи? Но было уже поздно, время не повернешь. Осталось неизжитое чувство вины, до сих пор спустя почти пятьдесят лет».
Началась Великая Отечественная война, почти сразу галерею стали готовить к эвакуации. Картины снимали со стен, вынимали из рам, бережно укладывали в ящики. Работали днем и ночью. Экспонатов тысячи, и все нужно было тщательно и аккуратно упаковать. Первый эшелон с экспонатами двинулся в Новосибирск в июле 41-го. Елена Федоровна продолжала работать в галерее. Ходила на ночные дежурства. В одно из дежурств в галерею попала бомба, были разрушены перекрытия, погиб постовой милиционер. В двадцатых числах октября 1941 года вместе с одной из последних партий картин в Новосибирск в качестве сопровождающей выехала и Каменская.
Из-за загруженности путей военными составами ехали очень долго, почти месяц, на остановках все бегали за кипятком и очень боялись отстать от эшелона.
В Новосибирске Елена жила на окраине, в маленьком хлипком, промерзающим за ночь домике, печь-буржуйку часто не чем было топить. Весной 1943 года сотрудников филиала начали отправлять на посевную. Местные совхозы и колхозы просили помощи: мужчины ушли на фронт, женщин не хватало. Кое-кого из ГТГ отправляли с театральными труппами, читать лекции перед спектаклями. Когда дошла очередь до Лены, поехала с радостью, хотелось побыть ближе к природе. Что касается кочевой жизни, то это ее не пугало — была заядлым туристом. В командировках она ездила с театром по колхозам и совхозам, читала лекции, рассказывала о галерее, о картинах и художниках, подкрепляя рассказы репродукциями…
Но эти поездки — лишь эпизод. Основное ее дело было в Новосибирске, она много работала, вела научные исследования, писала статьи. В эвакуации Елена Федоровна написала две работы «Годуновская и строгановская школа живописи» и «Черты гуманизма в древнерусской живописи». В Москву Каменская вернулась в 1944-м и продолжила работу в родной Третьяковке, занимаясь любимым делом — изучением древней иконописи, древнерусского искусства. Она — автор ряда серьезных исследовательских работ, статей, путеводителей, книг. Вот только некоторые из них: «Андрей Рублев», «Шедевры древнерусской живописи», альбом «Древнерусская живопись в Государственной Третьяковской галерее».
Елена Федоровна была очень светлым и скромным человеком. За себя никогда не могла попросить. Никогда не говорила о своих медалях, которых у нее было несколько, в том числе «За доблестный труд в ВОВ», а то, что Елене Федоровне в 1972 году присвоили звание «Заслуженного деятеля искусств РСФСР», родственники узнали только после ее смерти.
Жила Каменская довольно замкнуто. Много читала, в том числе периодику, телевизор принципиально не смотрела, делала записи своих впечатлений от прочитанного, вела дневник. Работала очень много, когда бы к ней не заходили родственники, заставали за письменным столом. И конечно, в иконописи разбиралась просто потрясающе. Ей иногда приносили иконы на экспертизу, и она сразу говорила время создания, место и школу. Но никогда не оценивала в материальном плане. Считала, что любая икона бесценна.
В 1977 году Елена Федоровна вышла на пенсию, и тут же написала заявление о приеме на работу на должность музейного служителя с окладом в 60 руб. Последняя запись в ее трудовой книжке «1.01.91 г., отдел древнерусского искусства, техник, оклад 150 руб.». В августе 1992 года Елене Федоровне исполнилось 90 лет, а в октябре она написала заявление в дирекцию: «Прошу освободить меня от занимаемой должности по состоянию здоровья с 1 ноября 1992 г. Каменская». Это последний документ в ее личном деле.

Через несколько месяцев Елены Федоровны не стало. Но до последнего мгновения жизни она была душой с Третьяковкой, работала, продолжала составлять справочник по древнерусской живописи. Так и умерла, лежа в кровати среди россыпи листков, покрытых ее четким красивым почерком, а у изголовья лежали любимые книги по древнерусскому искусству. Это случилось в марте 1993 года, шел Елене Федоровне 91 год.

Валерий Марчук

Фрагмент из книги В. Бурлака "Москва таинственная" (в сокращении)

Некоторые старинные приметы скоморохов сохранились до наших дней. Иногда шутя, иногда серьезно, в них верят тайно или явно в театрах, цирках, концертных организациях, на киносъемочных площадках.

Когда бродячие актеры отправлялись в путь, а навстречу им попадался человек с пустым ведром — это сигнал судьбы: впереди неудачные представления.

Если во время выступления на площадке или сцене появлялся кот, его ни в коем случае не прогоняли. Мало того, актеры еще украдкой наблюдали за его действиями. Начнет кот умываться — значит намывает деньги за представления. И тогда один из скоморохов обращался к зрителям: «Вот тварь Божия, не скупится, щедро нас привечает. Не поскупитесь и вы, люди добрые!..»

Считалось хорошей приметой, если дети подбегали к выступающим актерам и застывали как завороженные. В эту минуту, согласно поверью, где-то родился будущий скоморох. А ныне действующим улыбнется удача.

Из печальных примет назывались скоморохами внезап¬но погаснувшие во время представления факела, свечи или фонари. Важно было уловить, на каком слове это произошло. И тогда целый день то слово нельзя произносить. Иначе либо беспамятство одолеет скомороха, либо смерть явится за ним.

Дурным знаком считалось, если актер во время пред¬ставления ронял какой-нибудь предмет. На упавшую вещь надо было немедленно сесть и обыграть непредусмотренное действие так, чтобы зритель остался доволен.

По поверьям, к скоморохам на каждое представление приходит «дурной глаз» и «добрый». Их обязательно надо высмотреть в толпе. Актеру, который первым обнаружит таких зрителей, необходимо было тихонько сказать: «Чур!..» И тогда представление на несколько мгновений приостанавливалось, актеры замирали. Но следующая фраза после «чуровой паузы» была обращена к зрителям с добрыми взглядами и помыслами.

Считалось среди бродячих актеров, что нельзя начинать представление, если в кармане или кошельке нет ни одной монеты: не будет заработка. Выступления на сытый желудок — тоже плохая примета. Выпивать, конечно, выпивали перед представлением. А если под воздействием алкоголя артист сделал что-то не так, его дружно хлестала розгами вся ватага. Но, безусловно, уже после представления.

Если во время действия кто-то из зрителей уходил, скоморохи мысленно приговаривали ему вслед: «Коли не беда заставила тебя уйти, то идешь ты ей навстречу». При этом нельзя было смотреть на то место, где стоял или сидел ушедший.

Фрагмент книги В. Бурлака "Москва таинственная" ( в сокращении)

В старых МОСКОВСКИХ летописях упоминается, что в начале XVII века
А там, где сейчас площадь Трех вокзалов, протекала речка Чечора, пока ее не упрятали под землю.

Москвичи стали заселять эту местность в первой поло¬вине XVIII века. Заселяли неохотно, с опаской. Страшили «проклятые пески». Немногочисленные старожилы этих мест рассказывали, что давным-давно, еще до прав¬ления великого князя Дмитрия Ивановича Донского, рас¬полагался здесь небольшой монастырь.

Однажды, в злосчастную ночь, разразился в тех местах невиданный ливень. Болота вышли из берегов. Тучи затя¬нули звезды и луну.
На исходе ночи и кромешного мрака монахи монасты¬ря услышали крик:
— Помогите!.. Откройте ворота!..

И хотели бы монахи помочь, да уж больно холодна вода с небес лилась, больно темна была ночь.
А человек все звал и звал на помощь.
Но так и не открыли ворота монахи.
И тогда раздался совсем другой голос, уже не жалобный, а гневный и громоподобный:
— Будьте прокляты!.. Да поглотят вас эти пески!..
В ту же минуту ливень прекратился, но со всех сторон засверкали молнии и покатились по ночи громовые рас¬каты.
Затряслись монастырские постройки. Не успели мона¬хи опомниться, как стала их обитель уходить в песок.
Кинулись к воротам монахи, а те не открываются. Кри¬ки, стоны, мольбы людей перекрывали громовые раскаты. Но вскоре все стихло. На месте монастыря остались лишь песчаные холмы...

Еще в начале XIX века от реки Чечоры тянулись пустынные поля, а за ними находился красивый пруд, который называли «Великим». Площадь его была около 23 гектаров.

В первом десятилетии XX столетия пруд засыпали.

Возле этого пруда еще в XVI веке располагалось село Красное, давшее впоследствии название Красносельской улице и станции метро.
В этом селе посланцы Дмитрия Самозванца встречались с его единомышленниками из Москвы. Здесь располагался штаб завоевателя — польского гетмана Ходкевича.
При царе Михаиле Федоровиче из этих мест везли в Москву песок для строительства и отливки пушек и колоколов. Потом брать отсюда прекратили, поскольку мастера-пушкари и колоколыцики стали замечать, что иногда на металле, после соприкосновения с тем песком появляется какое-то странное свечение, а руки ремесленников покрываются язвами.

Позднее ходили предания о том, что из песков этих делались чудесные краски, изображения написанные ими, могли оживать...

Вот, поразившая меня выдержка из книги Вадима Бурлака «Москва подземная».
Какое полное отсутствие разума надо иметь, что бы призирать создания предков. Все меняется классы, государственные строи, да и сами государства. Но есть ВРЕМЯ. Объекты и информация, проходящая через него, приобретают тем большую ценность, чем более проходят сквозь время.

Тем не менее вот выдержка из главы, рассказывающей о разрушении исторических мест Москвы в 30-е годы:

«Некий Алтаузен, обуянный духом сокрушения или выслуживаясь перед руководителями писал:

Я предлагаю
Минина расплавить,
Пожарского.
Зачем им пьедестал?
Довольно нам
Двух лавочников славить,
Их за прилавками
Октябрь застал.
Случайно им
Мы не свернули шею.
Я знаю, это было бы под стать,
Подумаешь,
Они спасли Рассею!
А может, лучше было не спасать?..

С такими же «добрыми» мыслями к нашей стране, истории и культуре выступил в августе 1930 года в газете «Вечерняя Москва» В. Блюм.: « В Москве, напротив Мавзолея Ленина, и не думают убираться восвояси «гражданин Минин и князь Пожарский» -представители боярского торгового союза, заключенного 318 лет назад, на предмет удушения крестьянской войны…»

Восторгался варварскими разрушениями в Москве и обласканный Советской властью Демьян Бедный:
От храма «Христа-Спасителя»-
Фить!-
Нет и помину,
Исчез неизвестно куда»
Вот это темпы, да!
Нам - радость, а старому –драма.
От такого, сказать с позволения,
Храма,
Мусорный след.
А ведь строился столько лет!..
…Нынче от этого чуда
Сталась груда
Мусора и кирпичей…»