Ребенком я уехал из Москвы советской в 1980-м году и вернулся спустя пять лет в город, в котором хозяйничали казанские и люберецкие банды. Москву московскую я видел словно в редком просветлении – на Бронных, на Каретной, в Хлебном, на Рождественском и проч. Москву русской я не видел никогда. Может быть, ее видела такой моя теща, которая помнит о том, как прогоняли по Крымскому мосту толпы немецких пленных.

“Ассу” впервые я посмотрел в деревне Балабаново под Москвой (по маркетинговым или другим соображениям, этот фильм прокатывали из периферии к центру, в столице еще не показывали). Возле этой деревни был лагерь для трудновоспитуемых подростков, где я был в спортроте. Нас отправили на “Ассу” марш-броском.

Уже в начале 1990-х в другом, международном лагере на берегу Тихого океана, в бухте Емар, я играл роль Бананана в политспектакле “Осколки”.

Сейчас я с удивлением узнал, что Баширов, оказывается, свою знаменитую речь про Гагарина полностью сымпровизировал, а Соловьев снимает “Ассу-2”.

Сейчас Ялта под фуникулером - уже не тот “золотой город”, осталась только ратуша с часами и маковкой, а лодочки самого фуникулера осовременили.

Но по-прежнему по осени в моей московской гостиной в корзине крымский лук, накрытый веточкой лавра.

Когда я уже не знаю, чем развеселить тебя/ее, я смотрю на слово, в котором сплошь латинские буквы, и чтобы заставить ее/тебя улыбнуться, я рекомендую прочитать это слово по-латыни.

Вчера я лежал в ванне, читал Бегбедера и вспомнил вот что. Нет, сперва я вышел из ванной, убрал за котом говно в коридоре, вымыл руки, заварил чаю и думал вот о чем.

Он подхватил эстетику водителей рефрижераторов и возвел ее до какого-то дендистского уровня. Он убрал из блатного жанра такую шелуху (чуть не сказал: шлюху), как щемячесть.

Эстетика блатоты мне знакома с детства – по причинам, о которых я умолчу. Только когда обедаю в приморских – ялтинских или симеизских ресторанах, если выпимши и есть живая скрипка и перкуссия, я заказываю “Сингареллу” или “Только портовый кран нам разгружает сливы” (как прекрасно изображен дождь: - кисточками по медным тарелкам), или “Помнишь девочка, гуляли мы с тобой…” и т.д. Песню “Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой” чересчур экзистенциальна для ресторана, я ее не заказываю.

Когда-то он подтолкнул меня к мысли, что из всех сюжетов самый главный - это одиночка в каменном мире/мешке/пустыне – интроверт ли, экстраверт ли, гамсуновский фрик ли, мономан Достоевского – все равно.

Но он описал такого одиночку - раз уж мы заговорили о нем по твоему почину, - с небрежностью газетчика, и впервые вступил с читателем в общение, тогда как раньше тема эта подавалась в манере очуждения.

Посему и отпала у него нужда в метафорике. Путь простой, это путь – сейчас – того же Бегбедера. Я не завидую. “Будь проще, и люди к тебе потянутся”, - по-прежнему говорит мне отец, но ничего нет для меня огорчительнее, чем окрашивать кокетством мизантропию.

Так ярко не сочетается тотальное несогласие, выраженное в форме заигрывания. Это нечестно и присуще скорее женщинам, так нечестна и его внешняя борьба, эти антижандармские настроения, этот неудавшийся путч а ля Мисима и мальчишеские выходки а ля Рембо.

Разве что мансардный эмигрантский романтизм - Монмартра и Америки, мопассановский полусвет, дурные общества, известная извращенность как-то отличают его от плебея.

Мало быть вихрем - надо быть еще и вихрем не на мельницы дующим.

Таких не лечит ни тюрьма, ни монастырь. Но мне трудно воспринимать нападки на него, даже твои/ее, хотя я из другого лагеря (даже его проблемное поведение у А.И. на панихиде, но мы же живем в такое время: нужна некоторая истеричность).

Вот еще: в литературе соучастности больше нет, потому что достигается она – парадоксальным образом – путем именно подлинной отчужденности. Саму отчужденность сейчас искать не надо - она кругом, ее навалом, но вот описать ее удается немногим. Самые отчужденные люди преисполнены наивысшего доверия к миру и человеку, об этом известно не так широко. И здесь он прокололся, и писательский дар его иссяк на излете. А писатель ошибается только один раз. Нацизм, гомосексуализм и савенковость его сузили. В свое время я благодарно принимал его революционный энтузиазм и апологетику терроризма – принимал генетически (как странно, кстати, что ты/она оказалась со мной почти однофамилицей).

Наворотил столько дел этот харьковчанин, везде и всюду. Но он спец - брался делать то, что не получается, это я уважаю. (Кроме спецов, или же профессионалов, есть дачники, дилетанты, они делают то, что выходит - или, как говорит мой отец, “что можно сожрать”, - и имеют с этого удовлетворение).

Конечно, нарциссизм его неприятен, гадок, тогда как, например, обаятелен нарциссизм более слабосильных характеров вроде Ерофеева. Но тот больше каялся, а этот врал и завирался – какая разница? - ведь все написанное является исповедью. Не всем притягивать этой исповедью, кому-то надо и отталкивать. Вот ты/она и говорила о нем как о человеке неприятном, а человек, тебя слушающий, тоже осознавал свою неприятность (я за короткое время сумел настроить против себя такое количество людей, что одному Богу известно). И ничего, ты/она сидела со мной, и я не стыдился себя, впервые за долгое время, не бредил шпиономанией и т.д.

Между прочим, когда ты/она выходила в туалет, или, правильнее сказать, в уборную, я увидел на стене карту Азии и нашел на ней мою внутреннюю родину – Монголию. И, оплачивая гастарбайтеру-бою счет, я давил как мог в себе азиатскость - эту хищную экзальтированность, плоды которой на самом деле жестоки, одновременно думая о переименовании Большой Грузинской в Большую Цхинвальскую, Малую Г. – в Сухумскую (не кажется ли тебе/ей, что эти названия немного теплее?

Ибо мы живем в удивленном мире, удивленном на нас самих, в мире комбинаторики слов и имен, и я давно подсел на такие феномены, как палиндром и инверсия. Посмотри на вывеску РЕСТОРАН и улыбнись сейчас же: здесь же написано - ПЕКТОПАХ.

Вот я думаю, что говорят мне люди. Они говорят, что я непочтителен к родителям. Берем глубже: я непочтителен к своей матери, или, лучше сказать, к maman. Сейчас приходится много возиться с юридическими и педагогическим журналами, многое открывается. И познается, что это обида, оборванность - не иметь подлинной коммуникативной связи с матерью. Я даже целую ее при прощании неискренне, вижу, что подрагивают ее губы, чувствую, что просыпается моя неврастения и глаза на мокром месте, мне не нравится ее робость, которую она передала мне, робость перед жизнью, которую, возможно, она преодолеет с возрастом (моя мама еще молодая) - потому что я был уверен всегда в одном человеке - в моей бабушке, о которой рассказывали, что она была в свою очередь гневливой матерью, но мне все равно, я не встреваю в эту легенду (как хорошо, однако, дожить до тех лет, когда о тебе ходят легенды), я знаю одно: бабуля умела обустраиваивать свой быт так, что я к нему тянулся. Это какао за завтраком, белый хлеб с маслом, конфетки, неторопливая и чистосердечная жизнь под бой швейцарских часов, которые я чуть было не продал по попустительству разнузданного разума.

меня удивила особенность местных жителей выставлять в окнах фото Сталина и покойных родственников - также их портреты выставляют в боковых и задних стеклах автомобилей. Меня поразили черные пляжи, женщины в черном, рыжие коровы, желтые бочки с квасом на улицах и то, что в море можно найти много черно-красных звезд и в болотах водятся черепахи.

Моя бабушка звалась Екатерина Борисовна Ястребова, в девичестве - Горюнова. Наверное, благодаря ей я родился прохиндеем и лохом одновременно. Лихость и спокойствие - она мне дала. Она была деспотичной женщиной, но к старости немного смягчилась. Более того - с возрастом лицо ее просветлело, озарилось. Для меня была данность: бабуля - это все. Режим отнял у нее - из восьми детей - половину. Отнял улицу Революции, на которой я родился. Она переехала в микрорайон Холодово. Я лазил у нее на балконе по нераспакованным коробкам с книгами. Стучали швейцарские часы. У нее я спал много, как кошка - такие дурманистые и пышные были у нее подушки. На трильяже - газета "Труд" - она выписывала. Конечно, хатка ее была с горчинкой, - с тем закономерным для старой женщины запахои, запахом обветшалости. Но когда я убегал из дома - а убегал я не менее пяти раз - я неизменно приходил к ней. Я не храню память о ней - она живет во мне и является мне в снах. Ее отец был ямщик, замерз насмерть в поле, спохватив, обняв мертвой судорогой портфель с зарплатными - для рабочих - деньгами. Сын погиб в состоянии аффекта. Дочери - в их числе моя мать - живут уныло. У нее была тяжелая жизнь, жизнь, свойственная человеку по имени Горюнова, но я горжусь бабулей, мне нравится угадывать в себе ее - быть смешливым, когда очень горестно и трудно.

В колонках играет - Сползает по крыше старик Козлодоев
Это кусочек Финляндии в Питере со свисающими Дедами Морозами.

От нее пахло только свежевыстиранным бельем. И только. Теперь, когда я слышу этот запах, в метро, например, (он усиливается, если на улице идет дождь) - нет, я не вспоминаю ее. Я вспоминаю, что от нее пахло только свежевыстиранным бельем.