Может говорить все что хочет, может молчать сколько хочет, может вообще все что угодно, я вижу, как мир улыбается солнцем, светится травой, и можно не быть рядом долго-долго, можно пройти мимо, помахав рукой, но я вижу, как мир смеется ветками ивы, как мир приглашает идти по его дорогам, и это не страшно. Если бы этого не было здесь, я бы не верила, что так бывает.

Птичка с ажурным крылом сядет на решетку, спит в синеве.
За домом твоим лес без границ - синева без примеси ряби.
За домом твоим дороги во все края, но лес без границ не спит - он всегда рядом.
Всегда стоит рядом с тобой, и с каждым, кто помнит твой дом.

Дождь пришел. Пришел дождь. Дождь тёплая мягкая тварь - неуловимая, тёмная, серая, серебряная. Тварь над миром.
Не прятаться в подворотню - там ветер, и залежи пушистой многоночной темноты-пыли, копоти.
Мы дышим дождём, катаемся на многоногой твари - серебряной, невесомой.
Нет, не выйдет.
Клонится прошлогодняя трава, а кусты как деревья по колено - рощи для воробьев.

Тепло, почки на кустах ещё увеличились, а у меня в темноте метет метель. Застряла.. Непонятно, как в голове может помещаться столько запоздалого снега.
Метель заметает пеленой Неву, слоится в небе. В метели ночами бродят сфинксы, бесшумные тени, их гранитные лапы мягко ступают по снегу. Сфинксам тревожно и неуютно, сыро. Простые львы их побаиваются. Изредка поздний прохожий может увидеть краем глаза пропадающую в метели подрагивающую кисточку сфинксова хвоста. Каменные кошки ходят в темноте, потому что людские взгляды останавливают и умертвляют чудеса. Теперь людей стало больше, а снег реже, и сфинксы грустят.
А Грифоны совсем не боятся, ни сырости, ни холода, шумно купаются в речке Мойке, вздымают тучи брызг, выплёскивают тяжелую зеленоватую воду на ступени спусков. Вечером ходят пить, тихо, чтобы не мутить воду. И если остаться сидеть на мокрых ступеньках, то можно увидеть в волнах отражения их сосредоточенных морд, и сложенных за спиной крыльев..
А над метелью, в забытой головокружительной круговерти серого неба ржавые ангелы дышат ветром, смотрят, как отражаются городские острова в снежных тучах.

Вылететь тучей мошкары из незабудочной прибрежной сырости, из тонкой паутины тумана, упустившей последний рыжий луч. Луч пробрался из незабудок в синюю осоку, зажелтил стойбище ненадёжных хвощей (в них ночуют стрекозы). Луч утонул в кустах речной ивы, втянулся в засыпающие тысячи сосновых подернутых синевой игл.
Взлететь.
И не страшно, если часть нас поймают черные в сумерках, юркие птички, часть - мятые и бесшумные летучие мыши, и многие упадут в реку.. Мы всё-же исполним наш звенящий танец )))

Белое летит, размазанное косо по миру, и мир стекает, тревожится, рвется ветром.
На вершине моста старушка, заметаемая снегом, бросает кусочки хлеба в мятущуюся снежную бездну, где недовольные чайки устроили чехарду, ветер их хватает за крылья, и норовит бросить в едва видимые окна воды внизу.
Ветер Ветер Ветер, белый замерзший ветер весь день, которым нельзя дышать.

Знобит. Трясущимися руками открываю.
Воду.
Дверь.
Окно.
Окно.
Окно.
Воду.
Черная вода поднимается от пола.
Почему я такая глупая и трусливая. Но я открываю, отрываю с корнями, с железными гвоздями эти двери. Открываю двери внутрь, разрываю себя на части, чёрная вода смешивается с кровью, ползет по лицу, ползет по венам.
Я открываю. ты же видишь, я не останавливаюсь.
Не останавливаюсь.
Даже если тебя нет.

Светлая рыбка в теле реки мерцает, зовет и плещет
Серебряное слово ходит и умирает
Чешуйки его облетают
Она трепещет
Чешуйки её срывают
Её чешуйки скрывают
Вместе с прозрачной кожей
Среди тишины и бликов
Ты рыба - ты пища
Тебя поймают и не поймают
Но оставят тебя тварью
Знающей слово
Помнящей тропы
Там, глубоко под водою

Ледяные спайки и шрамы на асфальте, и кажется, что можно коснуться рукой упругой спины водоворота перед опорой моста.
Весна же склонилась, и надышала в суставы улиц - жидкой холодной смерти,
и смотрит проЯсненным глазом на наши лица.

Мне бы шапку расшить кустами с мелкими бубенчиками на ветках, чтобы ходить, и звенеть, и сразу было бы понятно, что не надо со мной говорить словами.
И ещё найти ящик выдвижной - внутри, чтобы хранить там лёгкость, и чтобы она не задохнулась, не слежалась. И чтобы внутри не водилось моли, и глупи, и чтобы были глубокими реки, и небо высоким.

Река ночная не спит, мешает лед, топит фонарный свет, живет.
Проваливает во тьму мелкую рябь, заливает гранит, выходит из берегов.
Не спит.
Рек во сне не счесть, но они - та же река, что здесь.

Ветер гуляет, танцует, говорит, сидите вы дома, теплокровные, смертные, боящиеся простуды.
Ветер дует, бросает в пустынном небе белых морских птиц, крапчатых птиц речных, отрекшихся от своей ненадежной плоти, забывших о своей неуютной жизни.
Птицы летают, строят над миром своё невесомое многоголосье, дом из острых косточек света.

У меня же шесть половинок чего-то.
Человечья душа лежит в коме, под капельницей, кап-кап-кап, жидкая смерть.
Пятая женская сонная ушла в просторы, возвращается редко, сидит за печкой, смеется разными голосами, не хочет ничем делиться.
Кто-то ещё приходит, приводит тех, кто не нужен, но хочет жить, и кто-то другой трудится без надежды, чтобы вернуть им тело - там, где они посмеют, хотя бы минуту - жить.
Нерадивый же сторож давно отошел от дел, и дом наш пришел в упадок, и сад зарос.
А мы приходим сюда смеяться, болтать о том и о сём, ничего не бояться, потом расходится.
Мы усмирены ещё раньше - цинизмом, ленью и прахом, равнодушием ко всему, кроме, пожалуй, кофе, и смутных песен.