Есть на старом ПиНе у Инки рассказ, "Странные мы зверята"... Я вспоминаю его название часто, с удивлением думая о том, каким чудом уживаются боль и страх с нежностью и доверием. Я лежу носом вниз, утыкаясь в покрывало, вздрагиваю и знаю, что скоро заплачу и буду шмыгать, пытаясь дышать сквозь сопли, буду извиваться с надеждой хоть как-то сделать так, чтобы плеть вбилась не туда, где ужас как больно, а хотя бы туда, где просто больно. Хвосты флоггера мягкие и якобы не страшные, но меня не обманешь - теперь я знаю, что это орудие, на которое год назад я смотрела с презрением, может опускаться так, что кажется, прилетело полкирпича и прибило к дивану. Ещё они могут драть так, что кажется, порют ёлкой. Но всё равно я понимаю, что это пока разогрев и, в общем-то, поблажка, стараюсь не хныкать, и лежать ровно, и, зная, что провинилась, даже не хочу поворачиваться и смотреть на то, что будет дальше, на замах, не хочу видеть выражение его лица, не хочу сделать что-нибудь не то... Ещё в самом начале мне было крепко сказано убрать руки, которыми я дотронулась до места удара, и вдобавок к этим словам флоггер коснулся головы. От этого прикосновения я опустила голову так низко, как могла, и отвернулась, чтобы даже краем глаза не заметить, держу руки перед собой и даже не сжимаю их ещё, и даже не кусаю губы, и пытаюсь не шевелиться. Всё это не спасает меня от собаки, которая сначала даже перебивается флоггером, тоже забота - это захлопывание боли даёт ей растворяться перед следующим ударом, но потом действие флоггера кончается, несмотря на его удар, боль всё больше накапливается, сначала на один удар, потом уже на два, потом на три, потом сливается в долгие вспышки.
Это на спине, и хотя каждая серия вспышек кажется мне последней и дальше я должна умереть, я знаю, что так может продолжаться довольно долго. Флоггер снимет треть боли, и собака снова вопьётся, наверное, овчарка это, укусит и отскочит, полосует, не высасывая жизнь в мёртвой хватке, а методично, раз за разом, зная, что в конце концов добъётся своего. А вот пара ударов по середине ступней выбивают отчаянный крик, а что же, сама виновата, не надо ногами махать. И эта боль не проходит, вспышка остаётся и застывает, как будто звезда взорвалась и зависла над ногами, на один удар, и на два, и на три, и на пять, и на десять, я понимаю, что она и не пройдёт так скоро, и реву. Сначала я несколько секунд реву дико и дурно, но потом опыт возвращается, я чувствую, что горло першит от ора. Мне не нравится саднящее несколько дней горло, я теперь умею кричать так, чтобы горло не болело, и стараюсь это делать, и дышать носом, несмотря на то, что плачу, потому что иначе сопли забьют дыхание, будет неудобно лежать, а может и начнёт болеть голова. Я не кусаю губы, потому что содранная кожица назавтра меня очень огорчит, я кусаю руку, хотя где-то в глубине души ещё живёт придурь "надо терпеть достойно, не прибегая к средствам облегчения боли", но мне уже всё равно. Ладно, мне это пока что разрешено, а в бурсе за такие выходки выдали бы добавки, но тут и не разберёшь, где добавка, а где нет, счёт не ведётся.
Тем временем моя концентрация на дыхании всё же помогает, и я на какое-то время перестаю реветь, и мне даже кажется, вот скоро всё и закончится, а я даже молодец и не выла как ошпаренная дворовая псина, но несколько минут относительно спокойной порки кончаются, а флоггер, видимо, становится ненужным, и собака работает уже не в паре, а в одиночестве. С первых трёх ударов друг за дружкой я понимаю, что мои надежды были глупыми и наивными, я скулю как та самая псина, мне противно и каждые несколько ударов я пытаюсь заткнуться, ем пальцы, потом грызу покрывало, плачу и понимаю, что уже вряд ли пробью нос дыханием, но потом всё же на треть начинаю дышать, смешное сопение и выдохи ртом, спина выгибается, я так боюсь, что всё начнётся сначала, я так боюсь ещё ударов по ногам, а они прилетают, хотя я стараюсь изо всех сил держать их ровно, я на четвереньках, хотя должна лежать, пытаюсь лечь под плеть, но боюсь, боюсь и остаться так, и в конце концов полуопускаюсь, но вытянуть руки уже не могу, и прячу их под себя, оставив только одну для того, чтобы прикусить. Господи, пусть это закончится, думаю я, и думаю, что Господь вообще ни при чём, если я выбрала тему, нечего вмешивать в то, что мне нравится (тебе ведь всё равно нравится, что он с тобой делает?!), нечего отвлекать от более важных дел, у Верхнего есть глаза, а у меня есть прилипшее к нёбу "пожалуйста, хватит", которое очень редко смеет вырываться наружу, и - не сегодня. В конце концов меня жалеют, "пожалуйста" тает и вместо него намертво прилипает "спасибо", на которое у меня всё ещё не хватает смелости. Я лежу и таю снежинкой, больно... больно... больно...
По инерции всё ещё ем руку, перестаю плакать, потому что уже говорят, что "всё", я всё ещё боюсь поднять глаза, вижу только руки и боковым зрением - лицо. Несколько раз начинаю и заканчиваю плакать. Я давно перестала шарахаться от ласковой руки, когда меня гладят после порки, но в первые мгновения тело всё ещё не верит, не может поверить, что эта только что предавшая рука сейчас уже добрая, звериное испуганное пытается сказать, что это враг, вон, бежать отсюда или убить, а голос в голове противится, убеждая, что всё хорошо, а тепло руки прижимает звериное и расслабляет, и звериное снова недоумённо предпочитает поверить и успокоиться. "Спасибо" оттаивает и наконец слетает с языка, я осмеливаюсь поднять глаза и посмотреть сначала на тело, потом в лицо, и думаю - странные, странные, странные мы...
