Кроме пяти грамматических ошибок, у Пушкина есть ещё несколько мелких оплошностей.

Во-первых, в молодости он слишком много посещал бордели, что могло бы считаться полноценной ошибкой, если бы не привело к особому вкусу его любовных стихов. То же можно сказать и о плохом обращении с некоторыми женщинами.
Во-вторых, он плохо сказал про Грибоедова когда тот погиб, что Грибоедов, мол, своё уже сделал, а горевать по нём нечего (можно привести ещё примеры неблагородных поступков и фраз.
В-третьих, Пушкин неудачно женился. Наталья Николаевна была самим совершенством, но ему бы подошла девушка умная, образованная, чуть-чуть постарше Гончаровой, похитрее, умеющая всё вовремя понимать, по делу утешать, более чувственная страстная. И я умоляю, не такая высокая.

Гришин - литературный материалист. Он использует слова как самоценное точно так же, как ленин брал материю самоценной. У Гришина нет замысла, у него язык ничему не служит, напротив, всё, сюжет, герои, отсылки к историческим фактам -- служат языку.
Комья языка ворочаются, рождаясь сами из себя, не чуя, что в горнем мире есть другой язык, которого-то и нужно слушаться. Но зачем Гришину тосковать по неизбывному, когда можно просто получать удовольствие от своего письма, письма не для чего-то, а просто так.
Литературными материалистами можно назвать Р. Гари, Хармса, частично Гоголя, кусочек Салтыкова-Щедрина, чуточку Набокова и, конечно, Мариенгофа, а также некоторых других.

Какая мерзость
Недавно приснилось, что ко мне лезет целоваться большой, с жирным ртом, Гришин. Мою голову будто что-то держит, я морщусь и не могу увернуться от его губ, вытянутых в трубочку.
Только потом я понял, что это было как раз за полторы недели до Пасхи. Он просто христосовался.

Я познакомился с Антоном Андреевичем, когда ещё был на втором курсе университета. Не сразу мне стало понятно, что за человек передо мной. Спокойный, высокий, сероглазый и вообще весь какой-то серый, он не выделялся из толпы ни громким голосом, ни одеждой, ничем. Разве что умное выражение взгляда, такого широкого и острого, могло вызвать подозрения в чём-то выдающемся. Антон Андреевич был слишком обычным, чтобы оказаться обывателем.
Мы начали что-то играть вместе, вместе напечатались в паре малотиражных сборников, попробовали подружиться, но всё-таки боялись слиться в едином творческом порыве. Теперь мне кажется, что я полез в джаз, только чтобы отжанриться от Гришина. Я называл его Грушин. Это полное тело напоминало большую серо-розовую грушу, две недели протрясшуюся в пути в пути из Краснодара в Новосибирск или ещё куда-нибудь, куда вообще груша может ехать две недели. Выбоины и покоробленности не нарушали ни её благородных форм, ни сочности [Здесь предполагалась цитата из «Уроков Армении» А. Г. Битова о том, чтобы рисовать груши через два «у», но из этой затеи ничего не вышло].
Страшное постоянство, невозмутимость, уверенность пропитывали его. Со временем он не изменялся, кидаясь то к одному увлечению, то к другому, но напротив, по-настоящему развивался, чувствуя впереди что-то вроде цели. Не было бесплодных поисков, не было ошибок, не было очарований и заблуждений – он раз и навсегда избирал себе жанр, стиль, и дальше шёл, как говорится, не сворачивая. Ему едва исполнилось двадцать, когда уже было решено, что за музыка и что за литература предлежат. Будущее было спланировано лет на десять вперёд.
Он был хозяин жизни, совершенно не верил в судьбу и прочие идеалистические штучки. Он был независим, а значит, греховен, он признавал чертей, на насчёт Бога сомневался. Вот вам и романтический тип. И нечего удивляться тому, что вокруг Грушина впоследствии стало формироваться что-то вроде культа. Как-то раз я спросил его: «Что такое удача, Антон? Что такое случайность?» И я не помню, что он мне ответил.
Непривязанность к вещам и к людям – частое следствие эгоистического рационализма. Но хотя Антон Андреевич был прохладен ко всему и готов к неприятным неожиданностям, мало кто из богобоязненных граждан умел так добродетельно жить, так не лгать, так не красть, так не причинять страданий и даже так никуда не оказывать. Наверное, это было от блаженной покорности порядку вещей. Казалось, что не его усилиями, но благодаря удобному стечению обстоятельств сложилась и его карьера в искусстве, и вся его собственная жизнь, что он только умело удерживался на высоте. Антон Андреевич не ставил себе слишком масштабных целей, предпочитая им цельные и человечные. Тоска по запредельному не вырывалась наружу. Не стану объяснять это просто вкусом, ведь чтобы ограничить себя им, нужно иметь, что ограничивать, то есть иметь безумие, чистый материал. Сумасшествие и практицизм – вот что я видел в методе Антона Андреевича.
Как известно, важнее чувства юмора может быть только остроумие. Но остроумие бывает двух видов. Высшим является трансцендентное остроумие, то есть выходящее, в отличие от другого, имманентного, за пределы самого себя. Именно трансцендентное остроумие, открытое миру в своей недостижимости, и было всегда присуще Антону Андреевичу. Правда, оно же было разрушительно для русской литературы того времени. Но об этом нужно будет рассказать отдельно.

В чём разница между вилкой?

Не правда ли, когда музыкант, пусть даже очень одарённый, выбирает название своей группы, он может выбрать только одно название. Вот Антон Грушин, решил заменить своё новорождённое слово «Ацтеки» каким-то более другим. Но ведь он же оставил за спиной миллионы разных сочетаний букв. Попробуем напомнить ему, чего он себя лишает.

Негры
Олени
Черти
(Венгры
Собаки
Ежи)
Дармоеды
Антоны
(Тошки)
Гении
Фрукты
Овощи
Грибы
Памятники
Кулебяки
Копны
Ноги
Говоруны
Нарвалы
Мокроступы
Дыромоляи
Лямки
Крысы
Сырники
Ленины
Нытики
Титикаки
Бесы
Брудершафты
Тыквы
Бинокли
Вруны
Бакенбарды

(При желании слова можно комбинировать и писать через дефис)

И это ещё далеко не полый список упущенных возможностей, да и то только тех, что пребывают существительными во множественном числе.

Нельзя, например, быть настолько нечутким, чтобы не видеть разницы между стеарином и воском, между керосином и деревянным маслом, между одеколоном и ладаном. В стеарине есть что-то прикладное, служебное, к тому же что-то грязное и сальное, что-то нахальное и самомнительное. Воск есть нечто умильное и теплое; в нем кротость и любовь, мягкосердие и чистота; в нем начало умной молитвы, неизменно стремящейся к тишине и теплоте сердечной. Также нахален и неблагодатен керосин; он меряет любовь на пуды и теплоту на калории; он духовно нечист и воняет смрадом; он – машина и смазочное средство. Как табак – ладан сатане, так керосин – соус для беса. Одеколон же вообще существует только для парикмахеров и приказчиков, и, может быть, только еще для модных протодиаконов. Так, молиться с стеариновой свечой в руках, наливши в лампаду керосин и надушившись одеколоном, можно только отступивши от правой веры. Это – ересь в подлинном смысле, и подобных самочинников надо анафемствовать. Таково же и значение бороды. Стоглавый Собор[39] постановил: «Аще кто браду бреет и умрет тако, не достоит над ним служити, ни сорокоустия по нем пети, ни просвиры, ни свещи по нем в церковь принести. С неверными да причтется. От еретик бо се навыкоша». И при всем том везде тут речь идет о вещах и только о вещах. Мифический смысл вещи не мешает ей быть вещью, а скорее, наоборот, как-то подчеркивает ее вещность. «Честная брада» и «скобленое рыло» одинаково суть реальности; только одно – хорошая реальность, а другое – дурная. – Итак, мифическая отрешенность есть отрешенность фактов по их идее от их обычного идейного состава и назначения.

Электрический свет – не интимен, не имеет третьего измерения, не индивидуален. В нем есть безразличие всего ко всему, вечная и неизменная плоскость; в нем отсутствуют границы, светотени, интимные уголки, целомудренные взоры. В нем нет сладости видения, нет перспективы. Он принципиально невыразителен. Это – таблица умножения, ставшая светом, и умное делание, выраженное на балалайке. Это – общение душ, выраженное пудами и саженями, жалкие потуги плохо одаренного недоучки стать гением и светочем жизни. Электрическому свету далеко до бесовщины. Слишком он уж неинтересен для этого. Впрочем, это, быть может, та бесовская сила, про которую сказано, что она – скучища пренеприличная. Не страшно и не гадливо и даже не противно, а просто банально и скучно. Скука – вот подлинная сущность электрического света. Он сродни ньютонианской бесконечной вселенной, в которой не только два года скачи, а целую вечность скачи, ни до какого атома не доскачешься. Нельзя любить при электрическом свете; при нем можно только высматривать жертву. Нельзя молиться при электрическом свете, а можно только предъявлять вексель. Едва теплющаяся лампадка вытекает из православной догматики с такой же диалектической необходимостью, как царская власть в государстве или как наличие просвирни в храме и вынимание частиц при литургии. Зажигать перед иконами электрический свет так же нелепо и есть такой же нигилизм для православного, как летать на аэропланах или наливать в лампаду не древесное[30] масло, а керосин. Нелепо профессору танцевать, социалисту бояться вечных мук или любить искусство, семейному человеку обедать в ресторане и еврею – не исполнять обряда обрезания. Так же нелепо, а главное нигилистично для православного – живой и трепещущий пламень свечи или лампы заменить тривиальной абстракцией и холодным блудом пошлого электрического освещения. Квартиры, в которых нет живого огня – в печи, в свечах, в лампадах, – страшные квартиры.

Механика Ньютона построена на гипотезе однородного и бесконечного пространства. Мир не имеет границ, т.е. не имеет формы. Для меня это значит, что он – бесформен. Мир – абсолютно однородное пространство. Для меня это значит, что он – абсолютно плоскостен, невыразителен, нерельефен. Неимоверной скукой веет от такого мира. Прибавьте к этому абсолютную темноту и нечеловеческий холод междупланетных пространств. Что это как не черная дыра, даже не могила и даже не баня с пауками, потому что и то и другое все-таки интереснее и теплее и все-таки говорит о чем-то человеческом. Ясно, что это не вывод науки, а мифология, которую наука взяла как вероучение и догмат. Не только гимназисты, но и все почтенные ученые не замечают, что мир их физики и астрономии есть довольно-таки скучное, порою отвратительное, порою же просто безумное марево, та самая дыра, которую ведь тоже можно любить и почитать. Дыромоляи, говорят, еще и сейчас не перевелись в глухой Сибири. А я, по грехам своим, никак не могу взять в толк: как это земля может двигаться? Учебники читал, когда-то хотел сам быть астрономом, даже женился на астрономке. Но вот до сих пор никак не могу себя убедить, что земля движется и что неба никакого нет. Какие-то там маятники да отклонения чего-то куда-то, какие-то параллаксы… Неубедительно. Просто жидковато как-то. Тут вопрос о целой земле идет, а вы какие-то маятники качаете. А главное, все это как-то неуютно, все это какое-то неродное, злое, жестокое. То я был на земле, под родным небом, слушал о вселенной, «яже не подвижется»… А то вдруг ничего нет, ни земли, ни неба, ни «яже не подвижется». Куда-то выгнали в шею, в какую-то пустоту, да еще и матерщину вслед пустили. «Вот-де твоя родина, – наплевать и размазать!» Читая учебник астрономии, чувствую, что кто-то палкой выгоняет меня из собственного дома и еще готов плюнуть в физиономию. А за что?

***
– Как прекрасно ехать, – сказал он, когда мы попали в глубокий нетронутый снег, – как будто идёшь по пирогу и режешь его лыжами. На меня нападают, – прибавил он потом, – зачем я часто употребляю гастрономические сравнения; но ведь это так естественно: пирог нам ближе всего, мы знаем его вкус, запах, теплоту, состав; после самосознания, конечно, на первое место поставить пирогосознание.

*
За чаем сегодня он начал с того, что сообщил о своём намерении прочесть студентам ряд лекций о пьянстве.
– Я начну с того, что центральным пунктом философии считается сейчас вопрос о познании, т. е. вопрос о познании реального; но ведь всякое познавание есть выхождение из себя, я думаю, что исторически гносеологический вопрос зародился из культа опьяняющих растений, так как лучше всего явление выхождения из себя, тождества субъекта и объекта, знают пьяные. Интересно то, что опьянение различными веществами даёт совершенно различные переживания. Например, ром, водка и вино. Их действие совершенно различно. Я теперь много пью, даже думаю, что это полезно. У нас слишком много ещё всяких диких порывов, которым надо давать выход. Если б мы воевали, сражались с разбойниками – тогда другое дело. Когда много выпью, на другой день чувствую себя очень хорошо. Я даже физически стал поправляться – все это замечают и не знают почему.
<…>
– Но почему ты сам решаешь это всё, почему не посоветуешься с духовником? – Почему ты думаешь, что я не советовался? Если я спрошу духовника, что мне выбрать, самоубийство или пьянство, он запретит и то, и другое, и иначе он не может ответить. Конечно, я мог бы удержаться от этого, но я знаю, что тогда будет ещё хуже; а потом – видно, иначе никак себя не смиришь.

*
Вообще моя музыкальная фантазия была настолько захватывающей и живой, что я почти не нуждался в физическом звуке. Вспоминая своё детство, я много раз думал, что музыка, и именно композиция, но ни в коем случае не личное исполнение, может быть, деятельность дирижёра, была моим истинным призванием и что все остальные мои занятия были для меня лишь суррогатами того музыкального. Я всегда был полон звуков и разыгрывал в воображении сложные оркестровые вещи в симфоническом роде, причём потоки звуков просились в мою душу непрестанно, днём и ночью, и стоило мне остаться без очень ярко выраженного интереса в другой области, как мои оркестры начинали услаждать меня, а я им дирижировал. Иногда достаточно было самой бедной ритмики – стука пальцев по столу, падения капель, ритмического шума, тикания часов, даже биения собственного сердца, чтобы этот ритмический остров (остов? – С.Г.) подвергся непроизвольной оркестровке и сам собою обратился в симфонию.

Перечисляя своих предков, он в своих бумажках их классифицировал. Например, были группы: "Умели обращать внимание в молодости на замечательных людей и дружить с людьми выдающимися", "Религиозность, уклон к мистицизму, консерватизм", "Склонность к монашеству", "Некоторая неустойчивость психики, ведущая ко вкусу к антитезам, противоречиям и антиномиям", "Непрактичность".
В четвёртой графе написано, кроме прочего: "... у Ник. Ив-ча, протоирея, у Митрофана - запой и глубокая религиозность".

Секрет творчества – в сохранении юности. Секрет гениальности – в сохранении детства, детской конституции на всю жизнь. Эта-то конституция и даёт гению объективное восприятие мира, не центростремительное, своего рода обратную перспективу мира, и потому оно целостно и реально. Иллюзорное, как бы блестяще и ярко оно ни было, никогда не м. б. названо гениальным. Ибо суть гениального мировосприятия – проникновение в глубь вещей, а суть иллюзорного – в закрытии от себя реальности. Наиболее типичны для гениальности: Моцарт, Фарадей, Пушкин – они дети по складу, со всеми достоинствами и недостатками этого склада.

Когда я был в Тифлисе, опасность, по утверждению врачей, миновала, и мне было сказано, что я могу спокойно ехать, вернуться к своим студенческим обязанностям. Поехал. Сижу раз у себя в комнате, за большим столом перед окном. Было светло ещё. Пишу. Как-то утратилось сознание, где нахожусь, забылось, что я далеко от Тифлиса и что я вырос. Рядом со мною, слева, сидит папа и внимательно смотрит, как это бывало нередко, когда я учился в гимназии, ничего не говорит. Было так привычно для меня, что я не обращал особого внимания, только чувствовал себя хорошо. Вдруг я сообразил, что я ведь не в Тифлисе, а в Посаде, поднял голову и посмотрел на папу. Вижу его вполне ясно. Он взглянул на меня, видимо, ждал, чтобы я понял, что это он и что это удивительно, и когда убедился, то внезапно его образ побледнел, как бы выцвел, и исчез – не ушёл не распался, а стал очень быстро утрачивать реальность, как ослабляемый фотографический снимок. Через несколько часов я получил телеграмму из <…> о кончине папы. – Знаешь, усопших я ощущаю гораздо живее, чем знакомых, с которыми расстался, – кроме Вас, домашних. Знакомые всплывают как бледные тени, а умершие ощущаются изнутри.

*
Как все предельно порядочные и нравственного строя люди, отец мой не обладал никаким слухом.


*
Детское суждение онтологично. Поэтому для меня не было искусства хорошего и плохого, а было просто искусство и неискусство, и я знаю, то моё суждение было честным и не лукавым. Нет – и нет. Впоследствии же, когда мы все научаемся лукавить, мы стараемся усладить прискорбную картину разными извинениями и найти нечто хорошее в побочных обстоятельствах. А в результате мы сами запутываемся в этой казуистике и перестаём чутьём угадывать и ценить самую суть произведений, обманываясь мастерством техники, сюжетом, чувственною вкусностью материала и т. д. и вводя в обман окружающих. К тому же мы боимся быть жестокими, может быть, из опасения быть судимыми тем же судом. Но детство не знает опасений, не боится суда, судит незаинтересованно и неподкупно; оно изрекает свой приговор с жестокостью истины.

*
Ведь, в самом деле, детское восприятие – более эстетического характера, чем восприятие взрослого, научное или хотя бы наукообразное. И потому каждый отдельный объект в детском восприятии, как созерцаемый эстетически, целостно замкнут в себе, и от единства его нет никаких переходов к самозамкнутому же единству другого объекта. Преобладание в детском восприятии вещей над пространством делает мир несравненно более прочно расчленённым, нежели в восприятии взрослого. Научное познание устанавливает общность, где её раньше не было видно, разыскивает промежуточные явления между крайностями, мостит мосты для перехода через дотоле непроходимые бездны, вообще смазывает чёткую раздельность мира, притупляет пафос различия. В критическом и последовательном научном миропонимании непосредственное чувство невозможности каких бы то ни было сближений, переходов, превращений должно быть задерживаемо, и в этом – дух науки.

*
Я никогда не был любопытным; но моё поведение заставляло окружающих считать меня таковым, весьма таковым. Узнать то, что меня не касается, мне никогда не было привлекательным. Но с непреодолимой силой пригвождалось моё внимание всем тем, что сквозило явнее первоявленностью. Необычное, невиданное, странное по формам, цветам, запахам и звукам, всё очень большое и очень малое, всё далёкое, всё разрушающее замкнутые границы привычного, всё вторгающееся в предвиденное было магнитом моего – не скажу ума, ибо дело гораздо глубже, – моего всего существа. Ибо всё существо моё, как только я почувствую это особенное, бывало, ринется навстречу ему, и тут уж ни уговоры, ни трудности, ни страх не способны были удержать меня, – если только мне нечто представилось как первоявление.


*
… и потому я всегда был необразованным и даже враждебным образованности.

*
Жизнь моя вообще сложилась так, что я до сих пор не знаю, склонен ли я или нет к самодовольству: всякий раз, когда некоторая полоса жизни начинала приводить к результатам трудов и появлялись объективные данные для самодовольства, происходило либо внутреннее, либо внешнее землетрясение, при котором и мысль о сделанном не могла уже прийти в голову.

*
Удовольствие бледно исчезает из памяти; радости памятуются, но как бледные, бескровные тени; только глубокие страдания по-настоящему формируют нашу личность и оставляют на ней существенные изменения, всегда впоследствии ощущаемые как неизменно «теперь». И таковыми, по преимуществу, бывают страдания внутренние.

Космический зонд, долетев до края вселенной, напоролся на бивень.

Философия идёт от ума и утверждает его. Поэзия идёт к уму и снимает его.