потому что в привычках коченеет разум, я это говорю - самый известный из ныне живущих Рысаковых, поэтому мой дом утром наполнен оптимистистическими звуками сиртаки, а в коридоре стоит таз с "Белизной": я постепенно избавляюсь от твоих запахов, скоро в моём доме и на моих вещах не останется ни одной твоей корпускулы; самые же слабые звенья в цепи забвения - это ключевые места, где ты ходил за мной, где ты встречал меня, где ты требовал от меня полуночного ужина и где ты прятался от меня, когда я приходил взбешённый; я проанализировал последние дни, когда ты был со мной, и осознал, что что-то творилось в твоей душе, бездушный, и я не придал этому значения: во-первых, накануне я взял тебя в Золотово, по дороге мы встретили трёх щенят, я связался с Москвой, чтобы сказать, что Волчок ощенился (да, это смешно, сучку назвали почему-то Волчком), ты дрожал в дорожной сумке, а потом всю ночь где-то шляндал, я же был погружён в работу, в следующую ночь ты пришёл и требовал пустить тебя в дом, потому что был мороз, а животные не умеют согреваться работой, и я сказал тогда тебе, что в доме ещё холодней, потому что отключили свет, но скоро я закончу копать, и мы пойдём согреваться как-нибудь, видишь ли: ЖЕНЩИНЫ, С КОТОРОЙ НЕЛЬЗЯ, в деревне нет, а если бы и была, то у неё тоже кот, значит, тебе туда нельзя, потом мы сидели на скамейке при свете "летучей мыши", я смотрел на взрытую землю, от которой парило, на чёрный лес, на яркие звёзды, и мы вошли в дом, где, в чём есть, я забрался под одеяло, и ты нырнул следом; в эту ночь я подумал, что нет, наверное, сцены гуманистически более убедительной, чем та, когда человек и животное спасаются бок о бок от холода; и знаешь, я вспомнил только вчера, что когда мы уезжали, ты чуть было не порвал сумку, хотя прежде ты переносил её терпеливо, а когда я в очередной раз собрался в Золотово, ты орал на весь мой московский дом немотивированно, кажется, этот твой крик я слышал теперешней ночью: приходя с работы, я не включаю музыку - ни радио "Классик", ни радио "Алла", я слушаю улицу, но слышу только, уже под утро, как по всей Москве разогревают моторы миллионы нелегальных пришельцев 

...

...если я и говорил: только бы тебя не разорвали собаки, - если и молил небеса об этом, то прошло ещё несколько дней, и они (эти дни) сделали свое дело - я представил, что тебя приютил кто-то, представил, когда собрался писать объявление ("персиковый британец с белой грудью..." - дальше и не знал, что писать: потерялся? - нет, сбежал? - да однако у тебя и особых примет нет, кроме одной: ты особенная, приметная, но маскирующаяся сволочь и ты уже наверняка ввел кого-то в заблуждение, что это не так, - вот почему мы сошлись), а также представил себе, что ты вспрыгиваешь кому-то на колени, и ревность изъязвила мое сердце, и досада взяла за мою прошлую сентиментальность; таким образом, вспоминая даже ту сцену, в которой мы ночью, под звёздным небом и висящей над верхушкой ели луной, под светом "летучей мыши" сидели на скамье перед домом, я - взмыленный перед холмом перекопанной земли, ты - в тревоге перед ночными заморозками, - не проклиная тебя, все же скажу так: если ты не просто пошел по бабам, если ты выбрал такую свободу, которая освобождает тебя от меня, если твоя полигамность всего лишь прикрытие дурновкусия, то пусть тебя лучше разорвут собаки... я, заметь, не употребляю слова "предательство", ибо это столь же рабское, как и преданность, и ты прекрасно знаешь, что не это я хотел от тебя и не это в тебе видел, и все, что мне сейчас не хватает, - твоей тени на фоне терракотовых обоев в гостиной, тени одиночества в тьме египетской, тени сфинкса...

Ты сбежал от меня, когда я не взял тебя в Золотово, я несколько дней пахал землю, с наступлением темноты включая лампу дневного света, мне удалось раскопать много луковиц тюльпанов, я посадил жёлтую розу, отпустил бороду, выкачал из подвала с помощью специального оборудования воду (её набралось от талого снега 30 см), воткнул в открытый грунт ростки кабачка "Дядя Фёдор", посадил два гладиолуса, турецкие гвоздики, георгины и соорудил малую альпийскую горку (растения я сперва накрыл минеральной ватой от заморозков, но методом трансцендентальных медитаций прозондировал, что заморозков не будет, и от ваты отказался, тем более что прель хуже стужи), а цветы для альпийской горки я взял у ЖЕНЩИНЫ, С КОТОРОЙ НЕЛЬЗЯ, живущей в Кудрино, эти цветы прекрасно перезимовали, женщина сказала: смотри, зазеленел папоротник, а я ей: он же искусственный (не правда ли, это чисто городская манера - добавлять в живые ансамбли декоративные букеты и плети, которыми обычно украшают ванные комнаты?), в общем, пахал я и день, и ночь, и меня от фанатического труда словно разбил паралич - каждое движение причиняло боль, видимо, я физически ослаб за последнее время, а в Золотово я почти не завтракал и не обедал, только запихивал в себя глазированнные сырки, чтобы не отнимать время от работы, запивая часто холодным чаем, иногда меня охватывала такая слабость, что наступала дрожь, как у диабетика, от ледяной подвальной воды и постоянного нахождения в резиновых сапогах я подхватил простуду и у меня разнесло губу, я приехал в Москву, часа два во мне продержалась толерантность, но когда я увидел в метро пьяных азиатов, она сразу прошла, так что я снова в порядке, мышь, которую когда-то подарила мне Маша Маркушева, я поменял на новую, ипомея стала совсем большая, все твои горшки я освободил от наполнителя и вынес на балкон, оба, миска стоит пока в кухне, а в холодильнике четыре "Вискаса", вчера вечером после работы немного покружил вокруг дома, насчитал 14 технических подвальных отверстий, но они все замурованы от терактов, все глухо, я несколько раз тихо звал тебя: "Зюзя", но мне показалось стыдным звать тебя интимным именем: у чёрной "Волги" человек, которого я не заметил в темноте за чёрной крышкой капота, странно посмотрел на меня; в самом деле, бывает же такое, что люди называют друг друга Зайка или Киса, но нет ничего глупее, чем - если у тебя потерялся кто-то - ходить по улице и звать его этими именами; знаешь, ужинать я ходил в Кудрино к ЖЕНЩИНЕ, С КОТОРОЙ НЕЛЬЗЯ, потому что она живёт одна, а в эти дни тоже был один, и я чувствовал, что ей одной страшно, хотя у неё живёт кот по кличке Ксеша, но как-то, уминая ароматный стейк с молодой картошкой (ЖЕНЩИНА, С КОТОРОЙ НЕЛЬЗЯ, пила вино, она приготовила мне постель в натопленной комнате, и на спинке стула даже висел халат для выхода к завтраку, кот лежал на шёлковой китайской думке), я осознал, что совершенно не знаю, как обращаться с котами, меня это сильно поразило - я опасался, что он выпустит когти, и удивляло, что он не льнёт к моим коленям, и вообще он показался мне каким-то снобистским (хотя снобистское всё ваше племя), а его мяуканье - каким-то утробным, низким: так мы любим своих детей, ненавидя детей чужих; в Москву же я вернулся с ещё более усилившимся ощущением того, что мы, идеалисты, на пути к совершенству проявляем недостаточную жестокость, и здесь я, как секретарь политсовета незарегистрированной партии "Р", в большом смущении: с одной стороны, активисты "НВ", которой я потомственно должен бы симпатизировать, призывают к развязыванию террора, с другой стороны, лидеры наиболее военизированных правых группировок говорят: собирайтесь и сидите дома при свидетелях, - я, конечно, не враг самому себе и не так наивен, чтобы полагать, что действия первых технически осуществимы и что столица пятого числа потонет в крови, хотя репрессии власти не остановят наиболее дерзких, исповедующих, что родина будет русской или ничьей, здесь нужно действовать осторожно и сохранять РЕСПЕКТ, не терять лицо - ведь всё вокруг кишит агентами, провокаторами и просто бескостными попутчиками, а для меня важно только одно: чтобы тебя не разорвали собаки

После Пасхи, побывав впервые на крестном ходу - в селе Ахтырка неподалеку от Золотово, посадив у себя под апрельской метелью белую сирень и сливу, понимаешь, что избавиться от сетевой зависимости (как и от любой другой) очень легко.

Когда я сплю один, я сплю с котом. Мне не нужно даже электричество. Перед сном я зажигаю керосиновую лампу, читаю книгу (что-то в духе Леонида Андреева, революционное). Или в саду, поставив ту же лампу на скамейку, долблю ломом мерзлый суглинок. Из всего физического, что нравственно - это только физический труд.

Откроешь журнал в метро - в периферии взгляда как заноза: колени. В колготках розовых, коричневых и синих. Руки исколоты дикой розой,  всё болит - от трапециевидной мышцы до пятой точки: обрезал у тополя слепые ветви. Бывший хозяин (а назовём его условно: Агасферов) пять лет держал в пренебрежении 10 яблонь. Требуются садовый вар, наждачная бумага, акриловая побелка, ядохимикаты.

Космический туризм - блажь миллионеров и убеждённых пешеходов. Дачником идя ночью из сельца Ахтырка в сельцо Жучки, в сапогах не болотных, не кирзовых, но цвета хаки, смотрел в ночные, ещё хрустящие от заморозков лужи (полнолунные и почти беззвездные), на бурлящие - словно горные - черные речки под мостами, думал: я самый богатый среди бедных и самый бедный среди богатых, самый счастливый среди несчастных и самых несчастный среди счастливых.

В столице меня ждал вестник из северной Пальмиры. Я угостил его давно не востребованной водкой из холодильника, и он сказал мне: "Скоро белые ночи и, значит, чёрные дни".

...У тебя, четвероногого, претензия выглядеть, сидя на спинке дивана, орлом, но не забывай, дорогой друг, что это я сделал тебя библейским князем, Артаксерксом, по мудрости и по чину близким к Соломону (во времена последнего, знаешь ли, серебро продавалось по цене меди, совсем как берут сейчас, во время Великой фрустрации, в нашем ломбарде; хотя, постой, кажется, из него сделали цветочный магазин, вот посмотри-ка, что я привёз: шток-розу “Чёрная дама” - как тебе? - мне всегда нравилась в колоде дама пик).

Я никогда не заматерею. По-прежнему всё будет вызывать у меня удивление. По-прежнему вместо взрослого аналитического подхода у меня будет работать детский бедантизм, а в бизнесе торжествовать чувство наивности.

Эта мысль приходила мне в голову, когда я встречался с бывшим хозяином моей ныне золотовской резиденции. Невысокий дяденька на детском "Пежо", хозяин заводов и пароходов. Плохо помню, как увидел его в первый раз. Я приехал к нему на московскую квартиру, отдал задаток, и мы ударили по рукам - без нотариуса, без свидетелей, написали только бумажку с цифирью, чтоб запомнить. Кризис дышал мне в лицо, бабки горели в кармане, а документы с его стороны не были готовы. Дяденька разъезжал по командировкам и часто исчезал. Прошёл год и более. Сделка сорвалась 1 апреля. Потом были применены кое-какие медитативные технологии. Наконец документы были собраны, но продавец поднял цену.

Я, конечно, взял на кухне нож и немного походил с ним по квартире. Золотово я не мог упустить уже никак. Если меня до сих пор и удивляет, что из окна выходят миллиардеры, потеряв значительную, пусть и трагически значительную часть своего состояния, то в тот момент я как никто другой понимал бы их.

А то, что за нож схватился, - это полуправда. Нет, в подобных случаях я беру спицу или разводной ключ: могут обыскать по дороге. Здесь не кордебалет, а в голове человека много тонких костей, и его можно убить даже зубочисткой. Но к, приближаясь к пресловутым 40 годам, начинаешь понимать Аль Пачино в "Крёстном отце": "Врага не надо убивать, это искажает его образ" (плохой перевод, надо попросить среднего брата очистить его). Таким образом, я согласился с новой ценой.

В один прекрасный день, проснувшись на квартире в Филях, я взял бабки и мы поехали с младшим братом и доверенным лицом за город. Я не спал всю ночь, а учитывая, что квасил перед этим нещадно, чувствовал себя очень плохо. Однако я успел увидеть, какой всё-таки фантастический вид  открывается на Москву-Сити в свете резкого, но ещё тёплого осеннего солнца.

На Ярославке, за считаные минуты до начала Сделки, то ли из-за горячности брата, то ли из-за прорыва в цепочке медитаций, возникла эта стычка с угрозой оружием так называемого нелетального исхода, то есть нелетального применения.

Когда мы уже подъезжали к конторе риелтора, остановил постовой. На брате была голубая рубашка вся в кровище. Постовой дал добро ехать дальше; по каким мотивам он не заинтересовался нами, не знаю. У конторы я сказал брату: сиди, сцуко, в машине, мы тебя потом отмоем. Брат сказал, дайте мне салфетки и купите воды, я сказал: щас, щас, сделку закроем, и всё будет, только не высовывайся.

Может, и правильно, что он всё-таки высунулся. Я подхватил свой портфельчик, поздоровался со стоящим на крыльце несколько бледным продавцом, и мы зашли в контору.

Брат потом поехал обратно в столицу, по дороге купил новую рубашку, перекусил в магистральной забегаловке, а я позвонил в редакцию и отменил свой рабочий день, нажрался и впервые завалился спать в Золотово на втором этаже, задрапировав окна тростниковыми вьетнамскими жалюзи.

Это ничего, что мне сегодня приснилось, что мой забор сосед разобрал на дрова. Чем мрачнее сон, тем ярче обыденность.

Всё-таки не понимаю, кто здесь хозяин: ты или я? При моём появлении так стрижёшь ушами, с таким видом подбираешься к моим скрещённым ногам... да ты крадёшь у меня энергию, рыжий вор, как крадёт энергию эта скрипка. Ты нарушаешь этот... как его? - фэн-шуй моей комнаты: выключите Вивальди, и ты - брысь под стол!

А вместе с тем спина моя устала: сказываются пять лет работы на производстве. Это сейчас я валяю дурака на Большой Грузинской, а прежде валял на Авиамоторной. Там ввиду близко пролекающей казанской железнодорожной ветки густонаселённый татарский квартал. Впрочем,  много там и примешавшихся к татарам армян. Работа на Авиамоторной была для меня буфером, или, лучше, чистилищем, в котором я болтался, ещё не до конца веря: неужели я покинул производство и перешёл к мальчикам в сорочках?

Вспоминаю это как сейчас. Моим шефом (шефчиком) был член национал-социалистического общества, юноша приятный, с бледным, если не сказать зелёным, лицом (он много работал). Моей коллегой (я работал корректором) была девочка Люда. Она состояла в обществе экологическом, называла себя "почти афроамериканкой", хотя была мордвинкой из города Владимира. Был парень из Харькова, был один малохольный - из Малаховки, девчонка из Махачкалы, несколько москвичей и Сергей Попов (последнего я выделил, потому что, мой кот, сегодня день рождения изобретателя радио, да-с). Это было флексографическое производство, в нём  был отдел пре-пресс, в котором я обретался. Держали производство татары, тискали этикетки для "Татнефти" - во всём этом Вавилоне я, конечно, за полтора года работы не нашёл себе ни друга, ни подруги по интересу. В первый же день подался в цех к печатникам (я увидел там курилку - и что ж, подошёл покурить, побазарить). Но мальчики в сорочках из моего отдела намекнули мне, что стоять с рабочими не следует, есть особенная курилка, возле бухгалтерии. А ведь, знаешь, у печатников - самая высокооплачиваемая рабочая специальность в Европе, и эти, работая на современных машинах, получали, пожалуй, больше мальчиков в сорочках... Но с тех пор я стал ходить в комнату возле бухгалтерии. Я сразу заметил, что эта комната переделана из душевого зала: пол из плохого советского кафеля воронкой сходился вниз к центру, к зацементированному отверстию. В комнате было два окна: одно чистое, другое заколоченное и до непроницаемости мутное (я даже моделировал реплику столяра, которую он мог бросить пристающей к нему с просьбой отжать рамы уборщице: "Им и одного хватит"). За окнами был до боли индустриальный вид, а под ними - кусты сирени. Неприятно было в апреле стоять у мутного окна тогда, когда у чистого стоял кто-то другой, из водителей-экспедиторов, например.

 Ну вот, таким образом я стал надёжно (и по сей день) слит с планктоном.

Ключ в замке проворачивался, но дужка не поддавалась. Сальвадор попросил у меня газету, я дал ему свежий номер, который читал в электричке. Он чиркнул зажигалкой и факелом стал прогревать заклинивший механизм.

- Надо тебе придумать какой-нибудь колпак, чтобы не попадала влага.

Я топтался на довольно узкой колее, продавленной автомобильными шинами, и желая ему чем-то польстить, спросил, оглянувшись на его дом, жёлтый как желток и увитый рождественской гирляндой:

- Твой дом брусовой?

Его присутствие начинало меня мучить.

- Каркасный.

Я хотил его ещё спросить, не боязно ли жить рядом с лесом, но не спросил, а стал рассматривать другие дома, в свете прожектора на белом снегу - как игрушечные, покрытые искуственными аппетитными красками. Среди всех их выделялся мой дом, как я заметил, единственный обращённый окнами на юг и север, а на восток - глухой стеной. Я представлял себе, что если развернуть дом на 270 градусов, южное фасадное крыльцо окажется на западе, то есть встанет ко мне лицом.

- Готово, - сказал довольный Сальвадор, и как-то очень скоро попрощался со мной и удалился прочь.

Всё очень просто: у него своя Гала, своя галактика. Аутодафе с газетой, которое он проделал на моих глазах, было нехитрым алхимическим действием: уничтожение огнём печатного знака помогло мне проникнуть в свой дом заново и уже не путём вора; освобождённым от грязной столичной информации, а моё воображаемое вращение дома согласно сторонам света лишь способствовало верной остановке ключа в механизме.

Меня вновь и вновь разочаровывает писать постами.

Это как вместо здравицы произносить тост. Пафос не тот.

Очень странные критерии. Нельзя писать об антиобщественном.

А бывает, что антиобщественное так надоедает, что на него хочется ответить гламуром.

Вы показали бы свой дневник вашим детям? Я бы не показал. Но это критерий?

Или, скажем, литературный критерий? Что: писать так, чтобы можно было показать детям?

Сальвадор Дали, который сказал: "Я плевал на свою мать" - кому это сказал? Общественности? Журналистам? Маме?

Что важное я сейчас успею упомянуть, перед тем как завтра это станет неважным?

Что в метрополитене видел: у окошек касс стоят коробки из-под обуви для выбрасываемых при покупке билетов чеков.

Что день не задался с утра: я вышел из деревни и меня облаяла собака (надо будет купить электрошокер), а потом таксист сказал - стряхни снег с сапог, нальёт ведь, потом на станции Хотьково проезжал длинный-длинный состав-сухогруз с порожними вагонами, похожими на тележки, потом я сел в электричку АЛЕКС-ДРОВ, ехал и смотрел на леса, поля, в лесах столько поваленных сосен, из них можно такой терем отгрохать, а дальше, смотря на мартовские картинки за окном, не очень весёлые, я подбирал краску для своего дома - мне нравится фисташковая, но ведь вся родня будет против, вся родня восстанет, как будто я не хозяин: убедят, что у меня дурной вкус, а я бы покрасил и в канареечный - я люблю ядовитые, кричащие, вульгарные цвета... на станции Софрино испытал немотивированное  сексуальное желание (как импульс: телесные колготки женщины с ребёнком на руках), потом открыл и почитал СЛЕПОГО МУЗЫКАНТА Короленко и немного подумал о Все_реально, потому что она полячка, и так ехал до самой Комсомольской, где на турникете за мной просочился заяц, точнее, зайчиха - какая-то бесцеремонная баба, и я осознал, что включился в социум, потому что начал мечтать о введении закона саморасправы не только с собаками, но и с зайцами: вот, ехал я добрый, читал доброго, покамет скучноватого писателя, и началось... А на работе уборщица по ошибке отправила в мусор мой супермаркетовский пакет с обедом - и это не было мне, антихристу, последней оплеухой в этот день, всё ещё продолжалось...