(музыка: Станислав Пожлаков, слова: Алексей Ольгин) Вокал: Ирина Шостаковская Аранжировка: Максим Скворцов (ныне: Макс Гурин) Гитара, запись, сведение: Иван Марковский (p) 2001. Исчерпывающая информация о проекте: http://www.raz-dva-tri.com/shosta.htm

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, в которой я прощаюсь с читателями.

До свидания, дорогие читатели! Огромное вам спасибо! Ничего не бывает лучше, чем чашечка кофе и сигареты! Грибоедов не даст мне соврать. Я так и не стану ветром. Спасибо тебе, Грибоедов! Спасибо тебе, читатель! Спасибо тебе, журналист! Спасибо тебе, писатель! Спасибо тебе, Некрасов! Спасибо тебе, Лоскутик-и-Облако! Спасибо тебе, Семицветик! Храни тебя Господь, кем бы он ни был, потому что я ничего не умею, но очень хочу. А он, наверно, умеет всё, да хотеть не дано. Дано лишь жонглировать огненными шарами, стоя одной ногой на канате, а другой рисуя в воздухе маленькие пластмассовые круги. Но это, наверно, немало. Как ты думаешь?
И венерические инфекции ему не грозят. Пусть он тебя и хранит. Я же ведь ничего не умею. И не берусь потому. Прости.
Очень хочу домой. Очень-очень хочу домой. Дайте же мне скорее мою полосу. Я очень желаю сесть. У меня совершенно немые крылья. Пожалейте меня, пожалуйста. Я не могу больше летать. Тем более что у меня так мало осталось горючего, а мне ещё хотя бы один раз обязательно придется Кострому огнем поливать.
Простите меня, пожалуйста! Я, конечно, не виновен ни в чем, и знать ничего хочу. Хочу только молить тебя, Господи, об одном. Говорить тебе, Господи, самые тайные наши с тобою слова: «Господи, Единственная Моя Девочка, упокой мою глупую душу! Верни мне, пожалуйста, мою девственность! Я... не хочу больше...»


ПИЗДЕЦ

25 января – 15 февраля 1998-го года. Москва.

* * *

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ, о том, как Колокольный Царь Кострому взял.

«Здравствуй, миленькая моя кто-то! Драгоценность моя святая. Как одиноко мне без тебя, знала бы ты, моя девочка! Как я здесь? Да так. Успею ещё рассказать. А как вот ты там? Ты ли это еще, какую я помню, какую хотел, в которой так громко звонил? Помнишь ли ты еще, как я звонил? Любишь ли ты ещё тот таинственный резонанс хотя бы, когда вспоминаешь о нем? Четко ли ты его себе представляешь, когда вспоминаешь о нем? Как это у тебя происходит? Испытываешь ли ты его заново, или только помнишь, что было как-то так-то и так-то? То есть, только ли видишь ты файл в каталоге или все-таки ещё память твоя позволяет тебе его открывать? Как там твое окно? Плотно ли закрыто оно? Не дует ли тебе в форточку? Если дует, то что это: ветер ли, или чувствуешь мою дальнюю боль? Я не хочу, чтобы ты её чувствовала. Но одновременно желаю этого страстно. Любимая моя! Драгоценная моя кто-то!..
Мы приехали в Старосорочинск (это городок такой, поселок даже скорей, под Костромой) четыре недели назад. Мы ехали по узкоколейке восемь часов, потому что она ржавая и быстро передвигаться нельзя. А проехать-то надо было всего каких-то сорок пять километров отвоеванной в прошлом месяце территории. Конечно, было пасмурно, хмуро и скучно. Шел дождь. Читать далее...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, в которой я расскажу о волшебной стране, куда попадают пробелы между словами, если не слушаются родителей и все-таки лезут на свой страх и риск в дупло генеалогического древа девятнадцатой головы, словно иные авангардисты в ебаный шоу-бизнес.

Все беды всегда от непослушания. Почитайте внимательно сказки! Те же «Лебеди-гуси», то же «Горе-Злосчастие», тот же «Жихарка» – все об одном. О беде, проистекшей от непослушания более мудрым и опытным. Читать далее...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, о девочкиной беде.

Все игрушки собраны. Розданы. Проданы. Созданы заново. Вся серьезка разбита, словно корыто, потому что серьезки нет. Только корыто и есть, куда одно и то же ведро, но не как ведро, а как, блядь, метонимия. Целый океан туда в одно и то же корыто одним и тем же ведром… Перетаскать на себе.
Смотри внимательно в точку! Глаза – два. Я знаю, это тяжело. Раньше бывало же хуже, потому что три. Но не будет вперед. Назад же вобще не бывает. Впрочем...
Прочтем, прочтем. Пришлем, пришлем. Сначала вот только напишем, а потом и пришлем. Все желания исполнятся. Все будет хорошо, как не пожелать и врагу. Все будет плохо, как только лучшему другу бы завещал, когда б хоть что-нибудь существовало, кроме моей головы. То есть, если б хоть что-то имел за душой. Но там у всех кость. Кость и пакость. А кость моя, потому что плоть. Моя. Значит... я.
Я хочу стать хлебом единым, чтобы мною не жил ни один человек. Точней, Читать далее...

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ, в которой шар попадает в яблочко.

Яблочко – это переделка такая. И все это проделки Возможность-Ильничны: кадровые перестановки ея. Кино ведь всегда вынуждает к этому. Кино, как его же, кины, внутренний мир, полагает, что Господь – это Лента Лент. Документальный фильм о борьбе с эпидемией бешенства чужих воль, приводящих к златоносному любовному мельтешению. Читать далее...

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, в которой все предшествующие главы,
избавленные, наконец, от всевозможных кругов, помогают главе
девятнадцатой восстановить её генеалогическое древо, поскольку,
в самом деле, есть некоторая странность в том, что после главы
пятнадцатой следует сразу же девятнадцатая, а между ними
прямо какое-то, неприлично сказать, смутное время. Непорядок!
Милицию надо вызвать.

И они натурально её позвали. Во все свои голосов шестнадцать, что УЖЕ был какой-то нонсенс. А нюанс интересный в том, что партитуру каждая из них прочитала с листа без запинки и фальши, будто не джазу они в Москворецкой студии обучались, а оттрубили сперва Гнесинку, а потом и Консерву от звонка до звонка, да и мало того, будто все они ещё и талант от рожденья и бога имели, только тот о том не догадывался, потому что во время этого квинтесенциального пения он дрыхнул без задних ног, уставший от восьмичасовой непрерывной любви Мальвины, которую все-таки понял, как попросить, чтоб дала.
Знаете, как он понял? Читать далее...

КРУГ ТРЕТИЙ, в котором Самолёт угрожает Зеркалу Виселицей.

Самолёт. Очень старый: ещё биплан. Производства 1916-го года. Из последних сил садится на летное поле новгородского аэродрома. Длина тормозного пути всегда произвольна, но чаще всего едва не сваливается в маленькое озерцо, в каковом обыкновенно вынужден наблюдать отражение своей морщинистой физиономии. Хочет сказать природному зеркалу: «Тьфу!» Не может. Озеро старше, – грубить не учили. Учили летать. Озеро же бесстыдно ликует, старая сволочь.
С того света Можайский кричит: «Ну, где же ты там? Неблагодарный ты выродок! Я, одинокий старик, заждался тебя!» Что с него взять? У него, верно, какой-то комплекс...
Что ни полет, уже множество лет одна в Самолёте мысль кружИтся, норовит соскользнуть с буратиноподобного носа; если удастся, то с ней и душа улетит. А мысль такая: хочу домой! Там поле с травой-муравой, там сказка сказок и механик Петров. Единственный половой партнер уже множество лет.
Как праздник, так и сразу полет, так и сразу летать на потеху двуногим уебищам. После безлунная ночь.
Днем облака-то умельцы из числа все тех же уебищ разгоняют, конечно, чтоб остальным их собратьям лучше был виден весь самолётов старческий срам. Но вечер берет свое, а там и ночь. Все, что за день людишками в клочья разорвано, заживает, закрывая открытую Читать далее...

КРУГ ВТОРОЙ, который, собственно, круг потому, что на самом деле – примитивный рецепт, как из двух треугольников и такого же количества кругов получить полноценный четырехугольник, а если повезет в подборе кадров, так и даже можно рассчитывать на квадратик.

Плоскость есть несомненное исключенье объема. В партии случайных членов ли, или просто так, игроков, присутствие – есть квантитативный кризис, вследствие какового обстоятельства их там не держат. Если же, напротив, сами они цепляются изо всех сил, то их безо всякого сожаления о них ли самих, о детях ли их и бабах, но, скрепя планиметрические сердца, решительно отрывают им руки.
Но, не пугайтесь, милые барыши! Не от НИХ самих отрывают руки они, а руки их отрывают от СЕБЯ самих, то есть от партии. То есть исключают, потому что шар – это термин Лобачевского для обозначения идеальной фигуры его, Лобачевского лично, внутренней геометрии, которая поначалу настолько не вписывалась в плоскостную доктрину, что из этой самой ебаной партии не исключили его только чудом.
Почему такое чудо произошло, неведомо простым смертным любого из многотысяч миров. Все они сходятся в одном: Читать далее...

КРУГ ПЕРВЫЙ, в котором шары образуются, путем вращения
ромбиков вокруг собственного шасси.

Это действительно происходит. Такая ж реальность, как любая другая. Скучно, – не делай! Весело, – так и о здравии! Позавидовать токмо хочется! Да не можно...
Когда кровь человеческих сыновей (О, у них страшный конкурс! Достоверно известно. (Прим. Сквор.)) стала плоской, геометрия словно взбесилась. Она стала бы всадником непременно, если бы простор, необходимый Галопу, мог существовать без Объема. Но прочная пара они.
А пара есть понятие, совершенно не требующее участия Лобачевского. И это очень большое Счастье, когда карта такая, ладонь на худой конец, открывается. Погорельский в такие дни мало кому в вакансиях отказывает; только уж самым отпетым тупицам.
Но, в принципе, хренотень это все: Лобачевский, собственно, который, если помните, FUN'S!
Подобно тому, как Колокол в Нике звенел, грустно и властно, не могут друг без друга Галоп и Простор.
Но Геометрия всегда себе Читать далее...

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой обезглавлены мы.

Впрочем, мы ли или иная какая, – разницы решительно не могу обнаружить. И, конечно, хочется спросить; то есть кто-то рвется наружу во мне, из меня, то есть, на волю; а я ему, видите ли, тюрьма. Спасибо, что не народов, а то бы как тяжек был мой каждодневный труд, ибо был б я тогда в натуральный размер Россия.
Но я не царство. У меня во мне коммунизм. Все довольны. А кто недоволен, так оттого, что претендует на то, чтоб царствовать без меня. Но у нас не положено никому никакого царства. У нас элементы все равнозначны. И так будет всегда, потому что нет будущего. Точки зрения мне ненавистны. Голову решительно с плеч, подобно как шапку долой: Он идет. Кто? Читать далее...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, в которой тонут крики в сентиментальном пруду.

Петр I, царица наша небесная, бездну имел пороков, но и немало пользы отчизне принес. Так, например, почти за сто с лишкОм лет до Карамзина, потешная флотилия его уже бороздила просторы Плещеева озера, каковое, как известно, и по сей день плещется подле Переяславля-Залезского (Не опечатка! (Прим. Сквор.))
Сколько молодыми потешниками было уморено лиз, машей, анют и ирин, – и не стоит подсчитывать. Испокон веков тянет женскую плоть к военнослужащим моря. Неизвестно, возможно ли было бы воцарение на русский престол Екатерины Великой, когда б Читать далее...

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, о Вечной Жертвенности.

Вне всяких сомнений, только такой неудачный экземпляр человеческой породы, как горячо любимый мной Андерсен, мог создать полотно, в каковом Женское Начало проявило себя в столь великом подвиге Вечной Деятельности, совершенном во имя столь несвойственной женщинам идеи спасенья Мужской Души! Может быть, роль здесь сыграла некоторая НЕДОмужесвенность главного героя? Или НЕДОженственность героини? Или же просто Герда – мужчина более, нежели Кай, который более женщина; тем более что Снежная Королева – уж явно мужУчина (Не опечатка! (Прим. Сквор.)).
Но, скорее всего, Кай просто более Герда, чем сама Герда. Поиски Кая были для нее всего лишь поисками самой себя. Это часто так. Даже если имена другие подставить.
А про Кая тоже все вполне понятно становится, благодаря Читать далее...

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой будет поведана история одного города, в процессе поведания которой будет рассматриваться само понятие «город», а после будут поданы устрицы.

Иван, Сергей, Антон и Андрей – домА. Настя, Вика, Аня и Ника – избушки. Избушки-девушки. Иван, Сергей, Антон и Андрей – мальчики-домики. Когда они все переженятся, то у них обязательно народятся мальчики-колокольчики и девочки-пуговички. Время к тому времени превратится в шар, то есть обретет наконец-то долгожданный объем, что и позволит умершему за много лет до меня Погорельскому извлечь пользу из репродуктивной способности эфемерных моих персонажей.
Иван, Сергей, Антон и Андрей – в землю врытая Читать далее...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой Буратино предстанет во всей красе.

С детства что-то у него ни фига не выходит. Нос такой, будто он заведомо непорядочный взрослый. Что же делать?
Ищет выход, но не находит. Как писала Екатерина Живова ещё в юношеский период своего литературного творчества: «Был бы черный ход, – вышел бы с него». Это мне тогда охуенно понравилось. Хорошая она девочка. Писатель вот она тоже, как и я, как и Ваня Марковский.
Дулов вон музыкант, а я кто? Я никто. Я на работу хочу. На тяжелую. Она, знаю по опыту своему же, даст мне силы, если будет достаточно тяжела. А если интеллект, то идите на хуй! Ни капельки таланту своего в чужую хуйню не отдам! Сосите хуй без меня! Я сегодня уже писал в одной анкете, что натурал. А у хорошей весь вечер автоответчик. Все она знает про эту жизнь. И никакая она не Хорошая. Хорошая. Хорошая. Только не дома ночует. Но мы все уже не дети. Где хотим, там ночуем, шо хочем, то вытворяем. Правда, иной раз, и сами того не желая... Читать далее...

Поскольку она хорошая, все у нее всегда хорошо. Так было и так будет, хоть и нет будущего. Но это его у меня нет. А у тех, кто хороший и добрый, оно, видимо, есть. И ещё даже его видеть возможно, на каком бы шаре бы ни летать. Правда, чем шар над твердию выше, тем далее видно. А чем далее, так тем очевидней, что все в жестяное ведро. Может и нет. Елена вон, хорошая девочка, и у нее не в ведро вовсе, а в хрустальную вазу.
Только не надо туда кипятку. От кипятку энтого будущее портится. Ему, будущему, ежели кипятку в вазу, то некуда будет продолжиться.
Лена внимательно слушала речи упрямой курицы; упрямо выдававшей себя за нового Колю. Лена все слушала, да сама становилась новой. Мы ведь все постоянно обновляемся за счет то тут, то там перехваченных чужих слов. Даром, что не истребляем мы их! Это было бы лучше, и Читать далее...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой Онегин участвует в Параде Победы.

Надо сказать, что победоносен он в принципе. И всегда был таким. Сколько мы его помним?
А что такое, собственно, долго? Это чувство? Интересно, что об этом думают Лена с Колей? И ещё интересно, способны ли на чувства, а значит и мысли, цветки? Что думает об этом Онегин?
До войны он на кораблях сперва плавал. Сперва юнгой. Читать далее...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой Совесть, Любовь и Капля делят между
собой мельницу, дом и кота в сапогах.

И действительно делят. Им трудно, потому что все уважают друг друга, но не делить при этом не могут, потому что весьма и весьма легковерны. Папа-долдон-мама-дура им объяснили, что мир – это, мол, то-то и то-то, они и верят. Чувствуют, что-то не так. Не срастаются швы, не затягиваются раны никак, но нет, усомниться не в силах. Такая модель. Есть предел механизму. И совесть продолжает свой бенефис. Совесть моя – неуместная сука! Чтобы ты сдохла, желаю тебе заебавшийся я! Думаю, что Хорошая тоже б меня поддержала...
Во всяком случае, если б совести у меня таки не было, и давно бы уж с ней, как люди. Но мы очевидно не люди. Потому мне неоткуда ждать поддержки.
Вроде Любовь и Капля не возражали бы против того, чтобы Читать далее...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой речь пойдет о квадратах.

Меня зовут Речь. Я девочка. Я склоненная в третьем. Но не в круге, который, кстати сказать, в своем варианте шара, то есть в объеме, есть любая фигура в движеньи вокруг своей произвольной оси. Если движение, – всегда круг, всегда шар. Кроме шара нет ничего. Но он во мне, потому что я Речь. Все во мне. Даже дело.
Я родилась в незапамятные, а, следовательно,Читать далее...

ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой Жизнь проявляет себя через Смерть,
что скучно, но несомненно. Хотя бы даже и в скуке своей.

Город был мастеров. Мышь была величиною с кота. Заяц волку семерых детей нарожал, но их одним ударом Портняжка. На рукавичку медведь наступил. Мышь теперь без хвоста – Пирогов ампутировал, потому что изобретение гипса ещё впереди. Чтобы сохранился природный баланс; дабы не стала мышь, за счет отсутствующего с недавних пор, но навеки, хвоста, менее какой Кисы, решено было котам всем соответственную мышиному хвосту телочасть купировать на манер собак-фокстерьеров.
С котятами-то легко, но вот взрослые подняли бунт. Читать далее...

ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой я разглагольствую (а как это иначе назвать?) о Вечном Несовершении.

Николай Васильевич Гоголь, родившийся, если не изменяет мне память (а если изменяет – то всё!), в одна тысячка восемь сотенок ноль девятка году, подобно которому, очевидно от нечего делать уцепившемуся за пушкинскую идею написать роман, в каковом прошла б перед тысячами интеллигентных, умеющих читать глаз вся Рассея без прикрас, не краснея, как профессиональная стриптизерша, поступил и я по совету Екатерины Александровны Живовой, выцепившей из потока моей шизофренической речи некое сочетание словесов и обратившей моё рассеянное по обыкновенью вниманье на то, что сие, де, название неплохое для нового романа, каковое название вам известно уже, – как известно, опять же, создал на страницах своего, в свою очередь, романа-путешествия, как это принято маркировать у филологов, «Счастье есть», бессмертный образ господина Манилова, отца двух ещё более персонажей (имена чего стоят! Ты погляди!) Фемистоклюса и АлкИда. Об отце Николай-Николаича, чье вечное цветкодарение воспел позже поэт-символист Александр Простой-Механизм, на страницах «Счастье есть» вы ничего не найдете. Не найдете вы ничего о нем и у Константина Симонова в его «Живых и мертвых». Но вот зато у меня в «Душе и навыках» сейчас найдете. Читать далее...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой точки зрения...

Это любая совокупность. Потому что предметов нет. Их и быть не могло. В незапамятные времена стремились к простоте, как и поныне – оттого и не помнят о них ничего. Всегда одно и то же.
Дум-дум-дум – стучится одна и та же капля в одно и то же жестяное ведро. Веер. Что веер-то? Так, ничего. Навеяло ветром. Как будто растения мы, – беременеем, сами не ведая от кого, а о «зачем» уж давно перестали задумкаться. И вообще, всем заткнуться пора! Что вам, дыр мало, ложбин, лощин, пещерок, сводчатых потолков?..
Что холодно, так то – правда, потому что это просто и Читать далее...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой Коля Лене дарит цветок.

Коля. Маленький. Лет десяти. На цыпочках. Подкрадывается к мамке. Смотрит, как спит, полуголая... Та сквозь сон: «Как не стыдно!», и вялая вся. С кухни отец: «Николай Николаич, завтрак готов! В школу опоздаешь!»
Самодовольный, что из сыновнего имени следует наблюдательным, опытным и пытливым. Очень худой. Комплекс, следовательно.
Днем Коля домой спешит во всю прыть. Знает он, чисто там: на ковре ни пылинки, стол накрыт, белая скатерть, фужеры, как они, кажется ему, называются, если он ничего не перепутал, что для десяти лет в нормы пределах (чертогах (см. что-нибудь про гномов и братьев Гримм. (Прим. Сквор.))).
Праздник! Папа Коля с цветками возится; преподносит супруге, словно медведя на охоте убил. На тебе, мол, цветочки, с праздничком, единственная моя как бы вот какой я у тебя сильный, смелый и мужественный, и сын моё имя носит. Вон какой Николай Николаич у нас веснушчатый, как у чайника дно, как звездное небо, когда б оно белое было, а рыжими – звезды. Читать далее...

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой я расскажу про шарики.

Парит в поднебесии Шарик и счастливо гавчет: «Все позволено мне и отцу моему!!!» Что, менестрели, съели?!
Ах, как некрасиво все это! Не спасется мир. Хо-хо! Йу-хо! Й-йес!
Но чему-то ведь хоть немного порадоваться, похихихать, пощекотать кого, а Хорошая покусать грозится, но ей мешают, впрочем, нехотя, сами того не желая, пьяны.
Не надо скучать. Надо радоваться. Что вам не радость – шарик? Чем?
Он же тоже круглый. Он тоже Читать далее...

ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой я ничего не знаю, ни о чем не ведаю; а
главное – не пойму, Я ли я, или Она - в моём представлении. В моём ли?..

Сигареты – палочки. Они отравляют нас. Как приходим мы к ним? По-разному все, но ждут ли они? Что там у них с индивидуалкою вольной? Читать далее...

Теперь аккуратно будем. Потому что вперед! Пора, и пусть поэтому светит! Каждый ведь что-то умеет?.. Или не все хороши?
Так одна моя знакомая полагала, что кому-то дано, а кому-то – отсутствие предположено. Так и жила, как все, – это правда. Но теперь с Хорошею судьба мне велит... Не слишком близко пока, потому что боимся оба. Знакомых много у нас позади, которые слишком смело полагали что-либо на чей счет.
Я определённо родился ровно двадцать пять лет назад. Меня кличут – не дозовутся разного рода трубы; в произведениях своих я как не в сказке силен, а в жизни – боимся оба. Опытны мы зато: не случится – беды не будет. Не будем классифицировать. Что мы классики, ходики, самолёты, океаны любви? Не ночевало. Ату!
Мы два сентиментальных пруда. Наше серое вещество рассекают челны: её вещество – крейсер (рассекает), а моё – бригантина, потому что во мне на одну хромосому меньше. А раз это так, то Я и никто иной дискурсу нашему рулевой! Коль сантименты, так у меня ярче выражено. Оттуда и бригантина: из детства, империи плюшевых безобразий.
Буратина жестокий. У него такой нос, как будто он заведомо непорядочный взрослый. Артемон – не собака, а кошка. Мальвина – не девушка детства мужской мечты, а просто актриска. Кабаре, где ноги превыше голов, – предел. Да и пусть так. И так мне светло.
Мы учились, учились – и на нам! (Это как «на тебе!») А мы хотим ли?
Нам при этом всё интересно, ибо хочется сильными быть. Чем больше горестей, тем охотнее врём. Тем охотнее врём себе, что мы ещё пуще верим, чем в Буратино. Что нам его нос? Труха. Мы ещё маленькие. Мы чуда хотим. Жертвуем малым ради большого.
А потом напридумываем себе всякого человечества, и рука к руке протянуться не смеет. Думает, зачем ей моя – у ней своя такая ж, а по мне, так и лучше, нежнее, красивей.
Чего-то я прям, как Розанов! Баста!..