И скажу тебе, идущему, я - живущий: "Застав тебя на подступах к каменоломне безосновного страха, в сравнении с которой Хаос Воронцовского парка выглядит пошлой горстью орехов, я поделюсь с тобой своим секретом - мой страх в том, что во всем я ищу несуществующих опасностей. Я сижу в своей квартире, как в погребе; что-то ноябрь. Слушаю радио и думаю: надо прибраться и почитать - и того довольно, и то хорошо. Я не выйду с ножом, как тать, ночью на улицу. Не выйду даже в магазин за сигаретами, которыми запасся впрок (мне больше ничего не нужно). Как монах (знаешь ли ты, что монахов называли непогребёнными мертвецами?), как Хармс, неделями, а то и месяцами не знаю женщины. Вздрагиваю от шума проезжающей машины. И то в кухне перебор струн, то произносимые гипнотическим голосом незнакомки стихи, которых мне страшно. Тем более что она говорит про ясный взгляд любимого, вселяющий ужас. А то вдруг приходит в голову мысленная ослышка, что Пунические войны похожи на Панические. Всё дело, наверное, в том, что ты издеваешься надо мной: поднимаясь на Ай-Петри, ты сильно уклонился от синеющего справа Симеиза и сбился от предполагаемой еврейской тропы, опасно приблизившись к Крестовой горе, где по преданиям курортников из Днепропетровска, Киева, Луганска, Запорожья, Москвы и Санкт-Петербурга находятся развалины древней крепости, которые твоё воспалённое воображение приняло за каменоломню из произведений Кафки и Достоевского (да будет тебе известно, что каменоломня у них на двоих одна). Но и я рассказал о себе неправду, которая прямо соответствует твоему заблуждению и может служить ответом на твоё издевательство: я не слушаю радио, а лишь к нему прислушиваюсь; медлю выйти на улицу, чтобы завести мотор, от которого вздрогнет в своей комнате, похожей на гроб, какой-нибудь невротик, а стихи если и пробирают меня до озноба, то скорее впечатлением злоебучести написавшей их женщины, чем ужаса от истины, которую она мне открывает..."