Еще одно на пробу. 

 

Дневник Кэтлин Эмайн

19 октября 2009

 

Забвение. Только забвение может быть страшнее… Страшнее чего? Не знаю даже. Сейчас мне кажется, что я вовсе никогда ничего не знала. Хотя все вокруг утверждают, что это произошло из-за какой-то аварии. А значит, совсем недавно, если учесть, как они мечутся, глупые. Люди, которые говорят, что помогают мне, наперебой уверяют, что мне сорок два, я состоятельная женщина с семьей, тремя детьми, двумя высшими и… одной перечеркнутой жизнью. Как я могу им верить? Я их не знаю. Я не знаю даже саму себя.

Знаю, знаю… Я все время повторяю это слово. Хотя, что вообще под этим небом можно знать? Ничего. Вы подумайте только, чему мне сейчас верить? Тому, что мне кажется единственно правильным.

Мне восемнадцать и я не Кэтлин Эмайн. Меня зовут Этли и я знать не знаю, где находится Северная Дакота. За мной ходят две тени, и я ничему не верю.

Вчера ко мне заходил человек в белых одеждах, похожий на дерево, отвел меня в другую комнату, широко улыбнулся кривым, точно трещина по коре прошла, ртом и сказал, что я иду на поправку, мол, через недельку меня смогут забрать родные. Я не стала говорить этому кривому дереву, что ему нужно полить себя чем-то, иначе оно совсем засохнет, станет еще тоньше и будет не только хрустеть и покачиваться, но и ломаться каждый раз, когда будет пытаться ходить. Оно все равно не слышало меня,как не слышало и раньше, когда я пыталась с ним заговорить. Оно противно скрипнуло и произнесло что-то вроде: “Напомните мне ваше имя, миссис Эмайн”. Я не стала ничего отвечать и лишь отвернулась. Зашелестев, дерево покачало верхушкой, поскребло по бумаге, которая была зажата между веток-пальцев, и ушло, расцарапав пол тонкими ломкими лапками.

Немного оглядев новую комнату, безобразно желтую, холодную словно подземелье и склизкую как желе, я взобралась с ногами на очень широкий подоконник, единственное, пожалуй, место в комнате, от которого не воняло тиной, и стала смотреть на небо. Тяжелое хмуро-осеннее марево заката, похожего то ли на дым, то ли на кровь, сворачивалось, всасывалось в горизонт, как в кино, когда пленку пускают в обратную сторону. Через некоторое время я почувствовала, что кто-то внимательно на меня смотрит, и обернулась. В таком же белом одеянии, прислонившись к двери, стояла лиса на задних лапах, передние совсем по-человечески сложив на груди, с длинным пушистым хвостом, темно-рыжая, будто черный контур размыли и смешали с яркой краской. Кончик хвоста и мордочки был словно бы посеребрен. Но в отличие от дерева, она даже не пыталась улыбаться. Лишь странно щурилась иногда. Потом она подошла ко мне, взмахнув по пути хвостом так, что неприятные царапины на полу исчезли. Лиса вытащила из совсем маленького кармана невесть как поместившийся там темно-бежевый палантин и накинула мне на плечи. “Пиши, - услышала я густой обволакивающий голос. - Все, что видишь и слышишь, каждую мелочь. Я буду рада, если ты не упустишь ни одного дня.” И она ушла.

Вот, собственно, поэтому я веду все эти записи. Не потому, что так хочется мне, или так сказали сухие деревья. Но чтобы обрадовать теплую лису с серебристым мехом, которая укрыла меня от цепких веток, кислых бутонов и илистых улыбок.

И я буду писать. Ничего не зная, никого не помня. Утонув в забвении. Впрочем, что мне еще остается?