(...)

Целую её в прихожей, она вновь бьётся током. Она бьётся раздетая из-за шёлкового белья, она бьётся экипированная из-за меха, словно он гринписовский. "Радоваться должен, что я у тебя такая наэлектризованная", - оправдывается она. Но искра в губы - немного болезненно, как герпес.

(...)

"Эрмитаж". Скорчившийся мальчик. 2010 

Люди делятся на две категории - которые любят болеть и которые не любят. Первые, когда болеют, ангелоподобны. Вторые невыносимы (я продолжаю!) для эмоциональной сферы людей, любящих болеть.

Любящие болеть - я отношусь к ним - церемонимейстеры страдания. Это те, для кого стерпеться с болью или вызванным горячкой нереальным состоянием означает больше приобресть, нежели потерять. Они даже в известных пределах любят боль и связанное с ней нереальное состояние и окружают себя комфортом, поклонением и весёлыми картинками галлюцинаций. Когда, как не занедужив, можно: капризничать до бесчувствия к окружающим, спать в шерстяных носках, лежать среди белого дня под пледом, постанывая, отдавать приказания домашним с царственных подушек: принеси мне яблоко. А ножик? А плошечку? Я хочу в плошечку складывать яблочные зёрнышки. Зайди в аптеку и купи парацетамол. И яблок больше таких не покупай. Они ненастоящие и неароматные, я это чувствую, несмотря на то что у меня нос забит.

Достаётся малиновое варенье из низа холодильника или с полки, где-нибудь на кухне образовывается грустный натюрморт из таблеток, растворов в стеклянных пузырьках, цветом напоминающих лампочки старых ёлочных гирлянд; пипеток, ингаляций, сиропов, спреев, настоек и мёда. Вводится тотальный запрет на курение во всей квартире (кто-то из старших переходит на трубку с благородным табаком и шкерится в туалете). Ежечасно целуется горячий влажный лобик. Говорится: что тебе ещё сделать? И слышится в ответ: чтобы всегда это было и всегда звучал этот вопрос.

- Можно в этот день наконец поставить вменяемый русский рок-н-ролл? - говорит Х. и переключает радио "Классик" на "Русское радио". - Надоели эти этнические завывания. Сегодня слушаем Сюткина, Леонидова и Макаревича.

 

Увидев увлечение N. хасидизмом, рекомендую почитать Мартина Бубера.

- А это не противоречит тому, что я читаю "Дневники Анны Франк"? - настораживается N.

 

-

Несмотря на то что я писал недавно про стреляную гильзу, я не могу сказать, что цвет коридора в этом доме выкрашен в военный цвет или цвет хаки - нет, он выкрашен именно в цвет стреляной гильзы, пролежавшей в земле 50-60 лет. 

Ещё с Крыма мне стали попадаться гильзы - я раскопал настоящую немецкую (винтовочную или от "шмайссера") на даче, метрах в двухстах от обелиска, поставленного в память о 200 рассстрелянных немцами еврейских врачах и детях. (Доступа к обелиску сейчас нет, потому что он стоит на частной территории Зелёного мыса). Затем по прибытии в Москву я увидел, что в наших редакционных шахматах вместо отсутствующей пешки ставят пистолетную гильзу (на сегодняшний день Цхеидзе проиграл мне три партии кряду - 300 рублей; все вокруг сходятся во мнении, что он плохо стал играть с тех пор, как женился). Эту гильзу, правда, точно идентифицировать по капсюлю мне не удалось.

Таким образом, я показываю, что не могу избежать злоупотребления образом гильзы, при этом даже допускаю, что часто встречающиеся гильзы - это, наверное, к войне.

И я звоню Х. и говорю ей, что брат хочет подарить мне веского попугая Митю. Веского? Да, он веский, меланхоличный и породы неразлучник. Даже по меркам Посёлка, Над Которым Осадили Чернобыльскую Тучу, цена этому попугаю три тыщи. От такого подарка нельзя отказываться.

- От птиц много грязи, говорит она.

- Вообще-то я стою в подъезде цвета стреляной гильзы и трачу дорогой роуминг на то, чтобы посоветоваться, а ты отказываешь мне приютить неразлучника?

- Хорошо, тогда я заведу бультерьера.

Бультерьер - это непревентивный ответ на попугая, думаю я, а сам говорю:

- Если ты заведёшь бультерьера, а приведу жить соседку Светку. Или мангуста.

- Мангуста можно: он змей ловит.

А результат всего этого - как в анекдоте: вроде всё по справедливости, а топора нет и денег должен. Попугай остался в Посёлке, Над Которым Осадили Чернобыльскую Тучу, а Светку она мне долго будет ещё вспоминать.

 

Цхеидзе всегда ходит в туалет на первом этаже, такой порядок себе завёл. Если мне повезло и в курилке пусто, я сажусь на перила лестницы и курю, размышляя, например: вот как женщинам удобно дружить с геями, так, наверное, мужчинам удобно дружить с женщинами, не способными к любви, - удобно, но только не мне, я дефектный мужчина, и вот спускается Цхеидзе и спрашивает: не страшно сидеть так?

Я отвечаю: не скрою, что когда ты подходишь сзади, я напрягаюсь.

Он: сзади я не смог бы тебя столкнуть. К сожалению.

А сегодня днём я опять подумал: что мешает мне пойти в загс? Моя инертность. Моя непоследовательная критичность по отношению к ней. Иногда мне кажется, что её равнодушие ко мне безгранично. С другой стороны, она с пристрастием выпытывает у меня, откуда царапины на моей спине, и хотя эти царапины вполне специфические и я отвечаю ей, что, видно, меня беспокоят ночью кровососущие, всё равно выходит так, будто я заврался, ибо это следы от шипов диких роз и крыжовника, с которыми я возился весь день, но просто я быстро забываю о ранах, нанесённых мне любимыми растениями.

Самое главное, что у неё какое-то чутье на мои подковёрные мысли. Она вдруг звонит и спрашивает: что я делаю. Я говорю: собираюсь идти в загс.

Она: давай сходим вместе в пятницу, в твой выходной, я согласна.

Я (приподнимая крышку на сковородке): а в Москве есть ещё женщина, которая умеет готовить рыбу sole?

А иногда, из-за режима строгой экономии, мы ходим на ланч в "Макдональдс" на Третьяковке. Ты знаешь, говорю я, эти общепиты - излюбленный объект ультраправых бомбистов. Вот уроды,  отмечает она.

 

Едучи на "Новокузнецкую", не чаю свидеться с ней без эксцессов: не было такого, чтобы без эксцессов - то бабку, торгующую тюльпанами, закрываю от ментов, то ещё что-то, а в этот раз было (чуть не написал: "быдло") холодно на площади перед метро, площади в общем-то милой (известной мне больше по корчме), ну и пошёл прогуляться, так как не знаю, где она работает и откуда должна выйти, свернул в переулочек - огибать "Новокузнецкую" по часовой стрелке, а стрелка и вывела к магазину "Семена", а в нем семенной картофель и газоны в ассортименте, железный и медный купорос, садовый вар (ну что, четвертовать меня, что ли: не садист я, садовод), и только на кассе спохватился, когда зазвонил телефон: ты где? - на Пятницкой, сейчас иду, - так и пришёл на свиданку с семенным картофелем, а она стоит с куличом, такая... русская, розовощёкая, говорит в офисе душно, окна нельзя открывать из соображений безопасности, зато летом можно выставлять, и тогда зовут молдаван, и всем приходится ловить по офису бумаги, а я понимаю, что русских девушек начинаю усиленно любить в церквах и в православные праздники - в лицах у них проступает какое-то высокое волнение, и говорит мне пойдём в "Грабли", я говорю пойдем, а уже позже, сидя на втором этаже, оглядывая чугунную лестницу, увитую поливинилхлоридным плющом, всегда напоминающую мне лестницу общественной бани из моего детства, говорю:

- Хорошо здесь.

- Да, бюджетно за счет самообслуживания. Для бизнес-ланча, может быть, дороговато, а для ужина самый раз.

- Вот куда хорошо-то с бабой какой-нибудь завалиться.

- Ну уж теперь сиди с женой.

 

По мне, хороша только та женщина, которая может довести до безрассудства. Это когда хочется, чтобы дали миллион лет тюрьмы. Условно.

Говорит: мне снилось, что я целовалась. Я: с кем? Она: не могу восстановить в памяти, может, с каким-то актёром. Я: но всё равно, это плохо, сказала бы - с тем, кто был до меня. Она: нет, наверное, даже с тем, кто был до меня.

Мой ангел иногда приводит меня в свой дом на улице Р. и говорит, что привела сюда "с дальним прицелом". Что такое "дальний прицел", я обнаруживаю, опомнившись, только утром: полночи я чинил телевизионную антенну, а потом перевешивал дверцы шкафчиков на кухне.

 (...)

Купчую ездили отмечать в Сергиев Посад. После Хотьково, с 60-го километра от Москвы на полях лежит снег. На смотровой площадке её почему-то неприятно поразил отель "Аристократ". Зашли в часовню Параскевы Пятницы, внутри которой бьет ключ. Нашли крымскую лестничку, взобрались по ней и осознали, что у Посада почти ялтинский рельеф. Посетили конечно лавру. В Сергия Радонежского стоит как всегда очередь, в основном из иностранцев, в которой я увидел щёлкающую орехи бирманку. Вернисаж я назвал "барахолкой", чем силбно рассмешил её, потом сказал: "Вон там магазин с картинами, давай зайдём". "Это не картины, это иконы", - поправила она. Было весело. Заглянули на улочку с кабаками. Она выбрала "Старый город". Гуляли без кутежа, интимно. Она пила глинтвейн, я "Хортицю Премиум" с "Миллером". Очень вкусный харчо и жаркое. В кабаке несмотря на субботу тихо. В электричке спала на моём плече.