И снова пытаюсь открыть глаза, но уже не от болезни, а излишка выпитого накануне. Судорожно пытаюсь вспомнить, что было вчера, но кроме обрывков фраз, звука битых бутылок и размытых лиц в табачном дыму ничего не помню. Внутри страх, боль и стыд. Разве для этого я бросил свой саянский райский уголок, чтобы вот так бездарно в столице прожигать свою жизнь, вместо того чтобы служить высокому искусству? Нет, я не совершал ничего предосудительного, не был заражен духом элитарности и разврата, всегда царившем в киношной богеме. Тот, кому однажды содрали кожу с души, никогда не сможет быть равнодушным к чужой боли и служить пошлости. Тем более, что мастер наш - Евгений Александрович Григорьев - замечательный драматург и честный, чересчур совестливый человек, очень жестко пресекал этот дух: из пятнадцати поступивших студентов, к пятому курсу осталось только восемь. Уже на первом занятии он сказал:"Мне не важно - будете ли вы работать в кино. Важно, чтобы всегда оставались людьми."
Мы старались следовать этому пожеланию Мастера, однако все прошли через творческий тупик, депрессии и пьянство. Святой Игнатий Брянчанинов сказал, что искусство - это область падших духов. Не в том смысле, что все художники делают что-то демоническое, а в том, что сам творческий процесс - это духовное делание на стыке мира реального и иного, где часто нет ничего святого, но только гордость, самомнение, страсти душевные и телесные, то есть то, что свойственно падшим духам. Поэтому часто гибнут художники, не справившись с бременем своего таланта.
Хотя вначале все было замечательно! После долгих лет болезни и одиночества, я вырвался на простор, приобщился к самому волшебному из искусств. На первом курсе мы по шесть часов каждый день смотрели кино, писали всего лишь короткие этюды. Не учеба, а сплошное удовольствие! Тем более, что от утра и до утра - на переменах, во время обеда, дружеских пирушек или просто посиделок, мы без конца говорили и спорили о кино и литературе, до хрипоты доказывали свою точку зрения, делали первые учебные фильмы.
А потом начались искушения. Кто-то сказал: не прикасайся к безднам, иначе они пленят тебя; утянут в свою беспросветную мглу. Я рано познал боль телесную, но она ничего не стоит по сравнению с болью души. Было ощущение, что тебе вонзили в грудь нож и забыли его вынуть, сказав при этом - иди и живи. Я жил, путешествовал, много писал, влюблялся, но ничего не спасало от внутренней боли. Кроме вина и того, что покрепче. Мастер утешал: "Терпи. Это нормально. Это творчество." Но сил терпеть не было.
И каждый вечер уносил меня винный угар в какую-то зыбкую нереальность, а каждое утро жгла совесть. До первой рюмки. Так продолжалось несколько лет и к окончанию ВГИКа я был абсолютно спившимся человеком. При пробуждении первая мысль была: где бы выпить кружку пива? После этого: где бы добавить? После того: где бы продолжить?
Это, конечно, был ад, ведущий в погибель. При этом я закончил институт в первых рядах, сразу заключил договор на "Мосфильме" на полнометражный сценарий. Это, как сейчас говорят, было круто, но это чуть не убило меня.
Пару месяцев выпало из моего сознания совершенно. И вот проснулся я где-то в чужой постели и комнате, помятый и грязный, и услышал хрюканье. Сначала я решил, что это звуки с улицы, потом, что это звуки того, кто спит рядом. Но я был в комнате один, и хрюкал я. Так вот может человек дойти до свиноподобного состояния, не прилагая к этому никаких усилий.
Я встал, посмотрел на опухшую рожу в зеркале. С трудом нашел трость и очки, без которых был беспомощен. И пошел. Ехал в лифте, шел по улице, пока не увидел купола и кресты.
Я всегда верил. Я всегда на праздники ходил в церковь. Но так я еще ни разу не приходил. В храме было пусто и сумрачно, службы не было. Горели свечи и лампады у икон. Я не встал на колени, а упал перед иконой Богородицы и так лежал, казалось, целую вечность. За это время с глаз не упало ни одной слезы. Но какой плач и вопль были у меня внутри! Мне вспомнилась вся жизнь - от солнечного зайчика на ковре до тех моих соседей по палате, которые уходили из жизни тихо и достойно, как подобает настоящим мужчинам. Вспомнил родителей, бабушку, которая к тому времени уже умерла; вспомнил любовь - первую, светящуюся.
Ко мне подошла старушка - интеллигентная, вежливая, настоящая москвичка. Спросила:"Может, вам вызвать скорую?"
Я встал, вышел на паперть, сел рядом с нищими. Они о чем-то спрашивали меня, но я их не слушал, потому что переживал одно удивительное чувство: нож, который как бы вонзили мне в сердце и который болью разрывал все эти годы мою грудь, - вдруг кто-то невидимой рукой вынул. Рана еще, конечно, болела, но дышать можно было легко и свободно. Я как дурак полез целоваться к нищим, а потом, улыбаясь по-идиотски, поковылял по неизвестной улице в новую жизнь.
Но это уже другая история...
И только по отношению к ней - правильны, подлинны, плодотворны и страх Божий, и раскаяние, и смирение. Вне этой радости - они легко становятся «демоническими», извращением на глубине самого религиозного опыта. Религия страха. Религия псевдосмирения. Религия вины: всё это соблазны, всё это «прелесть». Но до чего же она сильна не только в мире, но и внутри Церкви... И почему-то у «религиозных» людей радость всегда под подозрением. Первое, главное, источник всего: «Да возрадуется душа моя о Господе...». Страх греха не спасает от греха. Радость о Господе спасает. Чувство вины, морализм не «освобождают» от мира и его соблазнов. Радость - основа свободы, в которой мы призваны «стоять»
