(...)

а моему сознанию не помешала бы хоть толика тоталитарности, ведь дрёма хороша, когда она обрывается: у других от этого голова болит, а у меня грешное послевкусие на этом обрыве: одурманивание тянется, я его научился тянуть, вытягивать из сна на поверхность, и мне так славно действовать в реале автоматически, когда зажата в кулаке святыня, словно живешь вдвойне - у кого я научился этому? - спросишь ты. - У Кастанеды? - Нет, боже упаси, здесь помогли непосредственные опыты с алкоголем, что же касается Кастанеды, то, знаешь ли, сегодня в метро (а я ещё езжу в метро, хотя обречён вскоре ездить на американке с французским именем) меня заинтересовали две девушки: одна читала книгу упомянутого автора, а вторая - журнал Style, и как ты думаешь - какая мне понравилась? а именно которая читала Style

потому что не следует врать себе и другим: у мысли есть силуэт, значит, есть и талия; мысль материальна, значит, ничего нет нездорового в том, чтобы как молиться ей, так и относится к ней плотски

потому что не следует врать себе и другим: нашему брату нравятся девушки, которые читают Style и приподнимаются с дерматинового сиденья вагона так, что глаза сломаешь, тогда как девушки, которые постигают путь знаний индейцев Яки, мало заботятся о совершенствовании магии, которая всегда с ними

(...)

Кастанеда писал, что бросить курить легко; я ничего не делаю, чтобы бросить курить, моё ожидание, что я брошу, сильно затянулось, однако он не написал о случае, когда от хозяина сбегает кот: что делать, если побег кота (обрати внимание, я начинаю говорить о тебе в третьем лице, ты растворяешься, как в египетской ночи, в ноосфере) не травмировал хозяина, а обогатил его? - я не знаю ответа на этот вопрос

и не знаю, зачем в это волшебное полнолуние я остаюсь спокойным, тогда как в недавний шторм, когда хлопали двери в гостиной, я с проклятиями вскакивал закрывать их, вспоминая о тебе

может быть, научившись ничего не делать, ничего не делая тоже чему-то учишься

Ноябрь
Что ходишь за мной тенью? Поел уже. Не можешь один в темной кухне? Нужен свет и звуки? “Аве Мария” и настольная лампа? Что увиваешься, мой обаятельный пассивный курильщик. Ты не умеешь быть один. И я тебе не нужен, ничего не говори. Тебе нужен свет и звуки. Ты любишь спать под них. Я же не беру тебя спать с собой, потому что не бываю пьян. Когда я буду пьян снова, тебя не будет рядом. Я буду сидеть под деревом на поляне возле церкви архангела Михаила, смотреть на городишко внизу и пить Белый мускат Красного камня. Из одноразового стаканчика. Зачем ты год назад пошел за мной? Зачем, убегая, возвращаешься снова ко мне? Зачем сейчас сидишь, отвернувшись? Да, я не купил тебе в твой день подарка, я был очень занят, магазины закрыты, я заканчиваю поздно. Но я сколько могу отстаиваю твою полноценность. Отбиваю от рук хирурга. А что за беда, не понимаю, чикнут семенники, они, верно, и болят у тебя. ОК, ОК, молчу.

Представь, шел с работы, дорогу перебежала черная кошка. Из темноты шмыгнула, под фонарем, и прямо перед ногами, как положено. Однако читал гороскоп на завтра – ничего не предвещает плохого. Что-то даже сулится любовное. Знаешь ты, животное, о любви? Вот Мопассан знал, и превратился в животное. Бабель об этом написал. Бабеля расстреляли. Писателей тогда расходовали как мух (или как собак, если тебе угодно), что говорить о простых смертных.

“Страть на меня патрон”. Я о любви еще днем сформулировать хотел. Вот что получилось. Любовь – это когда сдохнуть хочешь поперед того, кого любишь. Мудро? Или вашему брату ничего об этом неизвестно? Вам известны только оргии? Но это болезни. У меня от сифилиса на плече знаешь какой шанкр был? Ого-го. А чесотка? Я все лето проходил в перчатках. А этот, трах… как его, ез… ОК, ОК... Говорил же: кошка.

А еще любовь – это когда ты – вещь в себе. Когда и свет, и звуки, и вещая радуга над головой. Ты вот, смотрю, себя любишь. Облизываешь себя. Так мы похожи! Я бывает даже скучаю по самому себе и пишу себе письма. Бывало, собираюсь вылетать домой из какого-нибудь далекого города… - Чу! Моя любимая песня. Слышишь? “Ой, да во сне привиделось…” – в общем, перед вылетом пишу себе письмо, опускаю в почтовый ящик, и получаю его по прилету. А раньше, говорят, так ездили в Крым: отправят посылкой продукты, а сами поездом. Чтоб на себе не тащить.

Я вокруг себя вижу одну возбужденность. Знаешь, да, самочью что ни на есть возбужденность. Я сейчас объясню, почему меня это задевает, хотя меня это вовсе не задевает, поверь. Как бы тебе объяснить. Это когда у каждого очко пляшет расписаться в своей ничейности. Ага, примерно так. Ты в этом смысле молодец, мне нравишься. Фрикции эти, бегающие впустую по спине волны и с сумасшедшинкой взгляд – это ничего, для здоровья тебе найду, я обещал. У меня что-то у самого сегодня с самого утра руки дрожали. От голода. Я курил много, работал натощак.

В курилке девкам травил историю, которую на автомате уже 15 лет рассказываю, потому что не люблю и не умею рассказывать, а одну историю заточил для такого случая, чтобы веселить с гарантией. Девки любят посмеяться. А поскольку я рассказываю автоматически, я успеваю за это время их как следует разглядеть. В этой истории заложил паузу после слов: “...и я плюнул” – когда можно под прикрытием нечаянного взгляда – да! как ты! я не могу прямо спокойно смотреть людям в глаза! – залезть в ее душу и успеть выскочить, пока тебя не прихлопнули - бабы открываются, когда смеются, что-то в них открывается, это я тебе говорю. Еще надо следить, какая как смеется, здесь много нюансов, лень мне про нюансы, устал я. Мне ведь что важно: литературный продукт. Я смотрю на вымя, а вижу потроха. А что? – другим можно, а мне нельзя. Сейчас все - продукт. Даже банковские услуги. Могу я отыметь от них свой райский продукт? Заполучить словцо…  это ж только обманом выманить – и уже в своем подполье, в подпольном цеху перемывать - тысячи тонн словесной руды, как говаривал Пушкин. Вот и стою перед ними, как пшют, пока у них плацента не успокоится.

Это мой бич. Массовые сезонные психозы, приливы, бунт естества. Нужно успеть и тут и там. Это ничего, что прослыву наушником и интриганом, это потом. Не знают что ли, не чувствуют, что я охотник только за этим продуктом, и все равно покупаются.

Я иду по улице в футболке с надписью ЭЛЛАДА. Это продукт. Щас, погоди, схожу кофе сделаю и дорасскажу. Пока чайник кипит, продолжаю. Вот соврал же. Не по улице. В метро спускаюсь. По лестнице – хачевка вслед за мужем взбирается, чугунная как казан. И говорит ему – все, что я слышу - “За товаром плохо следит”. Во, думаю: продукт. Или – утром на холодильнике вижу свежий шри-ланкийский магнитик. Я спрашиваю, что это? А она мне говорит: “Я влябилась. Мне привезли из командировки. Можно я пока у тебя поживу”. Продукт…
Нет, не кофе. Красный чай. Поздно уже.

Слушай, а кто у вас бог

Декабрь
Я знаю, что мой второй с тобой разговор будет неизбежно сложнее. Не то чтобы я в полном дерьме, просто прежнего ночного упоения нет: есть только резкий свет в окне, несбывшийся снег, голые деревья. Я, как и ты, ночное животное, и сейчас луна не бережёт мой глаз - она мой глаз задевает, кровянит. И все так же, как месяц назад (почему мы не говорим: луну назад?), я вижу её в разорванных облаках, и мне становится тревожно. Я произнесу сейчас это слово, ходящее из уст в уста, чтобы передать своё состояние, ибо вместе с тем что я животное - я ещё и человек:

- Кри.

 Кризис. Ты помнишь, однажды в одном рассказе я привёл слова Иржи Грошека, там было: "Греческие лопоухие коты совершенно не понимают слова "кыс-кыс" и смотрят на тебя как на идиота. К ним надо обращаться: "кыри-кыри".

И теперь я рассматриваю это явление, коснувшееся моей жизни, фонетически. Маргарита: это и карибский остров, о котором теперь я мечтаю, и одновременно имя моей сотрудницы. Ри - тайка в салоне моего брата. Кристина, его бывшая девушка. Крит, Крым; какая, однако, мимикрия звуков. Тебе, персу и Артаксерксу, возможно это понять.

Всё один к одному. И я знаю: чтобы остаться на плаву, нужно принять эту подвешенность, риск, пограничность. Кризис - апофеоз нематериального. То есть наш цех - цех великих дворников и сторожей - вступает в силу.

Я когда-то наивно полагал, что ты перс, и назвал тебя именем персидского царя. А ты оказался розовым британцем. Вот такие дела. Я не допускал тебя в свою постель, потому что сплю либо очень тревожно, либо так крепко, что ты или мешаешь мне, или ты мне не нужен. Сегодня, например, всю ночь кряду читал на кухне книгу Гиннесса и под утро со страхом двинулся в гостиную. Страх оказался обоснованным. Заснуть мне не удалось. Поначалу действовал неясный шум сверху, который я, однако, впервые за последний год засшифровал: это соседская собака спрыгивает с кресла на паркет, почуяв в тишине дома моё движение. Собака серая и грязная, я много раз видел, как такая же серая и грязная Шапокляк выводит её на улицу, обычно тайно, по ночам же. Со временем к утру звуки затихают, я слышу только скрипение пружин в матрасах ворочающихся во сне или встающих в клозет жильцов, шум спускаемой воды, крики проходящих под окном пьяных на неразборчивом языке. Наконец всё затихает, но разум настораживается. Он старается зацепиться хоть за малейший звук, потому эта тишина - преддверие ещё двух испытаний: приезда мусоросборочной машины и скрипа несмазанных тележек азиатов. За сигаретой на кухне я замечаю, что в окнах забрезжил рассвет, а я изрядно напился чаем. Как ни старался делать его слабее, он вышиб из меня сон. Новая волна страха накатывает на меня, я ожидаю топота ног по лестнице, хлопанья подъездной двери, свиста сигнализаций и шума запускаемых двигателей. Я снова укрываюсь на кухне, штудируя книгу Гиннесса. И снова ложусь спать, и обнаруживаю, что подушка, набитая синтипоном, совершенно неудобна мне, потому что выскальзывает из-под руки. Чтобы отвлечься, я включаю свою излюбленную эротическо-приключенческую фантазию об убийстве Миши Саакашвили (читай: об охоте за мышью). Почему эротическую? Я совершаю это убийство с помощью сногсшибательной красавицы-агента. Ты скажешь - я заигрался в разведчиков, и ты будешь прав. Где-то в тбилисских оврагах фантазия надоедает мне, и я переношусь на Балканы. И вот здесь срабатывает Косовский прецедент: я засыпаю на том фрагменте, когда сижу на скамейке рядом с госпиталем, ко мне подходит девушка и спрашивает: "Данас ниjе jако топло?" (Сегодня не очень жарко?) Я смотрю на неё во все глаза и отвечаю: "Данас jесте jако топло" (Сегодня как раз очень жарко), - и просыпаюсь в поту

Январь
При моём появлении так стрижёшь ушами, с таким видом подбираешься к моим скрещённым ногам... да ты крадёшь у меня энергию, рыжий вор, как крадёт энергию эта скрипка. Ты нарушаешь этот... как его... фэн-шуй моей комнаты: выключите Вивальди, и ты - брысь под стол!

А вместе с тем спина моя устала: сказываются пять лет работы на производстве. Это сейчас я валяю дурака на Большой Грузинской, а прежде валял на Авиамоторной. Там ввиду близко пролекающей казанской железнодорожной ветки густонаселённый татарский квартал. Впрочем,  много там и примешавшихся к татарам армян. Работа на Авиамоторной была для меня буфером, или, лучше, чистилищем, в котором я болтался, ещё не до конца веря: неужели я покинул производство и перешёл к мальчикам в белых сорочках?

Вспоминаю это как сейчас. Моим шефом был член одного политического общества, юноша приятный, с бледным, если не сказать зелёным, лицом (он много работал). Моей коллегой (я работал корректором) была девочка Люда. Она состояла в обществе экологическом, называла себя "почти афроамериканкой", хотя была мордвинкой из города Владимира. Был парень из Харькова, был один малохольный - из Малаховки, девчонка из Махачкалы, несколько москвичей и Сергей Попов (последнего я выделил, потому что, мой друг, сегодня день рождения изобретателя радио, да-с). Это было флексографическое производство, в нём  был отдел пре-пресс, в котором я обретался. Держали производство татары, тискали этикетки для "Татнефти" - во всём этом Вавилоне я, конечно, за полтора года работы не нашёл себе ни друга, ни подруги по интересу. В первый же день подался в цех к печатникам (я увидел там курилку - и что ж, подошёл покурить, побазарить). Но мальчики в сорочках из моего отдела намекнули мне, что стоять с рабочими не следует, есть особенная курилка, возле бухгалтерии. А ведь, знаешь, у печатников - самая высокооплачиваемая рабочая специальность в Европе, и эти, работая на современных машинах, получали, пожалуй, больше мальчиков в сорочках...

Но с тех пор я стал ходить в комнату возле бухгалтерии. Я сразу заметил, что эта комната переделана из душевого зала: пол из плохого советского кафеля воронкой сходился вниз к центру, к зацементированному отверстию. В комнате было два окна: одно чистое, другое заколоченное и до непроницаемости мутное (я даже моделировал реплику столяра, которую он мог бросить пристающей к нему с просьбой отжать рамы уборщице: "Им и одного хватит"). За окнами был до боли индустриальный вид, а под ними - кусты сирени. Представь себе, каково в апреле стоять у мутного окна тогда, когда у чистого стоял кто-то другой, из водителей-экспедиторов, например.

 Ну вот, таким образом я стал надёжно (и по сей день) слит с планктоном. Я никогда не заматерею, you lose - будут мне писать на экранах игровые автоматы, я неудачник. Эти мысли приходили мне в голову, когда я встречался с бывшим хозяином моей золотовской резиденции. Невысокий дядя на детском "Пежо", хозяин заводов и пароходов. Плохо помню, как увидел его в первый раз. Я приехал к нему на московскую квартиру, отдал задаток, и мы ударили по рукам - без нотариуса, без свидетелей, написали только бумажку с цифирью, чтоб запомнить. Кризис дышал мне в лицо, бабки горели в кармане, а документы с его стороны не были готовы. Дяденька разъезжал по командировкам и часто исчезал. Прошёл год и более. Сделка сорвалась 1 апреля. Потом с моей стороны были применены кое-какие медитативные технологии. Наконец документы были собраны, но продавец поднял цену.

Я, конечно, взял на кухне нож и немного походил с ним по квартире. Золотово я не мог упустить уже никак. Если меня до сих пор и удивляет, что из окна выходят миллиардеры, потеряв значительную, пусть и трагически значительную часть своего состояния, то в тот момент я как никто другой понимал их.

А то, что за нож схватился, - это полуправда. Нет, в подобных случаях я беру спицу или разводной ключ: могут обыскать по дороге. В голове человека много тонких пластинчатых костей, и его можно убить даже зубочисткой...

Но я согласился с новой ценой. В один прекрасный день, проснувшись на квартире в Филях, я взял бабки и мы поехали с братом и доверенным лицом за город. Я не спал всю ночь, а учитывая, что квасил перед этим нещадно, чувствовал себя очень плохо. Однако я успел увидеть, какой всё-таки фантастический вид  открывается на Москву-Сити в свете резкого, но ещё тёплого осеннего солнца.

На Ярославке, за считаные минуты до начала Сделки, то ли из-за горячности брата, то ли из-за прорыва в цепочке медитаций, возникла эта стычка с угрозой оружием так называемого нелетального исхода, то есть нелетального применения.

Когда мы уже подъезжали к конторе риэлтора, остановил постовой. На брате была голубая рубашка вся в кровище. Постовой дал добро ехать дальше; по каким мотивам он не заинтересовался нами, не знаю. У конторы я сказал брату: сиди в машине, мы тебя потом отмоем. Брат сказал, дайте мне салфетки и купите воды, я сказал: щас, щас, сделку закроем, и всё будет, только не высовывайся.

Может, и правильно, что он всё-таки высунулся. Я подхватил свой портфельчик, поздоровался со стоящим на крыльце взволнованным продавцом, и мы зашли в контору.

Брат потом поехал обратно в столицу, по дороге купил новую рубашку, перекусил в магистральной забегаловке, а я позвонил в редакцию, отменил свой рабочий день, нажрался и впервые завалился спать в Золотово на втором этаже, задрапировав окна тростниковыми вьетнамскими жалюзи.

Это ничего, что мне сегодня приснилось, что мой забор сосед разобрал на дрова

Февраль
У тебя, четвероногого, претензия выглядеть, сидя на спинке дивана, орлом, но не забывай, дорогой друг, что это я сделал тебя библейским князем, Артаксерксом, по мудрости и по чину близким Соломону (во времена последнего, знаешь ли, серебро продавалось по цене меди, совсем как берут сейчас, во время Великой фрустрации, в нашем ломбарде; хотя, постой, кажется, из него сделали цветочный магазин, вот посмотри-ка, что я привёз: шток-розу “Чёрная дама” - как тебе? - мне всегда нравилась в колоде дама пик).

Год назад я приехал из столицы в этот ещё обесточенный дом. Прямо с работы направился на вокзал (точнее, я бежал к вокзалу в летних мокасинах, из-за нерасторопных сотрудников успевая только к последнему поезду). Сойдя со станции, подошёл к группе таксистов (один, плохо зная, где Кудрино, спросил: через Ахтырку?), сел в машину и поехал.
Проезжали город (в центре его разбили парк аттракционов), аллею с обезглавленными фонарями, здание недостроенного кинотеатра, завод “Электроизолит”. Потом свернули у речки Воря, где всегда – и летом и зимой – стелется туман. Почему, спросишь ты меня, я никогда не доезжаю на такси до Золотово? Не потому, что я упорствую в дилетантском поведении. Не потому, что я убежденный пешеход и желаю видеть свою деревню на подходе, озирать её с пригорка, различая среди крыш, распластанных с юга на север, свою неправильную восточно-западную. А потому, что я не сторонник традиционных путей.
Когда идёшь по дороге в полуночном морозном тумане, легко усомниться, что ты существуешь, что существует твоя деревня, в которой тебя ждёт гипотетический очаг, и твоя галактика. И под ногами – мокасинами - очень зыбкая гололедица, и уже просыпаются на краю деревни собаки и поднимают лай. Я чуть было не сказал: это чувство просыпается; тогда как рождается оно именно в минуту забвения. Да, это драгоценное чувство не приходит в салоне, пахнущем ванильно-кокосовой отдушкой. Здесь надобно идти. Хлопнув осторожно дверцей, чтоб не рассердился таксист. Помочившись, смотря на звёзды, на обочину и закурив на ходу. И, обогнув заболоченную рощу возле Ромашкиного пруда, сказать себе: “Всё таки я есть. И у меня есть собственная галактика”.

Космический туризм - блажь миллионеров и убеждённых пешеходов. Я смотрел в ночные, хрустящие от заморозков лужи (полнолунные и почти беззвездные), на бурлящие - словно горные - черные речки под мостами, думал: я самый богатый среди бедных и самый бедный среди богатых, самый счастливый среди несчастных и самых несчастный среди счастливых


Март
Ты сбежал от меня, когда я не взял тебя с собой, я несколько дней пахал землю, с наступлением темноты включая лампу дневного света, мне удалось раскопать много луковиц тюльпанов, я посадил жёлтую розу, отпустил бороду, выкачал из подвала с помощью специального оборудования воду (её набралось от талого снега 30 см), воткнул в открытый грунт ростки кабачка "Дядя Фёдор", посадил два гладиолуса, турецкие гвоздики, георгины и соорудил малую альпийскую горку (растения я сперва накрыл минеральной ватой от заморозков, но методом трансцендентальных медитаций прозондировал, что заморозков не будет, и от ваты отказался, тем более что прель хуже стужи), а цветы для альпийской горки я взял у Женщины, С Которой Нельзя, живущей в Кудрино, эти цветы прекрасно перезимовали, женщина сказала: смотри, зазеленел папоротник, а я ей: он же искусственный (не правда ли, это чисто городская манера - добавлять в живые ансамбли декоративные букеты и плети, которыми обычно украшают ванные комнаты?), в общем, пахал я и день, и ночь, и меня от фанатического труда словно разбил паралич - каждое движение причиняло боль, видимо, я физически ослаб за последнее время, а в Золотово я почти не завтракал и не обедал, только запихивал в себя глазированнные сырки, чтобы не отнимать время от работы, запивая часто холодным чаем, иногда меня охватывала такая слабость, что наступала дрожь, как у диабетика, от ледяной подвальной воды и постоянного нахождения в резиновых сапогах я подхватил простуду и у меня разнесло губу, я приехал в Москву, часа два во мне продержалась толерантность, но когда я увидел в метро пьяных азиатов, она сразу прошла, так что я снова в порядке, мышь, которую когда-то подарила мне Маша Маркушева, я поменял на новую, ипомея стала совсем большая, все твои горшки я освободил от наполнителя и вынес на балкон, оба, миска стоит пока в кухне, а в холодильнике четыре "Вискаса", вчера вечером после работы немного покружил вокруг дома, насчитал 14 технических подвальных отверстий, но они все замурованы от терактов, все глухо, я несколько раз тихо звал тебя: "Зюзя", но мне показалось стыдным звать тебя интимным именем: у чёрной "Волги" человек, которого я не заметил в темноте за чёрной крышкой капота, странно посмотрел на меня; в самом деле, бывает же такое, что люди называют друг друга Зайка или Киса, но нет ничего глупее, чем - если у тебя потерялся кто-то - ходить по улице и звать его этими именами; знаешь, ужинать я ходил в Кудрино к Женщине, С Которой Нельзя, потому что она живёт одна, а в эти дни тоже был один, и я чувствовал, что ей одной страшно, хотя у неё живёт кот по кличке Ксеша, но как-то, уминая ароматный стейк с молодой картошкой (Женщина, С Которой Нельзя, пила вино, она приготовила мне постель в натопленной комнате, и на спинке стула даже висел халат для выхода к завтраку, кот лежал на шёлковой китайской думке), я осознал, что совершенно не знаю, как обращаться с котами, меня это сильно поразило - я опасался, что он выпустит когти, и удивляло, что он не льнёт к моим коленям, и вообще он показался мне каким-то снобистским (хотя снобистское всё ваше племя), а его мяуканье - каким-то утробным, низким: так мы любим своих детей, ненавидя детей чужих; в Москву же я вернулся с ещё более усилившимся ощущением того, что мы, идеалисты, на пути к совершенству проявляем недостаточную жестокость, и здесь я, как секретарь политсовета незарегистрированной партии "Р", в большом смущении: с одной стороны, активисты "НВ", которой я потомственно должен бы симпатизировать, призывают к развязыванию террора, с другой стороны, лидеры наиболее военизированных правых группировок говорят: собирайтесь и сидите дома при свидетелях, - я, конечно, не враг самому себе и не так наивен, чтобы полагать, что действия первых технически осуществимы и что столица пятого числа потонет в крови, хотя репрессии власти не остановят наиболее дерзких, исповедующих, что родина будет русской или ничьей, здесь нужно действовать осторожно и сохранять РЕСПЕКТ, не терять лицо - ведь всё вокруг кишит агентами, провокаторами и просто бескостными попутчиками, а для меня важно только одно: чтобы тебя не разорвали собаки

Апрель
...потому что в привычках коченеет разум, я это говорю - самый известный из ныне живущих Рысаковых, поэтому мой дом утром наполнен оптимистистическими звуками сиртаки, а в коридоре стоит таз с "Белизной": я постепенно избавляюсь от твоих запахов, скоро в моём доме и на моих вещах не останется ни одной твоей корпускулы; самые же слабые звенья в цепи забвения - это ключевые места, где ты ходил за мной, где ты встречал меня, где ты требовал от меня полуночного ужина и где ты прятался от меня, когда я приходил взбешённый; я проанализировал последние дни, когда ты был со мной, и осознал, что что-то творилось в твоей душе, бездушный, и я не придал этому значения: во-первых, накануне я взял тебя в Золотово, по дороге мы встретили трёх щенят, я связался с Москвой, чтобы сказать, что Волчок ощенился (да, это смешно, сучку назвали почему-то Волчком), ты дрожал в дорожной сумке, а потом всю ночь где-то шляндал, я же был погружён в работу, в следующую ночь ты пришёл и требовал пустить тебя в дом, потому что был мороз, а животные не умеют согреваться работой, и я сказал тогда тебе, что в доме ещё холодней, потому что отключили свет, но скоро я закончу копать, и мы пойдём согреваться как-нибудь, видишь ли: Женщины, С Которой Нельзя, в деревне нет, а если бы и была, то у неё тоже кот, значит, тебе туда нельзя, потом мы сидели на скамейке при свете "летучей мыши", я смотрел на взрытую землю, от которой парило, на чёрный лес, на яркие звёзды, и мы вошли в дом, где, в чём есть, я забрался под одеяло, и ты нырнул следом; в эту ночь я подумал, что нет, наверное, сцены гуманистически более убедительной, чем та, когда человек и животное спасаются бок о бок от холода; и знаешь, я вспомнил только вчера, что когда мы уезжали, ты чуть было не порвал сумку, хотя прежде ты переносил её терпеливо, а когда я в очередной раз собрался в Золотово, ты орал на весь мой московский дом немотивированно, кажется, этот твой крик я слышал теперешней ночью: приходя с работы, я не включаю музыку - ни радио "Классик", ни радио "Алла", я слушаю улицу, но слышу только, уже под утро, как по всей Москве разогревают моторы миллионы нелегальных пришельцев...

...если я и говорил: только бы тебя не разорвали собаки, - если и молил небеса об этом, то прошло ещё несколько дней, и они (эти дни) сделали свое дело - я представил, что тебя приютил кто-то, представил, когда собрался писать объявление ("персиковый британец с белой грудью..." - дальше и не знал, что писать: потерялся? - нет, сбежал? - да однако у тебя и особых примет нет, кроме одной: ты особенная, приметная, но маскирующаяся сволочь и ты уже наверняка ввел кого-то в заблуждение, что это не так, - вот почему мы сошлись), а также представил себе, что ты вспрыгиваешь кому-то на колени, и ревность изъязвила мое сердце, и досада взяла за мою прошлую сентиментальность; таким образом, вспоминая даже ту сцену, в которой мы ночью, под звёздным небом и висящей над верхушкой ели луной, под светом "летучей мыши" сидели на скамье перед домом, я - взмыленный перед холмом перекопанной земли, ты - в тревоге перед ночными заморозками, - не проклиная тебя, все же скажу так: если ты не просто пошел по бабам, если ты выбрал такую свободу, которая освобождает тебя от меня, если твоя полигамность всего лишь прикрытие дурновкусия, то пусть тебя лучше разорвут собаки... я, заметь, не употребляю слова "предательство", ибо это столь же рабское, как и преданность, и ты прекрасно знаешь, что не это я хотел от тебя и не это в тебе видел, и все, что мне сейчас не хватает, - твоей тени на фоне терракотовых обоев в гостиной, тени одиночества в тьме египетской, тени сфинкса


Май
Я остыл к тебе, а точнее, к твоему исчезновению в первый майский ливень, когда перестраховщики-метеорологи объявили штормовое предупреждение, и я машинально подумал об ограничителях на форточках ( - Крепки ли твои ограничители? - О, мои ограничители отменно крепки) и немашинально - о том, что золотовские саженцы наконец оросит небесная вода ( - Небеса, сегодня я видел суетливого инока, попрошайничающего в вагонах на кольце метрополитена. Это противозаконно. Уничтожьте его) после воды скважинной, ибо мёртвая подземная вода деструктивна, как ненависть, потому - да здравствует жизнь, да здравствует живая вода, которая, как любовь, требует форм и которая, правда, тоже уйдёт в песок; я перевидал несколько рыжих котов, да ещё ко мне приходил чёрный, наверное, твой друг, - чёрный и, как говорят, с белой манишкой, осторожно и нагло просился в гости, я однако был озабочен борьбой с птицами, потому что, посадив розу Мистер Линкольн, засеял газон: протянул на колышках чёрные нити, развесил на войлочной вишне ёлочную мишуру, которую мне дала Женщина, С Которой Нельзя (дождика у ней не оказалось; его, как пояснила она, БОЛЬШЕ НЕ ВЫПУСКАЮТ), таким образом, жду газона, чтобы его по-чеховски, по-мещански, по-крыжовничьи блюсти, а что ты думал? - я ещё не знаю, буду ли позволять по нему ходить (шутка) - он дался мне нелегко: в средней полосе, в этой нашей зоне рискованного земледелия даже газон всходит не менее трёх недель, а вишня только вот-вот распустилась, но к слову, тут же и зацвела, что заставило меня вспомнить о сакуре (из года в год в мае меня преследует образ сакуры, знакомой мне по редким фотографиям, но я предполагаю наверное, что хлопчато-бумажные облака - застывшие взрывы конфетти - наших вишен не меньше захватывают дух), черёмуху я обкорнал до неузнаваемости и сделал из неё гигантский бонсай, чтобы через скелетные ветви этого бесполезного в сущности дерева было видно поле, выжженного и уже зазеленевшего, где на горизонте стоят два кудринских дома: один - Женщины, С Которой Нельзя, другой - родственников одного известного кинематографического актёра, который в расцвете молодости погиб в горах при сходе лавины, выходит, злосчастные метеорологи его вовремя не предупредили, и то сказать: трагическая смерть хороша, а более всего хороша смерть, которая бесследна

Мой последний затык - пауза немоты была связана с несколькими вещами. Во-первых, как я уже говорил, я впервые не захотел ехать в Золотово, и это моё нежелание было лживым и основанным на текущих московских интересах, которые я вынужден скрыть от тебя: будем считать, что ты меня и так поймёшь. Во-вторых, я отчасти обрадовался ливням, чтобы не искать тебя - какой дурак в ливень будет искать своего кота? В-третьих, осуществив всё-таки стремительную и плодотворную поездку, я был очарован следующими сценами. Здесь нужны подпункты, но я без них расскажу, бессистемно, в жанре, как говорят немцы, курцпрозы.

Я засеял в открытый грунт лобелию тогда, когда на подоконнике моей городской квартиры лобелия вдруг расцвела первым синим цветком, цветком Новалиса, цветком романтизма. Таким образом, расцвета лобелии в Золотово мне осталось ждать не более трёх месяцев - до августа (учитывая, что лобелия-старшая выросла на сквозняках и при дефиците света, то, скорее всего, и раньше).

Черёмуха, конечно, - дерево отрицательное, я согласен. Оно увязывается с похолоданием и даже заморозками, разрастается бескультурно, запах имеет нетонкий и даже вульгарный. Но так отрицательны чужие дети, чужие домашние животные и чужие тачки. Её ветки не ломают, чтобы в доме поставить в вазу. Но моя - в стиле бонсай... Благодарная, она сбросила один-единственный лепесток в чашку чёрного кофе, который я пил в саду, и мы стали друзьями. После этого не говорите мне о сакуре, неведомых странах и двух урожаях в год.

Впрочем, я посадил и лаванду, и эшольцию, и ромашку. Я услышал гул в лесу и собрался домой, почувствовав приближение рекордных ливней. В заброшенном саду соседа нарвал красных тюльпанов (те, что были с луковицей, посадил у себя, остальные в букете повёз в Москву). Уже стемнело. Водитель попутки, подобравший меня в Ахтырке, спросил как-то странно: "Как ты думаешь, скоро это рассосётся?" Я испугался, потому что он ехал медленно, и подумал, не сел ли я в машину к наркоману. Но, заметив мой испуг, он пояснил, что спрашивает про рекордные ливни. Я не стал утешать его, а на вокзале между нами завязалась борьба - он не захотел принимать у меня деньги, которые мне удалось-таки подбросить ему под сидение.


Июнь
...Если с рыжими котами мне в последнее время везло, а с персиковыми нет, я уже теряюсь, что мне в результате достанется - золото или низкосортная розовая глина, которая раскиснет при первом ненастье. Однако что мне, сыну Петра (по-гречески это камень), удавалось добывать из минералов и камней? - медный колчедан в заброшенных шахтах и на терриконах под городом Донской, кварц, намытый рекой Тола под городом Улан-Батор, или осколки псевдоянтаря на Куршской косе, - а она просит, даже требовательно просит, хотя бы тёмных опалов, особняка Рябушинских или хотя бы точно такой же сирени, растущей под окнами этого особняка (хех, или мои объяснения выглядят как отмазка, или недолга девичья память, но в который раз я говорю ей, что дом, в котором  старообрядческая молельная и последний обитатель которого не выходил на улицу, предварительно не загримировавшись, - проклятый дом). Я  не брезгаю теми крохами, которые достаются мне, а если надобно -  урываю мякину. Чередование "хозяина в себе" и "вора в себе", если использовать философический язык, чрезвычайно веселит меня. Быть вором - это значит, пользуя чужую вещь, прижизненно испробовать вкус реинкарнации. А быть хозяином - это быть перманентно неинтегрированным. Здесь простой складской расчёт: человек, с одной стороны, - тара всех вещей, с другой - на входе жизнь его как будто оценивается как брутто, на выходе - как нетто, поэтому я часто задаю себе вопрос: существует ли что-нибудь вне тебя, Рысаков? и отвечаю: нет, не существует. Не потому, что мира вовне нет, а потому что его во мне много. Вот объявился один мой старый друг и заговорил со мной, и заговорил о философе Мамардашвили, о его лекциях о Прусте, и увидел я, что друг мой, наиболее верный из всех тех, кто родом из детства, остановился на всём грустном, что было в наши школьные годы - на Прусте и т.д., и врождённая стыдливость не позволяет, а потомственная неделикатность толкает меня сказать: в этом доме есть настоящий грузинский чай? есть настоящее можжевеловое варенье? есть настоящая араукария в парадной? Итак, Мамардашвили - в печь, Бродского - в печь, Гессе вместе со всеми конъюнктурными гуманистами - в печь, в домну. Всех господ - радетелей общечеловеческого, всех общечеловеков - в очищающий огнь. А то что же это получается? Мы - разные, говорят атлантисты. Нужно воспитывать в себе и других понимание этой разности. Но ежели я, грешным и наивным образом, стремлюсь к совершенному пониманию, я достигаю естественной мысли о розни. Я умозаключаю, что мы разные до безобразия. Что мы живём в новом Вавилоне, который надобно сокрушить немедленно.

 Зная теперь наверняка, что золото светится сквозь землю, и чтобы не вызывать повышенного интереса к своим раскопкам, я работаю по ночам. Я пустил под землёй кабель, со всеми предосторожностями (а иначе как? - вон сейчас, когда я пишу эти строки, - из-за неисправной электрики полыхает забегаловка на Большой Бронной), провёл его под плитами дорожки и вывел в верхнем саду на месте предполагаемой клумбы; будущий фонарь я установлю на месте временно вкопанного березового ствола, который я приволок по дороге из Кудрино (известно ли тебе, что верхушку одной берёзы из компании девственниц, упомянутой мной в первых письмах тебе, сразило майской молнией?). Вообще же мой городской профанизм сказывается везде и разом: то я черёмуху принимаю за липу, то нарцисс путаю с маргариткой, то вдруг сомневаюсь, нужно ли делить семенную картошку (да, я посадил картошку на самых бесплодных участках). Я начал снимать решётки с окон (со временем хорошо бы заменить их на ставни-жалюзи) и красить наличники (будет время, скопирую у кудринских изб наличники с резьбой). Из пяти надземных комнат дома я переночевал пока в трёх, а в бункере пока сыровато. А под елью нашёл кустарной работы деревянный крест, похожий на те, что ставят не очень тактичные люди на кладбищах домашних животных, и тут же сжёг его на костре, где уже горели больные ветви яблонь. Кто знает, сколько здесь загадок оставлено хозяйкой


Июль
Как я уже говорил, дом мой, повёрнутый к востоку глухой кирпичной стеной, с пригорка, этакой смотровой площадки, замечается легко: среди шиферных и андулиновых крыш, распластанных в северном и южном направлениях - вдоль леса, его крыша показывает восточную плоскость, она сера и неприметна, лишена антенны и молниеотвода, но под коньком её - это ведомо только мне - сейчас гнездится бесхитростная птица с семейством.

Как бы рьяно я не осваивал своё жилище, теперь вижу, что ничего не сделал существенного ни за зиму, ни за начало лета. И нет мне оправдания, что рождественские и новогодние праздники я провёл в застольях и катаясь на коньках на чистом зерцале Ромашкиного пруда. Я поселился в этом доме на неделю с Х., и мне казалось тогда, что мы с ней напоминаем то персонажей голландского фильма "Стрелочник", то героев тайского кино "Пустой дом" - словно обоих нас жизнь заставила играть роли в том жанре, который вроде бы существует только в искусстве.

Ежедневное пьянство (длящееся, пожалуй, с того времени, как я, бросив работу в Москве, уехал жить в Крым), усилившееся в пик сказочных зимних праздников и провоцируемое хлебосольностью Женщины, С Которой Нельзя, в соседней деревне, а также то, что в жизни нечасто приходится неделю напролёт не видеть ни одного незнакомого лица, - всё это не могло не сказываться на моей расшатанной психике. Мне становилось страшно находиться одному в этом доме, когда Х. гостила у Женщины, С Которой Нельзя, потому что книги из библиотеки, которые я открывал наобум, звуки, к которым не привык ещё (на фоне абсолютной сугробной тишины), картины, висящие на стенах, старые амбарные замки с гроздьями ключей на подоконниках зарешечённых окон, другие предметы обихода теснились вокруг меня как мрачные знаки чужого, сопротивляющегося материала.

В то же время тогда мне стоило только подумать о чём-то непостижимом, как это материализовывалось на самом подступе к мысли: выражаясь словами одного автора-морфиниста, я мог "соткать из воздуха" любую искомость - часто это было книгой или выпивкой. А потому, постепенно приводя в порядок дом, в шкафах летней кухни я кстати нарыл неприкосновенные запасы старой, но ещё пригодной к употреблению выпивки, с помощью которой мне удавалось временно - до ночного загула в Кудрино - снимать дрожь в руках, чтобы заняться модернизацией в общем-то добротной электропроводки, а в библиотеке мне попалась книга По, и первым рассказом, на котором я открыл её, был ужаснувший меня явными интроспекциями с моей жизнью "Чёрный кот".

А вот у меня давеча спрашивают: "Ну как там, деревня, спивается?" - Какой несвоевременный вопрос!  - "Спилася вся, и уже давно заселена новыми людьми, нет, не чурками и не цыганами, для них эта деревня дороговата и ввиду близости святых мест - Радонежа, Покровского монастыря, Троице-Сергиевой лавры, - наверное, отталкивала бы. А заселяется она в основном кулаками, и не такими поэтическими, как я, а приземлёнными русскими и евреями (последние обосновываются на краю деревни, возле Ромашкиного пруда, в шале и мерзопакостных коттеджиках, за заборами из нержавеющих щитов, в которые ночью бьют прожекторы и за которыми лают овчарки). Остались и династические деревенские, фамилии которых до сих пор встречаются в краеведческих книгах, Ворносковы, например, но те живут не сообща и какой-то тайной жизнью, словно старообрядцы. Поля окрест перестали засеивать, нарезали под загородные дома, которые споро собираются - большей частью из удобного бруса - бригадами среднеазиатов или молдаван, обычно состоящими из четырёх человек, бывает, получающих гонорары бензопилами: гастарбайтеры ходят или ездят по округе, втюхивая их каждому встречному-поперечному.

Однажды я работал в одной такой бригаде - из исследовательских соображений, деньги меня не интересовали, и тогда я был не убеждённым пешеходом, а владельцем прелестной "Тойоты Карины" (о, ванильный запах салона, о, фосфорное свечение приборной доски, о, Робби Уильямс на зимней дороге в заносах, по которой скачут русские тройки с колокольчиками в гривах, о, необъятное, открывающее всё небо лобовое стекло, о, оторванный на ямах ревущий глушитель!), этой японской штучкой, впрочем, я пользовался только для того, чтобы сгонять в Ахтырку или Жучки за пивом, а в то же время разыскал кратчайшую дорогу от Кудрино в Хотьково через лес и изучил всю местность от Детдомовской горки до Лесного озера, чтобы найти и обрести свое Золотово.

Строили мы всю зиму в деревне Стройково одной великовозрастной А. Я жил в летней пристройке дома Женщины, С Которой Нельзя, в компании бутылки водки, консервов и конвекторов, а молдаване ютились в бытовке, пропахшей пресной пищей как хлев. Я имел дело не с А., а с её инвестором Гюнтером, но она зачем-то пыталась сделать так, чтобы я хоть немного потерял в деньгах. Сучка совала нос даже в распаечные коробки, вмонтированные под потолок. Она говорила, что её папа скрутки запаивал паяльником, понятно? Я доступно объяснял ей, что, вполне вероятно, папа запаивал скрутки алюминия и меди, поскольку медь и алюминий имеют разное сопротивление, но сейчас в ходу только медь, и запаивать не надо, тем более я делаю большие, длинные скрутки, чтобы они не грелись. Иногда приходится разговаривать с женщинами как с душевнобольными.

Август
В школе нам объясняли из прозы деревенщиков, что затеси - это зарубки на дереве. И вот за прошедшие дни у меня несколько затесей, которые смогли бы распутать ассоциативные клубки памяти. Первая затесь - не фигуральная, а колоссальная: некто газонокосилкой повредил ствол моей яблони. Я сделал всё возможное, чтобы не превратиться в безумца-садовника и не отчитать виновного яростно. Я замазал рану и задумался о системе ограждений. Вторая: девушка в поезде зевнула в косу. Сначала она просто теребила хвостик длинных волос в руке, щекотала им лицо, а потом в него украдкой, словно в веер, зевнула. Естественные жесты так очаровательны. Третье: конечно, ещё одна девушка, мне всегда их мало, в поезде подземном. Она была в открытой обуви и когда я поднялся, чтобы пройти к выходу, в свою очередь приподняла пальчики ног с лакированными ноготками - и я осознал, что так она инстинктивно спасает пальчики от моих грубых мокасин. И четвертое, пятое, десятое... Здесь, мой друг, многое что можно сказать. Что сегодня не отправился на твои поиски. Сперва уж было направился, но ещё по дороге к дому из салона ожидающей пациента "Скорой помощи" так пахнуло больницей, что мне стало дурно и в глазах замерцало, хотя я, честно признаться, больше не пью энергетики; вероятно, такова была сегодня месть А., которая накануне мне приснилась умершей, а я сообщил ей об этом, и в середине дня у неё подскочило давление и она испугалась. А потом мне встретился сначала чёрный, потом рыжий, оба возле французской школы, где растут акации, и я подумал: вот они вылезли из подвалов, и сытый вид их показывает - может быть, и ты сидишь, нагулянный, где-нибудь в палисаднике, однако у самого дома какая-то дама спросила, не знаю ли я код своего подъезда. Кот подъезда не знаете ли. Такая нерусская и печальная, с туристической сумкой на колёсиках, мне нужно в 29-ю квартиру, говорит. Я её и впустил, а дома набросился на еду, которая (какая редкость в последние дни!) ждала меня в духовке. Ведь в Золотово у меня уже больше припасов, чем в Москве: сколько тратится сил в деревне, ты себе не представляешь, а здесь - что? Разве подвязать ипомею на балконе.

В деревне же и на сей раз у меня было много гостеванной родни, я почти всех разместил в доме, в котором примерно девять спальных мест, остальные пошли ночевать к Женщине, С Которой Нельзя . Из-за такого скопища мне пришлось снимать двери с петель, чтобы сымпровизировать скамьи за длинным столом в летней кухне. Мужчины сидели на этих дверях с полотенцами на бёдрах: в сауне разогнали температуру до ста пяти и беседовали о государстве Катар, что, кажется, на границе с Индией. Женщины же в сауну не хотели, не знаю почему, может, потому что лаванды, благовоний и специальных чепчиков не было. Или потому что они налегли на сухенькое. В то же время есть что-то тягостное в гостях - кто-то храпит, кто-то донимает разговорами. На соловьев, на разгорающуюся в небе луну как-то всем насрать. На следующий день я занимался водопроводом - на чердаке нашлись трубы в три четверти дюйма: самое оно для самотечной системы. Но они оказались все без сгонов, и ни одного бочонка, и муфты коротенькие. Сорвал-таки на одной резьбу - но ничего, прихвачу холодной сваркой - сосед кричит через забор: ты с обмоткой делаешь? Я: с какой ещё обмоткой? Прибежал с косицей пакли, собака, всяк здесь торопится надо мной опекунствовать, вроде я москвич и соответственно бездарь. Но в самом деле, пакли мне без него бы не хватило. Нет, сосед добрый малый, на мои осторожные вопросы, была ли тут деревня, отвечает: нет, не была, а был лес - и я сам, говорит, всё выкорчёвывал и комель берёзы, что росла на месте сарая, две недели жёг.

В общем, крутил, крутил я трубы, иногда присаживался на поляне среди цветущей земляники с незабудками, под елью, и соображал, что дальше делать с ландшафтом. Гости говорят: когда ты перестанешь копать, что тогда будешь делать? Я усмехаюсь и думаю про себя: я отхапаю смежную землю. И только Х. однажды странно сказала: "В правду что ли, золото ищешь, которое нанёс ледник?" - "Ищу, ищу, - отшучиваюсь я. - Помнишь, в сказке: орал, орал мужик, и выорал... Вот возьми фотоальбом с Прагой, на чердаке нашёл". И вот что ещё попутно выяснилось в эти дни. Женщина, С Которой Нельзя, нашла в соседнем селе краеведа, да и рассказала ему про меня. А что она могла рассказать  - только то, что я ей своего наговорил. Краевед, в её передаче, весь взвился, достал карту, пальцем тыкает: "Нет такой деревни - Золотово. Есть Золотилово, она в другой стороне, не в этой..." И уж на это я промолчал. Во-первых, не такой я дурак, чтобы так явно свой план светить, а во-вторых... Давно ли ходил краевед в лес? И если в принципе ходил, как он объяснит происхождение кирпичных бараков у Лесного озера?..

Сентябрь
не сетуй, что все эти дни не говорил с тобой - нет, я не сочинял оду антивирусу Касперского и не так был загружен журналом "Директор школы" (в последнем номере мне встретилось соображение: все женщины ныне "пороковели", и я благодарно увидел в этом неологизме игру со словом "порок"), нет, я ничего не делал, но не делая ничего, я  концентрировался на наблюдении: я ничего не делаю, в данный момент времени - ничего, и даже не знаю, куда сейчас утекает время, не знаю, более продуктивно ли оно утекало бы, если бы я мыслил о высоком или действовал сугубо практично, я не знаю даже, в каком направлении потечёт моя мысль, такая податливая, такая пограничная, такая летающая и делающая всё возможным, как во сне

а моему сознанию не помешала бы хоть толика тоталитарности, ведь дрёма хороша, когда она обрывается: у других от этого голова болит, а у меня грешное послевкусие на этом обрыве: одурманивание тянется, я его научился тянуть, вытягивать из сна на поверхность, и мне так славно действовать в реале автоматически, когда зажата в кулаке святыня, словно живешь вдвойне - у кого я научился этому? - спросишь ты. - У Кастанеды? - Нет, боже упаси, здесь помогли непосредственные опыты с алкоголем, что же касается Кастанеды, то, знаешь ли, сегодня в метро (а я ещё езжу в метро, хотя обречён вскоре ездить на американке с французским именем) меня заинтересовали две девушки: одна читала книгу упомянутого автора, а вторая - журнал Style, и как ты думаешь - какая мне понравилась? а именно которая читала Style

потому что не следует врать себе и другим: у мысли есть силуэт, значит, есть и талия; мысль материальна, значит, ничего нет нездорового в том, чтобы как молиться ей, так и относится к ней плотски

потому что не следует врать себе и другим: нашему брату нравятся девушки, которые читают Style и приподнимаются с дерматинового сиденья вагона так, что глаза сломаешь, тогда как девушки, которые постигают путь знаний индейцев Яки, мало заботятся о совершенствовании магии, которая всегда при них

идя с работы я стараюсь не столкнуться с коллегами на Большой Грузинской в районе магазина 16 - в последнее время мне трудно поддерживать любые внешние разговоры, потому что: например, если я всё-таки столкнусь с ними, первое, что мне придёт на ум, это сказать: ну вот, вся редакция собралась на узком перешейке, - однако перешеек-то слово слишком литературное, слишком умственное, корявое и настораживающее, чтобы использовать его в беглой реплике, а мне и досадно; зато разве может кто-нибудь похвастать линией разговора с котом сродни моей, притом что линия-то безвекторная, так как кот отсутствует?

Кастанеда писал, что бросить курить легко; я ничего не делаю, чтобы бросить курить, моё ожидание, что я брошу, сильно затянулось, однако он не написал о случае, когда от хозяина сбегает кот: что делать, если побег кота (обрати внимание, я начинаю говорить о тебе в третьем лице, ты растворяешься, как в египетской ночи, в ноосфере) не травмировал хозяина, а обогатил его? - я не знаю ответа на этот вопрос

и не знаю, зачем в это волшебное полнолуние я остаюсь спокойным, тогда как в недавний шторм, когда хлопали двери в гостиной, я с проклятиями вскакивал закрывать их, вспоминая о тебе

может быть, научившись ничего не делать, ничего не делая тоже чему-то учишься


Октябрь
   Поддамся ли я на искушение устроиться на четвёртую работу и купить "Шевроле", думал я, пережидая на вокзале дождь. Не будем говорить громко: основных работ у меня две, третья приносит непостоянный доход, а о машине следует думать только после окончания "Убеждённого пешехода". И тут я увидел собачью свадьбу. Два плешивых пса и измождённая сучка с отвислым животом, которая выбегала под дождь (а следом тянулись кобели), когда кто-то по какой-то надобности лез в свой пакет или сумку. Это была печальная иллюстрация повседневности собак, усиленная ненастьем,  и хотя я, например, себе тоже отвожу рубрику "Повседневность", а  другой рубрики им не дано, не это было главным. Главное было то, что сучка, так ничего не выклянчив, возвращалась и пряталась в сухую нишу у ступенек вокзала, а псы сворачивались рядом, едва защищённые от дождя краями бетонной чаши цветочной клумбы (стоит сказать, что здесь же сидел и я в своей обычной азиатской позе). И вот, вдыхая совсем рядом запах псины, запах не более отталкивающий, чем случается услышать от бездомного человеческого бродяги в вагоне поезда, я пожалел, что, страдая вспышками кинофобии, высказывался жестоко об этих непонятных моему миру существах, и, может быть, мои слова никогда бы и не ранили их, но могли ранить того, чей мир соприкасается с ними. Таким образом, я вернулся в Москву встревоженным, но очищенным, невольно сторонясь целых толп точно таких же тюльпанов на городских клумбах, что я вёз из Золотово, и с твёрдым убеждением, что следовало бы с ненавистниками собак как-то поступить, и, возможно, самым радикальным способом...

  
 Уже несколько раз по дороге с работы мне перебегает дорогу чёрный кот - в том месте, где я подобрал тебя. Я иду домой через котельную, где тебя видели соседи, часто на пониженной передаче за мной едет на парковку автомобиль, и я замедляю шаг, чтобы при свете фар разглядеть все уголки этого заброшенного места (раньше я заходил сюда, чтобы нанять гастарбайтеров для подъёма мебели на мой этаж). Для меня это нормально - возвращаться домой нетрадиционным путём. Для человека "с экстрактом Достоевского" - нормально. И я абсолютно равнодушен, нет, хуже: я относительно равнодушен к тому, что ты если и существуешь вне связи со мной, если уже и одичал, не даваясь никому в руки, - ты не дашься в руки и мне. Свобода - это императив, перед которым я безропотно посторонюсь и перед которым пригну свою кичливую выю 

Опять ноябрь
 

В день, когда прошёл ровно год со дня Большой Сделки, в Золотово перед домом распустился восточный мак.

Сейчас я стеснён в средствах и купил всего четыре мешка навоза, однако успел этой осенью посадить жасмин, жимолость, парковую розу и девочку-тую, а под зиму - клубнику, чеснок (зубцы мне дала моя слепая бабушка из Посёлка, Над Которым Осадили Чернобыльскую Тучу) и петрушку.

А также берёзу. Я сходил в рощу и смотрел, какую выбрать. Вдруг на краю другой, соседней рощи, через заболоченный луг, вижу: стоит она. Когда собрался копать, подумал: не слишком ли высока? смогу ли её выдернуть? Но нет, хотя она была выше самого длинного спиннинга из всех, что я видел, она быстро поддалась. Несмотря на утренние заморозки, все ещё цветёт эшольция. Почему я люблю цветы? Они отвлекают от самовлюблённости.
Я провел Большую Сделку, закрыв ею этап Большого Провала, обусловленный кризисом середины жизни. События этой провальной и амнезической полосы - как предохранительная калька среди иллюстрированных страниц биографии: вот я в зале, полном своими соратниками, ошеломленный признанием и пятью положенными мне в век постмодернизма минутами славы; вот я, очнувшийся в сугробе в незнакомом московском месте; вот множество детских игрушек – объектов, на которых мой мозг болезненно сфокусировался в безостановочном пьяном угаре; вот рассказ По про черного кота, открывший мне глаза на несчастность сознания, попустительствующего своей несчастности; вот мы с тобой на скамейке жмемся друг к другу, а керосиновая “летучая мышь” освещает перепаханную землю. 

Думаю, я все сделал правильно. Первые звонки кризиса звучат тогда, когда тебе лет 25, и кажется, что все может быть выведено в подражание тому, как выводится синус и косинус. От этого обманчивого понимания грустно, а опытные люди со стороны еще призывают бодриться - мол, ты вступил в пору мудрости. Но разве мудрости, а не математического расчета? Все вокруг подвергнуто ковровой бомбардировке оцифровывания. Полнота жизни, раньше обретаемая озарением, теперь жаждет дистиллированных арабами цифр и спирта. Синус и косинус разлагают личное, и ты просчитываешь ход каких-нибудь забрезживших отношений, да и какой-нибудь интрижки вместо того, чтобы этот ход, счастливо предвосхищать. Потом увеличивается частота колебаний мозга и сознание преобразуется из пасторального в урбанистический. Машинерия становится твоей средой и твоей природой – это первые признаки того, что ты “в связке”, попросту говоря, что ты стал фашистом.

Ты был рудиментарным телом Большого Провала и в один прекрасный день, выпав из моей жизни, исчез в самом Провале как его последняя жертва. Но это был мой Провал, и потому я называю его Большим и потому скорблю по тебе – жертве, в падении которой я, конечно, повинен.

Ты думаешь, я не слышу криков котов под моим окном? Ты ответил своей бездомностью на мою Большую Сделку - покупку золотовского дома. Заявившись с улицы в мою городскую квартиру, ты рвался обратно в свою котовскую экосистему. Ты дикий, это понятно мне: приобретя пасторальный дом, я ненадолго запирал тебя в нем и уходил в соседнюю деревню в гости к Женщине, С Которой Нельзя - может быть, я вызывал в тебе ревность. Потом выпускал тебя в сад, и надо заметить, ты был брезглив к оголившейся от снега земле. Тогда как я был по колено в грязи вплоть до холодов, которых можно назвать только собачьими, боролся с туземским недоверием соседей, выкачивая электронасосом паводковую воду из подполья, перелицовывал ландшафт, изучал маршруты потайных дренажных труб бункера. Потом ты дождался тепла и - на этот раз уже бесследно - соскочил с урбанистического балкона. Я поступил с тобой так, как поступают, избавляясь от любовницы, предоставляя ей максимально много свободы.

И если ты полагаешь, что спасаясь от всепоглощающего Большого Провала, я искал некую тихую гавань, то разве ты мог подумать, что золотовский дом – из этой серии? Ты смеешься надо мной? Нет, о пристанях, гаванях и ковчегах
мечтают незамужние женщины и старики, а я, пусть человек и не рискованного поведения, но, может быть, рискованных эстетических позиций, назвал золотовский дом пасторальным только для проформы, для оппозиции урбанистическому, тогда как на самом деле я рассматриваю его как убежище в духе Гюго, правда, изначально не имеющее сакрального смысла, но каковым я надеюсь наделить его.

Нашел ли я золото или нет? Я перелопатил тонны красной глины и тонны словесной руды. Я сделал это успешно. Мой сад цветов - уже в младенческой стадии - примиряет имманентные противоречия Вольтера и побеждает категорические императивы Канта, ибо я в равной степени уделяю внимание и культурным, и сорным растениям, а в октябре в скелетных ветвях моей черемухи прочно застревает мертвая полная луна, ослепляющая звезды. Мои гости называют меня толстовцем только за то, что мне нравится физически работать, а соседи и соглядатаи – ницшеанцем, потому что моя коса не подымается на одуванчики, но вместе с тем мой любимец - аристократический Sunflower, заглушающий "плевелы недовольства".

Не находя золота, мы находим в виде утешения его алхимическую формулу, а она более чем драгоценна – она самоценна, это я тебе говорю - я, живущий.

...Всё надеялся что ветхий компьютер выкинет меня из дневника, но что делать: и здесь я прорвался, и надо писать. Я подумал вот о чём. Мастерам единоборств запрещают использовать свои умения на улице, так почему поэтам не заливают горящее олово в рот - ведь всякое слово они употребляют во совращение? Впрочем, жизнь их бьёт и наказывает достаточно.

Уже несколько раз по дороге с работы мне перебегает дорогу чёрный кот - в том месте, где я подобрал Артаксеркса. Я иду домой через котельную, где его видели соседи, часто на пониженной передаче за мной едет на парковку автомобиль, и я замедляю шаг, чтобы при свете фар разглядеть все уголки этого заброшенного места (раньше я заходил сюда, чтобы нанять гастарбайтеров для подъёма мебели на мой этаж). Для меня это нормально - возвращаться домой нетрадиционным путём. Для человека "с экстрактом Достоевского" - нормально. И я абсолютно равнодушен, нет, хуже: я относительно равнодушен к тому, что Артаксеркс если и существует вне связи со мной, если уже и одичал, не даваясь никому в руки, - он не дастся в руки и мне. Свобода - это императив, перед которым я безропотно посторонюсь и перед которым пригну свою кичливую выю. 

И всё-таки эти московские мелкие денежные потери, которые так раздражают, - такой несущественный повод, чтобы считать день неудачным, думал я, идя в ночи с работы. Но ведь прав Шмидт, когда говорит, что в Европе такого произойти не могло! чтобы бухгалтерия не нашла общего языка с банком, а предоставила во всём разбираться банковскому клиенту, который сам же отмечен поэтической рассеянностью. Вот холм завезённого чернозёма в сквере - в темноте наощупь я могу определить, насколько он ценен, а вменить банку его ответственность по счетам - нет, увольте. Всё это детали, из которых соткана жизнь. А ещё эти крики в ночи - сперва девушек на "Краснопресненской", увидевших крыс, потом - за окном гостиной: крик, похожий на крик воюющего с другими котами Артаксеркса. Если он вернётся, я тут же отнесу его к ветеринару, впрочем, что говорить - он не вернётся. Как предположила продавщица Ира из деревни Кудрино, его либо собаки разорвали, либо попал под машину. Ира - бывшая стюардесса, родом из деревни, облетела весь мир, знает английский язык. Когда-то на том месте, где сейчас пасека, в Кудрино была школа, где она училась. Этот край деревни я очень люблю. Во-первых, рядом с пасекой поле подсолнухов. Во-вторых, на отшибе, если совсем спускаться вниз, к роднику, - дом-пятистенок деревенского сумасшедшего с окнами, обклеенными газетами. На этот дом я давно глаз положил, но сумасшедший умер, и тогда уже подыскался дом этой писательницы. В-третьих, за пасекой дорога сворачивает налево в Ахтырку и направо, по краю леса и клеверного поля, в Золотово. Это и есть летняя кратчайшая дорога к дому. 

Вот, если с рыжими котами мне в последнее время везло, а с персиковыми нет, я уже теряюсь, что мне в результате достанется - золото или низкосортная розовая глина, которая раскиснет при первом ненастье. Однако что мне, сыну Петра (по-гречески это камень), удавалось добывать из минералов и камней? - медный колчедан в заброшенных шахтах и на терриконах под городом Донской, кварц, намытый рекой Тола под городом Улан-Батор, или осколки псевдоянтаря на Куршской косе, - а она просит, даже требовательно просит, хотя бы тёмных опалов, особняка Рябушинских или хотя бы точно такой же сирени, растущей под окнами этого особняка (хех, или мои объяснения выглядят как отмазка, или недолга девичья память, но в который раз я говорю ей, что дом, в котором  старообрядческая молельная и последний обитатель которого не выходил на улицу, предварительно не загримировавшись, - проклятый дом). Я  не брезгаю теми крохами, которые достаются мне, а если надобно -  урываю мякину. Чередование "хозяина в себе" и "вора в себе", если использовать философический язык, чрезвычайно веселит меня. Быть вором - это значит, пользуя чужую вещь, прижизненно испробовать вкус реинкарнации. А быть хозяином - это быть перманентно неинтегрированным. Здесь простой складской расчёт: человек, с одной стороны, - тара всех вещей, с другой - на входе жизнь его как будто оценивается как брутто, на выходе - как нетто, поэтому я часто задаю себе вопрос: существует ли что-нибудь вне тебя, Рысаков? и отвечаю: нет, не существует. Не потому, что мира вовне нет, а потому что его во мне много. Вот объявился один мой старый друг и заговорил со мной, и заговорил о философе Мамардашвили, о его лекциях о Прусте, и увидел я, что друг мой, наиболее верный из всех тех, кто родом из детства, остановился на всём грустном, что было в наши школьные годы - на Прусте и т.д., и врождённая стыдливость не позволяет, а потомственная неделикатность толкает меня сказать: в этом доме есть настоящий грузинский чай? есть настоящее можжевеловое варенье? есть настоящая араукария в парадной? Итак, Мамардашвили - в печь, Бродского - в печь, Гессе вместе со всеми конъюнктурными гуманистами - в печь, в домну. Всех господ - радетелей общечеловеческого, всех общечеловеков - в очищающий огнь. А то что же это получается? Мы - разные, говорят атлантисты. Нужно воспитывать в себе и других понимание этой разности. Но ежели я, грешным и наивным образом, стремлюсь к совершенному пониманию, я достигаю естественной мысли о розни. Я умозаключаю, что мы разные до безобразия. Что мы живём в новом Вавилоне, который надобно сокрушить немедленно. Что к акциям содомитов (на всякий вес есть противовес) должны быть беспощадно применены меры физического воздействия (безусловно, под ограничительным оком МВД) - силами, например, "стальных магнолий", этих воинствующих московских валькирий. Правильно было бы бить битами педерастов именно им. И нам не нужны дауны в школах со здоровыми детьми. Не нужны плодящие этих детей алкоголики, попрошайки ("досадно давать им, досадно не давать"), распространяющие болезни бродяги, ничего не смыслящие в земледелии азиаты-дворники, не нужны невежественные южане, - ведь мы не ждём, когда всему этому положит конец явление, называемое ласковым греческим словом апокалипсис, что в переводе означает "открытие", - мы его открываем.

Я остыл к тебе, а точнее, к твоему исчезновению в первый майский ливень, когда перестраховщики-метеорологи объявили штормовое предупреждение, и я машинально подумал об ограничителях на форточках ( - Крепки ли твои ограничители? - О, мои ограничители отменно крепки) и немашинально - о том, что золотовские саженцы наконец оросит небесная вода ( - Небеса, сегодня я видел суетливого инока, попрошайничающего в вагонах на кольце метрополитена. Это противозаконно. Уничтожьте его) после воды скважинной, ибо мёртвая подземная вода деструктивна, как ненависть, потому - да здравствует жизнь, да здравствует живая вода, которая, как любовь, требует форм и которая, правда, тоже уйдёт в песок; я перевидал несколько рыжих котов, да ещё ко мне приходил чёрный, наверное, твой друг, - чёрный и, как говорят, с белой манишкой, осторожно и нагло просился в гости, я однако был озабочен борьбой с птицами, потому что, посадив розу Мистер Линкольн, засеял газон: протянул на колышках чёрные нити, развесил на войлочной вишне ёлочную мишуру, которую мне дала ЖЕНЩИНА, С КОТОРОЙ НЕЛЬЗЯ (дождика у ней не оказалось; его, как пояснила она, БОЛЬШЕ НЕ ВЫПУСКАЮТ), таким образом, жду газона, чтобы его по-чеховски, по-мещански, по-крыжовничьи блюсти, а что ты думал? - я ещё не знаю, буду ли позволять по нему ходить (шутка) - он дался мне нелегко: в средней полосе, в этой нашей зоне рискованного земледелия даже газон всходит не менее трёх недель, а вишня только вот-вот распустилась, но к слову, тут же и зацвела, что заставило меня вспомнить о сакуре (из года в год в мае меня преследует образ сакуры, знакомой мне по редким фотографиям, но я предполагаю наверное, что хлопчато-бумажные облака - застывшие взрывы конфетти - наших вишен не меньше захватывают дух), черёмуху я обкорнал до неузнаваемости и сделал из неё гигантский бонсай, чтобы через скелетные ветви этого бесполезного в сущности дерева было видно поле, выжженного и уже зазеленевшего, где на горизонте стоят два кудринских дома: один - ЖЕНЩИНЫ, С КОТОРОЙ НЕЛЬЗЯ, другой - родственников одного известного кинематографического актёра, который в расцвете молодости погиб в горах при сходе лавины, выходит, злосчастные метеорологи его вовремя не предупредили, и то сказать: трагическая смерть хороша, а более всего хороша смерть, которая бесследна

И вот, закончив работать раньше, чем прежде, я сел в сергиево-посадскую электричку на Ярославском вокзале (в буфете мне хотели всучить просроченную нарезку сервелата), доехал до Хотьково, потом до Кудрино на такси (тариф подняли, несмотря на то что грунтовую дорогу накануне выровняли грейдером, или бульдозером, но таксисты теперь щедро раздают дисконтные визитки). Из Кудрино я всегда иду пешком, мне под горку: у помойки и трёх берёз открывается вид на Золотово, так отрадно увидеть свой дом издалёка. И потом при ясной полной луне снова копал. Впервые в жизни я слышал, как в лесу, в пронзительно прислушивающейся тишине, всю ночь напролёт пела птица. Под утро, обессилев, завалился спать почему-то в детской комнате на первом этаже.

У нас, на севере, лишь только распустилась войлочная вишня.

...а потом я заехал на вторую работу на "Автозаводскую", там никого не было, и мне пришлось подсовывать откорректированный журнал ("Практика работы в школе") под дверь, а в коридоре было темно, мне ещё звонили на телефон - все офисное здание было пусто, и я почувствовал, как уборщица в туалете, заслышав в темноте мою возню и разговор по телефону (папка с бумагами не пролезала под дверь, я стоял на коленях в совершенной темноте), затаилась, прислушиваясь. Наконец я догадался расстегнуть папку и просунуть бумаги, одновременно удивляясь, почему меня так поздно впустили в здание охранники, тем более что я обычно прохожу по паспорту, как курьер или просто человек с улицы (было исключение: однажды один рослый охранник сказал - мы вас давно ждем, пропуск уже готов; я удивился, но и охранник тоже: "Вы же Авдеев?" - уточнил он. Неужели существуют люди, похожие на меня? - подумал я возмущённо). И вот с того самого дня, то есть после неудачной попытки проникнуть в дом Достоевского, после посева газона, ирисов и sunflowers, после этого звёздного неба над головой, впечаляюще синхронизирующего сам процесс посева, и после начинающей сводить с ума луны до сегодняшнего дня я неустанно гадал: а не выкинет ли уборщица этот журнал в мусорную корзину?

ночью я традиционно обхожу дом вокруг, вчера ко мне из темноты вышел какой-то рыжий, я присел к нему на корточки, позвал его: Зюзя, а он посмотрел как помоями облил, и то верно - как можно было думать, что пастельный кот вдруг стал рыжим? но меня на какое-то мгновение посетило дежавю, потом я вошел в дом, и так мне не хотелось варить пельмени, но стала пронимать голодная дрожь, и я пытался чистить какую-то колбасу, а она не чистилась, то есть была в натуральной оболочке, хотя этикетка к ней была приклеена намертво, наконец я сконструировал бутерброд с этой колбасой и сыром, который в хачёвском магазине выдали за "Российский", знаешь, что я тебе скажу: сеять газон очень сложно тогда, когда сеешь на старой платформе, то есть приходится удалять дерн (это тоже форма зачистки, очень сложно привести старую платформу в надлежащий вид); пока я занимался этим, повстречал ящерицу и лягушку, обе были в анабиозе, и их интересно было трогать - не дергались, засеивал я уже под луной, которая выросла уже до трети, таким образом первый участок я засеял при молодой луне, молодой словно сыр, выданный за "Российский", я соорудил два пугала, у меня был помощник, который надел на них брезентовые куртки (на одного нахлобучил детскую зимнюю шапку с красным пумпоном, если я верно написал это слово, на другого бейсболку), столовая была полна гостей, все пили вино (красное сухое, говорят, подорожало в три раза, и некоторые сейчас покупают сладкое и разбавляют его водой, как греки), а я копал, и ЖЕНЩИНА, С КОТОРОЙ НЕЛЬЗЯ, наблюдала за мной и говорила, что мне нужен "Крот", а я думал о бессмертном стихотворении ("Лопата - громоотвод моего отчаяния"), Канте и Солженицыне, которому тоже, видимо, приходилось много копать и пилить: так я оправдывал себя, что за сутки не написал ничего и не прочитал ни строчки, а уже следующей ночью я сидел в этой гадкой конторе с депрессивными сотрудниками, вечно недовольными всем и в первую очередь самими собой, и обезумевшими от того же неудовольствия сотрудницами, наконец, я включил компьютер, и мне написала кто-то, кто путает фетишиста с фашистом, а я не первое и т.д. и т.п. 

По дороге из Кудрино в Золотово, когда проходишь помойку, видишь три берёзы. Что за странная русская привычка - завидев их в подпитии в чистом поле, подходить к ним и, как-то особенно присмирев, целовать их бересту. Любовь к ним тоже имеет расовый оттенок, чёрт побери. Плюс это самые сладострастные деревья во всем мире, и с ними не сравнится даже бесстыдница в Воронцовском парке, потому что сладострастие белых деревьев - особенное, стыдливое. Посадить берёзу возле столовой уже не удастся: сок пошёл.