Прозрачен день и сквозь него
видна изнанка мутной ночи,
рассудок всё никак не хочет
принять всего лишь одного -
здесь ничего лет сто как нет,
а то, что есть -
кому-то снится,
наступит утро, включат свет,
и в коридорах психбольницы
пустынно.
Шляются врачи,
что побезумней тех, кто болен,
моя сиделка учит роли
от леди Макбет - к Медичи,
и варит яд тайком.
Для всех.
И разливает по стаканам:

- Испей, дружок, отнюдь не грех
с утра хлебнуть аква-тофаны...

Твердит:
- Не грех...
...не грех...

всех благ
больным желают санитары,
и дышат смрадно перегаром
на нас -
марателей бумаг,
и тащат в сумрачный мирок,
где на финале бурной ночи
ждёт в полутьме электрошок
рассудок,
что никак не хочет
принять идеи той, что здесь
нет никого,
всё было позже -
и мы натягивали вожжи,
и пили огненную смесь
и под ущербною луной
неслись куда-то кони-тени,
а справа лес стоял стеной.
И злые морды
в красной пене
хрипели, закусив узду...

Но кони загнаны и пали...

Завхоз играет на рояле
про то, что только раз в году
твоя звезда укажет путь,
она хоть светит -
но не греет,
моя разодранная грудь
висит в углу на батарее
в ней сохнет сердце по полям,
в ней сохнет сердце по дороге,
там мои внутренности,
ноги,
и я разобран по частям...

…и я разобран
по частям,
несут историю болезни
вместо евангелия в храм
и там венчают хриплой песней
патологический итог
попытки выйти за пределы,
оставив словно тряпку
тело,
шагнуть за призрачный порог,
впитать расплавленную медь
восхода яркого и сниться
свихнувшимся на чёрных птицах,
с мечтой -
хотя бы раз взлететь...

Сестра, черкни письмо домой
о том, как странно было верить -
я ненормален, но живой,
а ты мертва.
Закрыты двери
в дворец ледовый главврача,
идёт консилиум,
я знаю,
прозрачен день и волчья стая,
прищурясь в солнечных лучах,
бредёт куда-то,
сверху вниз,
по бесконечности всех спусков,
золототканность рваных риз
традиционно и по-русски
обмыта в день сороковой,
помянут я под рюмку водки.
И, сев дно дырявой лодки,
плыву с Хароном
на покой.

Сестра, смотри -
в углу паук
своей задушен паутиной,
мне не развяжут больше рук -
в смирительной рубашке стынет
остаток щедрости богов,
что я растратил,
не заметив,
как сам попался в свои сети,
полуослепший в блеске слов,
в осколках вечного огня,
что тлеют тихо между нами...

Сестра,
черкни письмо, что я
убит своими же стихами.