48 слушали 2 копий [+ в свой плеер]

Бошетунмай

Настроение сейчас - Не спится. Грущу. Написал рассказ. Бал был странным. Пришли лилипуты из гастролирующего цирка. Они тараторили что-то непонятное, пищали своими лилипутскими голосами не обращая ни на кого внимания, танцевали минут двадцать, потом подошли к дирежеру - большому негру, поклонились и молча удалились.
За ними пришли корейцы в одинаковых кителях со значками своего любимого вождя. Зачем им нужно было приходить на бал мне было не совсем понятно; они стояли большой кучкой, за самой большой колонной, каждый старался спрятаться за него, прижимаясь ближе к ней и тесня друг друга. За ними было смешно наблюдать. Но мне почему-то было грустно, несмотря на то как корейцы спихивают друг дружку от колонны. А я стоял на балконе и наблюдал за всеми. А ещё я ждал. Она пришла. И она была прекрасна: огромная черная шляпа закрывала её лицо, пышное платье сконструированное из газетных страниц шуршало как осенние листья, а хрупкие ножки обуты в новенькие калоши. Я выделялся ото всех жутким насморком и чиханием. Я на всех чихал и любил только её. Как только увидел милое создание, я бегом спустился в зал. Бежал через две ступеньки, иногда - через четыре. На последних четырёх ступеньках я упал. Упал совсем некрасиво; как например, слон падающий с дерева. Корейцы оживились и стали смеяться и чуть забыли о спасительном столбе - им стало легче. Я катился по скользкому полу и докатился до калош любимой женщины. Все смеялись, а она плакала. Она меня тоже любила. Смотрела на меня сверху вниз, но без гордыни. Мне понравились её слезы и мне захотелось ещё полежать - пусть поплачет. Не жестоко. Просто моя любимая никогда не плакала. Она плакала от счастья, что так быстро нашелся её любимый, такой сопливый и неуклюжий. Вокруг было много достойных и совсем не больных, а она любила только меня. Я встал, взял её за руку, повел к выходу и всё это время пытался заглянуть ей под шляпу, увидеть её нос. А может носик. Мне почему-то казалось, что это очень важно - знать величину носа. Нет-нет, я не ради сравнения хотел это знать, а ради нашего будущего. Вот, если, например, у неё нос картошкой, значит у детей наших тоже будет нос картошкой, а если нос как у коршуна, то и дети будут выглядеть в профиль гордо.
В городе шел дождь. Как только за нами закрылись парадные двери, дождь прекратился. Нас окружила страшная ночь. Мы пошли куда глаза глядят. Нам всё равно было куда идти. Если бы мы пошли на запад, то пришли бы на запад, на восток - на восток...на север...Разницы нет. Мы шли по мокрому городу. Везде были глубокие лужи, в которые мы то и дело проваливались, случалось даже по колено. Один раз я стукнулся головой об фонарный столб, а потом - об угол дома, а потом - об дерево. Темно было. Моя возлюбленная почему-то не ударялась ни обо что. Я гордился тем, что только мне удается биться о встречные предметы, она должна непременно оценить мои вынужденные жертвоприношения. Не представляю, что было бы со мной если она ударилась бы головой, например, об длинный гвоздь, торчащий из забора и повредила бы себе глазик. От этих мыслей мне стало страшно, и я прижал любимую к себе покрепче - левой рукой, а правой размахивал перед собой, чтобы не наткнуться об этот коварный гвоздь. Она доверчиво прижалась ко мне и склонила голову на моё плечо. Её платье громко шуршало, дурацкая шляпа, которая мешала мне разглядеть её носик, упиралась мне в шею. Но я терпел. Я даже забыл про свою простуду. Это мелочи по сравнению с тем, что рядом со мной любимая.
Вдруг перед нами открылась освещенная улица, которая была вымощена булыжником. На горизонте улыбалась луна окруженная со всех сторон тучами и освещала именно эту дорожку, по которой мы шли. В конце улицы, я приметил знакомые силуэты костела святого Людовика. Странно, подумал я, нам туда и нужно было, значит мы шли правильно, в кромешной темноте. Это была очень узенькая улица, окруженная с двух сторон плотно прижатыми друг к другу домами. Я почувствовал, что моя спутница устала и мне пришлось взять её на руки, хотя до этого ничего тяжелее ученической тетради не носил. Мне стыдно было её уронить. Днём она непременно увидела бы моё пунцовое лицо и сопливый нос, а ночью всё размыто - меня это спасало. Через десять метров я очень устал, слегка её подбросил, чтоб расслабить мышцы, но неудачно, от резкого движения шляпу слетела с её головы.

У неё был курносый носик. Веселый курносый носик. Настроение от её носика передалось мне и я засмеялся. Она тоже засмеялась и ещё крепче прижалась ко мне уткнувшись носиком мне в шею. Цвет глаз и волос я не мог разглядеть, но это не самое главное, главное для меня - нос. Я так был счастлив, что не чувствовал тяжести в руках и легко шел по булыжной мостовой. В окнах домов было темно, но в каждом из них я видел тени жильцов. В каждом окне. Они смотрели с завистью на нас. Они завидовали тому, что с ними такое никогда не случится. Они всегда будут сидеть по вечерам дома, одетые в ночные рубашки, покуривающие трубку, накручивающие бигуди, по утрам читающие глупые газеты, в которых из года в год написано одно и тоже, есть картошку-фри, с твёрдой убежденностью, что они своими телодвижениями и одеждой создают себе счастье. Они хорошие люди. Они завидуют нам, а значит, понимают всё. И я опять засмеялся.
- Как тебя зовут? - спросил я свою спутницу.
- Мика...
У неё был удивительный голос. У неё был бархатный голос. Очень нежный. И имя удивительное. Столько открытий я сделал за короткое время и каждое из них - огромное событие. Сколько событий впереди. Вдруг, я испугался: что же буду делать когда событий не останется. Потом успокоился. Если я всё открою, то буду с самого начала делать открытия, вновь и вновь возвращаясь к началу. Первым делом замечу её курносый носик. Две недели буду им восхищаться, а как надоест - начну восхищаться глазами. И я крикнул на всю улицу:
- Мика, я люблю тебя.
- И я люблю тебя, - ответила она.
Я никогда так громко не кричал. Стеснялся.
- Мика, я люблю тебя! - вновь крикнул я.
- Я люблю тебя, - крикнула она в ответ и засмеялась
- Я тебя люблю, Мика.
- Я тебя люблю...
- Я тебя люблю, Мика....
Мы долго кричали. А потом я поцеловал её. Я никогда не целовался. И она тоже. У меня от прикосновения подкосились ноги и я упал. Упали вместе. Какое же это счастье падать от поцелуя.
- Мика, я люблю тебя
- И я, люблю тебя
- Навсегда?
- Навсегда.....

Звонок в дверь.
- Кто? – спросил хозяин квартиры. Из одежды, на нем была футболка со стершейся надписью, на которой читалось только – «…стибри», больничные кольсоны в полоску, а на шее висела лупа.
- Свои – ответили неуверенно за дверью.
- Ну раз свои – заходи.
На пороге стоял мужчина очень упитанного вида, в маленьких очках, лысый, в халате и босой. В руках был портфель.
- Ты кто?
- Свой.
- Я вас никак не узнаю – начал разглядывать через лупу незнакомца человек в футболке.
- Я вас тоже не узнаю – пролепетал толстяк и стал внимательно вглядываться в лицо хозяина квартиры – ну так и есть – я вас не знаю.
- Ну может всё-таки пройдете?
- Как же я пройду, если я вас не знаю.
- Нет уж пройдите-с…пожалуйста – настаивал хозяин и стал тянуть за рукав человека в халате
- А вы коварный: сами открываете дверь и сами же настаиваете, чтобы к вам зашли.
- Я коварный? А вы - наглый тип, звоните в дверь и не заходите.
- Прежде всего, я – вежливый. Я, между прочим, воспитывался в хорошей семье. Не хожу, понимаете ли, к незнакомым людям.
- Позвольте, вы совсем не незнакомый. Сами сказали, что вы – СВОЙ.
- Разве?
- Так и было – не сомневайтесь. У меня память хорошая. Сами подумайте, стал бы я впускать чужих? А своих – пожалуйста.
- Ну раз так…раз я свой...зайду к вам. Вы мне тогда чай налейте.
- Обязательно налью
Прошли в комнату. Из мебели, кроме деревянного стула и окна ничего не было. Хозяин громко и с пафосом воскликнул:
- Гостю стул.
- Вы очень любезны – поклонился гость и сел так, как садятся очень важные люди.
- Вы посидите, полюбуйтесь красивыми видами из окна, а я быстренько сооружу чай.
- Непременно.
Хозяин ушел в кухню. Временами доносилось кряхтение. Что-то падало. Два стеклянных предмета разбилось. Крик. Гость был невозмутим и разглядывал пролетающих мимо окна птиц. Вытянул руки и что-то на фоне неба измерял, наклонял голову, бубнил под нос всякие цифры. Наконец хозяин вернулся.
- Чай не найду, – и наклонившись стал руками шарить под стулом, как бы ища потерявшийся чай, лицо было озабочено, – никак не найду.
Гость продолжал «измерять» небо.
- А давайте играть? – предложил хозяин квартиры.
Человек в халате опустил руки на живот, сделал грустное выражение лица и заплакал.
- Играть будем? – Не замечая слез, спросил хозяин.
- Будем, – пробубнил гость и вытер нос платочком. Культурно вытер, без шумного сморкания и после паузы спросил:
– Во что будем играть?
Хозяин оживился, глаза загорелись, открыл рот, но забыл слова…Толстяк посмотрел на него вопросительно одним глазом.
- Играть…- заговорил Стибри – играть…хм…давайте бросать в окно ненужные предметы.
Толстяк посмотрел на него другим глазом.
- Ну как? Нравится моя идея?
- А что, недурная задумка. – растягивая слова сказал гость и вдруг захлопал в ладоши – Ура, мы будем играть ненужными вещами и бросать их в окно. Там за окном природа, птички…мы, наша игра и природа, - его лицо застыло в резиновой улыбке и глазами вглядывающиеся вдаль…в дырку на стене.
Хозяин притащил несколько стеклянных банок. Начали их бросать, в природу, через окно, сидя на стуле, посреди комнаты – таково было правило. Правила они не нарушали из уважения друг к другу. Банки летели вниз. Через несколько минут за окном раздались крики:
- Е мать…па шее…
Хозяин-Стибри и Гость-Толстяк переглянулись и улыбнулись
- Вот какие мы. Понра-а-а-вилось, значит…да-а-а!
Выглянули в окно. Несколько человек бегали по двору и громко кричали. До верхних этажей их настоящий смысл не долетал. Под окнами стояла когда-то красивая, с пробитой крышей, машина. У машины тоже был свой хозяин и он плакал. А в окнах десятого этажа виднелись два лица – одно лицо было пухлым, с обвисшими щеками, а другое худое и с висящей на шее лупой. Им что-то кричали и спрашивали:
- Вы…не видели?
А они только улыбались им и мотали головой – не видели.
- Понравилось им значит
- Ага…
- А приходи ещё завтра играть
- Да, приду конечно…хм…ещё что-нибудь придумаем, – стеснительно произнес толстяк глядя в пол, – обязательно приду.