Леопольд фон Захер-Мазох
Подруги
В первый раз они остались одни.
Он сидел рядом с молодой, еще только расцветающей девушкой в саду на покрытой мохом каменной скамье и молчал. Они знали, что любят друг друга. Но эта любовь была между ними какой-то упоительной тайной. Только раз они обменялись быстрым взглядом.
Он тоже был еще очень молод. Его сердце пажа пугали, заставляли робеть эта нежная преданность, эти благоговейные взгляды прекрасной девушки. В его возрасте любовь - это рыцарское служение, это песнь трубадура, это цепи раба.
Шея его бессознательно ждала пинка ноги повелительницы.
Глаза его блуждали вдали - казалось, искали кого-то, какой-то цели своего неясного томления.
Природа улыбалась ему всей своей еще пышной красотой первого осеннего дня. Еще и листья не пожелтели, только красноватой дымкой подернулись лес и сад. Виноградные гроздья зрели, протянувшись шпалерами по стене господской усадьбы, а солнечные лучи трепетали расплавленным золотом на бархате нив, на астрах, георгинах и подсолнечниках, обращавших свои головки к солнцу, словно огнепоклонники.
Чистый и безоблачный, повис небесный свод над зелеными верхушками елей и берез, за которыми солнце воздвигло золотую решетку, - словно это был рай, который оно хотело изолировать от мира.
Девушка впервые надела в это лето длинное платье. Стройная фигура обрисовывалась с девственной угловатостью под белой тканью, облекавшей ее, словно целомудренные листья лилию. С худенького личика глядела пара темных глаз с таким изумлением, как будто перед ними нежданно открылась волшебная, сказочная страна. Дыхание вздымало ее детскую грудь и тихо колыхало темные косы. Словно капли росы, блестели жемчужины на ее шее и на руках.
Наконец он сумел произнести слово. Он назвал ее имя, и плечо его слегка коснулось ее плеча.
Она вздрогнула.
- Можешь ли ты это понять, - продолжал он,- что на свете есть люди, ропщущие на Творца, есть и такие, которые видят в Его творении только несчастную игру враждебных стихий? А мир ведь так прекрасен.
- Ты прав.
- Возможно, надо быть счастливым, чтобы понимать это.
Она испугалась, но через минуту усмехнулась над собой. Солнце закатилось. На западе небо алело румянцем заката, словно распахнулись небесные ворота, чтобы впустить их. Маленькие облачка, освещенные снизу последними лучами, плыли в небесном океане, словно красные лодки на белых парусах.
Черный дрозд пел свою вечернюю песнь на верхушке ели. Снизу, с дерновых дорожек и цветочных грядок, потянуло свежим холодком. Природа точно робко вздрогнула. Вскоре на землю пала роса и туман разостлал свой таинственный покров на далекие дубравы и на серые, покрытые мохом башни.
Бедная девушка оглянулась на него, как будто хотела сказать: "Скажи же решительное слово!"
В невольном движении она случайно коснулась его руки, покраснела, потупила глаза и встала, словно хотела убежать.
Она показалась ему в эту минуту ангелом, распростершим крылья и готовым взвиться.
Он обвил ее руками, и она, вся дрожа, подняла глаза на него. В тот миг он был Богом, а она - духом, вдохнувшим жизнь в создание. Если бы он был лет на десять старше, он ответил бы на этот взгляд счастливой улыбкой, но он был не намного взрослее ее.
Стемнело. Небо на западе побледнело, сохранив еще только матовый блеск янтаря. Слышно было тихое дыхание деревьев, и тяжелые, влажные испарения сада теснили грудь.
- Любишь ли ты меня? - спросил он робко, почти испуганно. Девушка только тихонько кивнула головой - она не находила слов, которыми сумела бы выразить свои чувства. Он склонился к ней, и в первый раз губы его коснулись ее губ - холодных губ, на которых замер вздох. Дрожь пронизала ее тело, тело цветка.
Она закрыла глаза, руки ее что-то ловили, чего-то искали - наконец нашли его шею, обвились вокруг нее и сомкнулись на затылке, сложенные как для молитвы.
Потом она вдруг вырвалась и стремительно бросилась бежать в отдаленную чащу парка. Юноша сделал два шага вслед, но что-то непонятное, что-то загадочное удерживало его.
Он посмотрел на небо. Высоко над елями горела вечерняя звезда, а на краю долины вставал красный серп луны.
Вдали река пела старую песню, ту, которую певали сирены Одиссею.
***
В то же самое время в будуаре господского дома, похожем на покои в серале, беспокойно шагала взад и вперед прекрасная, гордая женщина. Время от времени она останавливалась у окна и смотрела в сад, следя за мелькавшим в зелени белым платьем ее юной подруги.
Потом снова раздраженно отворачивалась от этого зрелища и брала розу, у которой принималась обрывать лепестки, или ловила муху и обрывала ей крылышки.
- Неужели я уже совсем потеряла красоту, потеряла способность внушать страсть? - спрашивала она себя. - Неужели уже пришла пора, когда со мною начнут обращаться с той почтительностью, которая гораздо больше уязвляет тщеславное женской сердце, чем льстит? И отныне мимо меня будут проходить, отдавая ей больше привычной дани, предпочитая распустившейся розе целомудренный аромат почки?
Да, она ревновала к своей юной подруге. Привыкшая оспаривать у всякой женщины всякую, даже совсем незавидную победу, она не могла примириться с мыслью о поражении, нанесенном ей ее духовною сестрою.
- Ну это мы еще посмотрим! - проговорила она наконец сквозь зубы.
Вынув из венецианской шкатулки пару бриллиантов, она вдела их в уши, затем застегнула вокруг шеи колье из турецких золотых монет и надела на полную руку браслет в виде зеленой змеи с рубиновыми глазами.
От холодного прикосновения золота она слегка вздрогнула. Или это от волнения?
Девушка подбросила полено в пламя камина и медленно надела меховой плащ, лежавший тут же перекинутым через спинку стула.
Подойдя к окну, чтобы закрыть его, она увидела того, к которому испытывала теперь чувство похожее на ненависть. Он шел по гравию дорожки. Девушка с облегчением вздохнула.
Бросив еще один быстрый взгляд в зеркало, она медленно опустилась на маленькое кресло перед камином, спиной ко входной двери.
Он вошел, портьера прошелестела, опустившись за ним. Она сделала вид, что не слышала, как он вошел, и повернула голову только тогда, когда он поздоровался с ней глухим голосом.
- А, это вы! - сказала она и улыбнулась.
Он прошел мимо нее к самому окну и прислонился спиной к оконному переплету. Тихо и насмешливо пел огонь в камине, и безжалостная насмешка змеилась по губам оскорбленной женщины, - все это и смущало, и одновременно опьяняло его. Это смущение было совсем не похоже на то, которое он испытал в саду рядом с молодой девушкой, и опьянение, охватившее его, еще усиливалось от обстановки, окружавшей эту женщину.
Этот будуар, обставленный с восточной роскошью, уютно и пышно, казалось, был специально для нее устроен каким-нибудь Рубенсом.
Да, в роскоши есть могучая, покоряющая поэзия! Разве не может сравниться сладко туманящий голову запах женского будуара с ароматом роз на кустах? А эти темные тяжелые занавеси, пропускающие только смягченный полусвет и словно скрывающие драгоценную тайну; эти персидские ковры и шкуры, заглушающие шаги; эти турецкие диваны с мягкими сиденьями и упругими подушками,- разве нет в них той же прелести, какую имеют купы деревьев в сумерках, бархатный дерн, мшистые скамейки в укромном зеленом уголке?
Все, что окружает эту зрелую красоту, эту жаждущую побед вдову - в своей изменчивости и в своем блеске, - все это как будто зовет к сладостным грезам и, словно волшебные заклинания, прогоняет прочь заботу, печаль и страдание.
Пламя камина эффектными переливами играет на золоте ее белокурых волос, на шлейфе ее серого шелкового платья, на ярко-красном бархате ее меховой кофточки, опушенной соболем, из широких рукавов которой просвечивают сквозь белые кружева прелестные руки, а серебристый сумеречный лунный свет стелется над нею загадочной дымкой.
Она продолжает улыбаться.
- Что с вами? Вы боитесь меня? - шутливо спрашивает она.
Что-то действительно похожее на страх удерживает его у оконного переплета и сковывает ему язык.
- Подойдите же поближе,- продолжала она. - Расскажите и мне то, в чем вы сознались крошке. Я ведь знаю, что вы любите друг друга, как двое детей, затевающих вместе проказы и шалости!
Он все еще молчал - перед ней он чувствовал себя действительно ребенком. Маленькая наколка из ярко-красных лент придавала ее облику что-то материнское, и обращалась она с ним как с мальчиком, заслужившим наказания. Да, она имела над ним превосходство во всех отношениях, и именно это придавало ей неотразимую прелесть.
- Что же, вы не хотите исповедоваться? - спросила она еще раз.
Медленно подошел он к камину и остановился в двух шагах от нее, опершись о камин.
- Мне не в чем исповедоваться, - пробормотал он.
- Да ведь каждый взгляд ваш выдает ваше увлечение!
- Вы ошибаетесь... - тихо ответил он.
- В вашем возрасте невозможно обойтись без идола,- продолжала она,- в крайнем случае влюбляются в героиню прочитанного романа.
Когда она говорила, он чувствовал всегда, что его опутывает странная магическая сила. Ее красивый, слегка глуховатый голос как будто ласкал его душу. Она отлично видела, что он все больше и больше подпадал под власть ее особого обаяния, и рассчитывала каждое слово, каждое движение, как в шахматной игре.
Тщетно пытался он бороться с этим обаянием - она продолжала поступать с ним точно так же, как прежде с мухой. Он чувствовал, что оказывается в плену у нее, и если противился этому, то лишь потому, что хотел подольше чувствовать ее власть - эти уколы шипов.
Вдруг она встала и принялась шагать взад и вперед по мягким коврам. Шелест ее шелковых юбок, позванивание золотых монет на ее шее, колыхание темного меха вокруг полного, сильного тела - все это действовало на него как пытка, вымогающая признание, и более всего - движение шлейфа, нетерпеливо ударявшегося о пол, словно рыбий хвост ундины.
Вдруг она остановилась перед ним и принялась возиться с его галстуком. Он вздрогнул от прикосновения ее руки, как от прикосновения ножа.
Теперь она больше не сомневалась, что он в ее власти.
Она неспешно снова опустилась в кресло и подозвала его к себе, чтобы поднять у него со лба прядь волос. Это было слишком, дольше он не в силах был владеть собой. Он схватил ее руку и поцеловал.
Она покачала головой, на губах ее вновь заиграла злая улыбка, а в сверкающих глазах промелькнуло кровожадное выражение. Закутанная в дорогие темные меха, окруженная острым запахом хищного зверя, сама она походила на большую красавицу кошку, на отдыхающую тигрицу, спрятавшую свои когти.
Он готов был воскликнуть: "О, как ты безжалостна в своей красоте!"
Овладев собой и на этот раз, он пробормотал с вымученной улыбкой:
- Вы жестоки.
Она посмотрела на него взглядом глубоким и радостным, как небо душной летней ночи, и затем слегка хлопнула его рукой.
Это был электрический ток, бросивший к ее ногам трепетную жертву высокомерного каприза. Она громко засмеялась, блеснув своими крупными белыми зубами - зубами настоящего хищного зверя, - он, стоя перед ней на коленях, припал горячими губами к ее маленькой, полузарывшейся в медвежью шкуру ноге.
Она тотчас же шутливо поставила другую ногу на его затылок, и это легкое давление было для него лаской, несравненно более интимной и сладкой, чем взгляд, чем ласковое слово, чем даже поцелуй.
Через мгновение она насильно подняла вверх его невинную детскую голову и тихим шепотом, как змея в раю, спросила его, любит ли он ее. Он кивнул.
- Я хочу, чтобы вы любили меня... - прошептала она, и греховные губы ее искали и... встретили его губы.
- Я хочу быть вашим рабом, - пролепетал он, когда ее руки снова освободили его, - только рабом, не больше! - И в счастливом, восторженном упоении он не отрывал глаз от ее лица.
- Этого и говорить не нужно, - усмехнулась она.- В вашем возрасте любви не знают и не требуют ее в ответ, а жаждут только боготворить, покоряться, служить, даже страдать! Не правда ли?
Он посмотрел ей в глаза и безмолвно опустил голову.
