Ну вот, как ты вполне мог понять, краеведческие этюды о Монголии мне претят - но только потому, что вызывают во мне сожаление, что я ничего не помню этнографического - только пагоды, солёный чай (в гостях у Батзорига) и самое главное - миниатюрный каменный барельеф Будды, который нашёл наш одноклассник на раскопках - на моих глазах. Имя одноклассника не помню, но у него было лицо либо будущего уголовника, либо сына уголовника. Ты не представляешь, как я завидовал ему и как сейчас завидую. Барельеф должен был достаться не ему. Ценнее этого предмета, если бы я владел им, были бы только настенные немецкие часы моей бабушки (однако однажды я их чуть не пропил).

Помню, конечно, нашу первую классную руководительницу, которая родом из Ворошиловграда. Одно время я даже переписывался с ней. А чёрно-белые фотографии с раскопок у меня сохранились, на них впечатляющей высоты крепостные стены, ни в чём не уступающие, например, стенам генуэзских крепостей на Чёрном море (в Балаклаве, например).

Девочка, которую ты упомянул, Оюон, нравилась мне, пожалуй,  больше всех. Она была не вполне монголка, а с какой-то неизвестной примесью, при этом она не производила впечатление метиски - трудно сказать, может, её предки были как-то связаны с уйгурами (северный Китай?). Или она была альбиноской? Мне она нравилась потому ещё, что была похожа на девочку из детского сада в Москве, которую звали Ольга Ульянова. Мне как человеку с "экстрактом Достоевского" (думаю, что таким я уже был тогда) довольно долго нравились хрупкие и болезненные девочки.

Ольга Сковородкина, староста, мне понравилась мимолётно на её дне рождения, когда мы играли в теннис в её доме. Но я чувствовал, что мне её навязывают: как председателю класса - старосту. (...)

Ропщем на медленный интернет, а когда-то - в осязаемом прошлом - заказывали межгород через девушку, которая, между прочим, могла и нахамить. По-разному, конечно, но зачастую битый час прождёшь, пока не вздрогнешь: длинные гудки, это отзвон со станции. Телефонистка была нашим первым провайдером. 

Другое дело - на Центральном московском телеграфе, в почтамте ли на ленинградской Почтамтской улице или в почтовом отделении Алупки на площади Ленина: наслаждаешься  библиотечной тишиной и запахом сургуча, казеина и офсета, вращаешь стенды с открытками, почтительно перелистываешь альбомы с блоками марок, которых нигде больше не увидишь. Ждёшь соединения и размышляешь, а не смотать ли за пивом.

Впрочем, на Почтамтской - за пивом сбегать отменяется. До ларьков самого что ни на есть Казанского собора, а то и до Перинных рядов, до Гостиного двора шкандыбать надобно.

Последний раз видел Казанский со второго этажа кафе Zinger: в чёрном окне - высокомерный ампир.

Ездил на Дубининскую улицу смотреть, где работает Х.  Я совсем забыл, что старые промышленные районы Замоскворечья - это запредельный кайф, и когда славливаешь его, пронзительно хочется добавиться Питером. Рядом с деревянными одноэтажными особняками - зеркальные высотки вроде "Роснефти", и тут же - ЗВИ (который я расшифровал как "завод высокоточных инструментов"), где Каплан стреляла в Ленина. Прошёлся один по Валовой улице, свернул на Большую Якиманку, вышел на пустынную Болотную (у кинотеатра "Ударник" магазин персидских ковров), с Болотной пересёк Москву-реку и оказался в Александровском саду.

Думал о чуваке, который должен отмечать раз в году свой второй день рождения, но он об этом не знает. Об этом знаю только я. Хотя, ежели бы его поставили в известность, он, может быть, сказал бы, что как раз я должен отмечать свой второй день рождения и именно в этот день. Но вряд ли я узнал бы о такой его реакции. Ведь я не знаю этого чувака.

В такую погоду, если забрёдаешь вдруг в незнакомый городской район, вспоминаешь, как ходил с отцом за грибами и брусникой в горы. Такая же бушующая тишина стояла в лесу, что ли? У отца, вероятно, был выцветший рюкзак, с которым он ездил ещё на зимнюю рыбалку, и мать после неё не пускала его к себе в постель (из-за перегара?), и эмалированное ведро, потому что грузди - грибы очень большие, разлапистые. Вероятно, он был в кинематографически неправдоподобных болотных сапогах и в неподобающем собиранию грибов пиджаке, но в то непрактичное время все мужчины - и селяне и горожане носили неподобающие пиджаки и даже не снимали их, когда валялись в канавах или отдыхали на привале.

Или чужие дворы напомнили: тебе стоит только подумать, что ты заблудился, и сразу же отчаянно хочется  остаться здесь на всю жизнь? Склонный к бродяжничеству, зачем ты варишься в котле мегаполиса? Смотришь на нелепые сторожки, возвышающиеся над автостоянками, завидуешь обитателям этих надмирных скворечников и по-детски мечтаешь построить где-нибудь в горах свою дозорную башню. В лесу ты видел больше, чем он, потому что был ниже его, но грибов почти не видел.

В тот день был туман, и отец (рюкзак на его плечах - как огромная грозовая туча) демонстрировал, что ничего не видно на расстоянии двух шагов. Сонный, ты шёл вслед за ним, собирая лицом пробуждающую взвесь тумана, умываясь его бесплотностью (потом ты пробовал это повторить - подставлял лицо под воздушно-капельный увлажнитель воздуха, но было ясно, что такое даётся только один раз: как воспоминание о первородном бульоне). 

летом, когда из одежды на тебе в общем только футболка и джинсы, - почему-то именно летом возникает позыв респектно одеться - хорошо, пусть не респектно, но с эффектным аксессуаром, чтобы помахивать им в воздухе или легкомысленно его пристраивать, сидя за столиком в кафе (за таким занятием хорошо импровизируется разговор), - в какой-нибудь шляпе, например, хоть и крымской соломенной, - и вот, выйдя в город, начать нужно с трамплина, а трамплин - на Воробьёвых горах, там деревянные трапы, там смотровая и изумительная тишина. Потом сесть на теплоход и миновав ЦПКиО сойти на деревянный причал у моста и побродить под стенами Новоспасского монастыря: пруд расчистили, берег укрепили и цветёт сирень; потом подняться по улице с масонским названием Большие Каменщики мимо несуществующего уже кафе "Сказка" и торца дома, на котором можно прочитать строчки Маяковского, на Таганку. А на Таганке, привычно зацепив взглядом толкучку филателистов, сбежать уже с горки по Верхней Радищевской к "Иллюзиону".  А далее, подождите, за "Илюзионом", за мостом - лазоревая церковь справа, пустоватый сквер слева, пустоватый оттого, что разбит перед громадой высотки у реки, и оттого, что невдалеке дребезжат трамваи, уходя на другой мост. И здесь уж не знаю у кого какие ассоциации и воспоминания, я сейчас не о них и не о где только не воспетой "Пельменной": нужно двигаться дальше, бездумно, чтобы как можно больше ухватить. Мало ли с кем там и здесь сидел, мало ли в какие лавки, подвалы и полуподвалы заходил? Узкую улицу к Славянской площади я не люблю, она суетная, вся в дешёвых забегаловках и рецидивах купеческой Москвы - бездарных гастрономах, и прохожу её быстро. А со Славянской - хоть на Варварку (но там уже делать нечего - там первый на пути вырванный зуб Москвы), хоть вверх по скверу и через героев Плевны, через подземный переход и по шумной дороге с видом на Политехнический - к Кузнецкому. А на Кузнецком можно посидеть в "Пирогах". Куда идти дальше, я не знаю, потому что ещё не ужинал, да и вообще: я сообщил сверх того, что вы меня спросили: "Как добраться до "Иллюзиона"?".

В то время если мне говорили "я замужем", то это для меня звучало как "у меня месячные", то есть никак не звучало, но, как говорят, все мы ходим под Богом, и я не только не наследил в чужом городе, и тем более в столице (в которой была точно такая же улица Радужная, как та, на которой я жил в Москве), но и оставил в памяти приятные и чистые воспоминания. Уже на вокзале нашу научную делегацию встретила киевлянка, в которую я немедленно влюбился, у неё было свежее и гостеприимное лицо, но она вскоре потерялась. Мне не хватало Проклова и я бухал либо в одиночку - сидя на Хрещатике, в поисках по городу домика с химерами, либо - на Днепре на левом берегу с зачуханными филологами или с родственником-полковником на Оболони. В городе было полно участников конференции, с московской делегацией я пересрался сразу же на вокзале ("москвичек" - испорченных, громко кричащих, пьющих с утра, одевающихся вызывающе, я стыдился, а иностранцы мне непонятны по жизни, тем более словесники). И была полька, переводящая мне спектакль с украинского в театре "На Подоле". Это было одно из самых счастливых моих киевских мгновений. Я как раз в тот вечер был от полковника, а полковник прошёл Анголу, и с ним протестовать было бессмысленно - что идти в театр, что там иностранцы и т.д., таким образом, после нескольких стаканов горилки, уж не помню, на бруньках или без, попалась мне эта полька, скромная и грустная, а такие всегда с подругами - досадными дисциплинирующим помехами, и уж я не знаю, что такое "Подол", наверное, этимологически это "подле", "рядом внизу", но с тех пор я воспринимаю это слово эротически, потому что полька, не совсем владеющая русским, соотечественница великой Анны Герман, транслировала волшебным шёпотом мне весь спектакль, а я проклинал полковника и запускал в рот одну театральную конфету за другой и думал о том, что ни хрена Рим не вечный город, вечный город - Киев.

...О чём может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием? Ответ: о себе.

Ф. Достоевский

Сижу в пустом отделе, слушаю Джо Дассена, вваливается ко мне большой-большой, с тяжёлой одышкой человек и говорит: "Я, кажется, заблудился". Говорю: вам дальше. Так писателю Митрофанову, возможно, метящему в Гиляровские, был указан верный вектор движения неизвестным ему Рысаковым.

В душе я не жалую москвоведов, как впрочем всех краеведов: я ревнив, к тому же мне больше импонируют вандалы. А Москва... Что Москва? Перелицована по фасадному методу. Нет её. И нечего вспоминать, как на улице Качалова за оградой особняка Рябушинских рвал сирень для первой девушки. Нет Москвы. Есть международный кисель и азиаты зимой на велосипедах, которых озорно подсмотрел ай-да-сукин-сын Митрофанов!

Опасно-стихийная теперешняя жизнь, опасно-стихийный Шнитке - чем хорош он сейчас для меня, что снимает мрачную берлиозовскую патетику. Цепь последних совпадений не поражает: они свидетельствуют о тесноте моего образа мыслей. В относительно пустом настоящем - столпотворение сюжетов прошлого.

Во-первых, Италия. С одной стороны, нерукоподатная, по выражению Соловьёва, нетерпимость к итальянцам на пароме "Голден Принц". С другой - всё увеличивающийся интерес к ней. Вчера от нечего делать пересматривал римские фотографии одного из братьев. 

Вслед за написанным "человека можно убить зубочисткой" посмотрел 3-ю серию "Крестного отца" и увидел сцену убийства дужкой очков серого кардинала. По радио утром - итальянская ретроэстрада. Свежо, как встреча с Викторией на зелёном островке напротив Иностранки много лет назад.

(...) П. предлагает ехать в Полоцк, где Западная Двина и Софийский собор - не поеду. Точнее, поеду. Потому что выбирая музыку из старых кассет утром, попадаю на Шнитке. А его очень любит проживающий в Полоцке мой профессор.

В-третьих, сон о пустом отеле с его лабиринтами и сортирами, навеянный прекрасным фильмом "Однажды в Америке". (...)

Постигается, что неразборчивые женщины редко вступают в счастливый брак, в то время как неразборчивые мужчины повсеместно разобраны по счастливым семьям. Потому что неразборчивость женщины - это распутство, а неразборчивость мужчины - варьирование от неприхотливости до выносливости... (...) приезжал в гости на 43-й километр Ярославской железной дороги к другому приятелю, Диме Соколову, добрейшему русскому. Он красил за эти самые $5 наружние стены дачного дома - платил ему отец. Я тогда присматривался к этим местам, но уж никак не мог подумать, что буду проезжать их после своих тридцати, возвращаясь из собственной золотовской резиденции.

Что же касается самой магической местности, которую я называю Золотово, то я уверен: она позволит мне сделаться богатым в самом подлинном смысле этого слова. Я охотился за ней всю жизнь как за Атлантидой, как за похищенной подмосковной родиной. Мои силы в ней удесятеряются - такое я чувствовал только на Крите. Она никогда не позволит мне исписаться (как, вероятно, некоторым известен страх перед простатитом, мне известен страх перед этой немощью). Таким образом, у меня есть две Атлантиды - основная (критская, вблизи острова Санторини) и малая. И в шутку, и всерьёз я поддерживаю геологическую легенду о том, что когда-то ледник протащил со Скандинавии в сторону Москвы золото, и по-прежнему в реке Икша, которая прорезает плато моей деревни, можно старым способом намыть его самородные россыпи.