Ах, как хочется выучить французский. Чтобы, например, произнося “бомонд”, подразумевать два слова: beau mond. К несчастью, моя мама излечила меня от врожденного грассирования. Дефектолог сказала: коротковата уздечка, но мы ее поправим. Работа, рябина; рисунок, рыба; рюмка, рука. Усложним задачу: пруд, трюмо; тряпка, трава. А когда-то я стыдился произнести свою фамилию – Материнский. Самый главный согласный я в ней или проглатывал, или произносил с провинциальным прононсом. Так и принужден был по жизни говорить тихо. До звука, крепнущего день за днем после уроков у дефектолога, язык мой, своевольный и пещеристый, двигался недолго: одно лето, и, более всего борясь с сонорными гласными, продвинулся на четыре сантиметра, к верхнему небу, и я кончил - да ладно, что уж говорить – не грассировать, но картавить. Косноязычие хотел убрать сам, чтением русских сказок и античных ораторов. Тит Лукреций Кар, “орал, орал мужик и выорал”. Теперь я как все. Возвращаясь назад, на те самые четыре сантиметра, я, словно очнувшись от легко усвоенной агрессии, пробую небо заднее. И что я вижу? “Р” выходит теперь ненастоящим, утробным, поглощенным, но как он дорог мне!

Недавно в отделе происшествий прямо в рабочее время учинили драку. На следующий день обезглавленными были все кулеры редакции. Я же объявил войну клозетным бумажным полотенцам. Пробую лечиться Чеховым, как чахоточный больной, но не нахожу в нем любимой Ялты: далеко еще до дамы с собачкой. Ситуация полуудушья: ценишь как будто самое важное - глоток воздуха, сон без бреда и пота. Созерцание без рези в глазах. И т.д.

Ночью ел макароны по-флотски и смотрел ОСТРОВ Ки Дук Кима (он же Ким Ки-Дук). Мне вспоминалось, что китайские императоры брали себе в наложницы кореянок; они действительно красивые. Но вот этот излишний символизм, синтоизм, немотивированная жестокость к человеку и благоговение перед царствами других животных, наконец, предсказуемость (герой проглатывает рыболовные крючки на леске в попытке разорвать свои внутренности и убить себя, а героиня - я это знал - с той же целью использует влагалище, что, кстати, более безопасно). В основном же - традиция типично европейская про патологических любовников, начиная с НОЧНОГО ПОРТЬЕ и заканчивая СТРЕЛОЧНИКОМ.
В метро читаю Чехова, остановился на рассказе УБИЙСТВО.

Урок толерантности начинается утром, пасмурным, прекрасным и тихим, когда понимаешь: твоя недоброжелательность к миру куда-то исчезла. Мир не то что хорош, мир усмирен. А что ты думаешь? Спокойствие и счастье накрывают, когда их менее всего ждешь, а осознаешь, что они тебя накрыли, - тогда, когда чувствуешь, что ты безнадеждно глупеешь.

В детстве мама рассказывала про города, на всех площадях которых играет музыка – одинаковая для всех, всех связывающая. Первый город, в который я заглянул - это был Владивосток, – убедил меня в потрясающем эффекте внедрения ее в сознание публики. Публика начинает идти в ногу. А в Московских переходах эксплуатируют ПЕСНЬ ОДИНОКОГО ПАСТУШКА, - мелодию, если задуматься, какую-то безысходную, удручающую.

Наступают холода, скоро полетят белые мухи, и коту будет незачем гипнотизировать потолок, под которым вьются мухи черные. Я смотрю в окно на улицу 1905 года, курю, вспоминаю свои зимние хмурые революционные дни, удивляюсь: вот я здесь, в новой редакции, с бухты-барахты, работаю над статьей: АРБАТ МАХТ ФРАЙ (в ней пишется, что со старинной московской улицы с арабским названием скоро уберут матрёшек).

Здесь культивируют букву “ё” и кавычки-ёлочки. Смешно: когда-то я проходил мимо этого длинного пентагонистого здания, в котором сонмы редакций – от МК до МОСКОВСКОЙ ПРАВДЫ, я страстно хотел сюда - я люблю типографии и издательства. Мне нравится печатное слово, пусть скоротечное, пусть газетное.

Потом мы встречаемся на Кузнецком мосту и выпиваем - в Ёлках-палках по бокалу французского с жареным сыром со сладким соусом (обещал себе купить джаз, но в музыкальном киоске сменился продавец, он справлялся по телефону у напарника: что тот ставил в 13.00? – клиент хочет купить эту музыку – но напарник не вспомнил, а потом я захотел купить Джо Дасена, но пожалел денег, ибо тайно хотел французского, разлитого в бокалы, а гонорара не хватало). В метро продолжаю читать Бегбедера, а она – какого-то японца.

Дома я захожу на кухню и говорю ей: "Мне надоело мучиться латентной мультикультурностью, я хочу гармонии и глобализма". Она молчит, тогда я спрашиваю: как ты напишешь: ШОЛОМ или ШАЛОМ - у нас был такой заголовок в передовице об отмене израильских виз. Она говорит: что, у вас на работе нет евреев? Я смеюсь и отвечаю: представь себе, в тот момент никого не было - корректура рылась в словарях, я настаивал на ШОЛОМ, ибо Шолом-Алейхем и т.д., но остановились на ШАЛОМ (прибегали даже исламолюбивые журналисты и намекали про САЛЯМ). Да и хрен с ними. Она в желтых и огромных, как мотоциклетные краги, перчатках, морит на кухне тараканов. “Нам нужна домработница, - говорит она и, подумав, добавляет: - Старая и безобразная”.

Ей не нравится, что возвращаюсь поздно. Она не знает, что я после работы могу просто гулять и где-нибудь на Страстном бульваре и присматривать для нее подвенечное платье - ведь мы еще не венчаны.

Ксеркс по-прежнему ухищряется ластиться ко мне, сгоняй - не сгоняй его. Норовит мордой уткнуться мне в ногу, у него оплавленные усы – он шастает по газовой плите, когда горят конфорки. Сидит у меня на коленях, положив голову на стол, когда я пишу – ночью ли, или ранним утром. Следит за мельканиями моих рук. Розовый британец, ты у меня уже больше года, ты странный тип, но тип неслучайный. Когда я пишу о тебе, ты все ближе пододвигаешься к моим рукам и уже мешаешь писать мне.

Новенькая поддела меня в том, что "шалом" пишется через "а", а не через "о", и перешла на следующий день со мной на "ты". На месте, за которым она сидит, сменилось уже пять сотрудников за последний год.

Итак, я в газете ВЕРСИЯ на 1905 года. Мне здесь нравится, издание еженедельное, прорусское и хорошо милитаризованное - в том смысле, что есть широкие обзоры военных специалистов. По дороге сюда в переходе услышал изумительный джаз - непременно куплю его на первый гонорар.

Для N.:
Черт его знает, как пишется МАРТИНИ, в разных газетах разная политика. Не сердись, если что-то ляпнул в сетевом пространстве - м.б., наоборот оценишь, что хоть каким-то образом есть у меня мысли о тебе.

Завтра иду поработать денек в газету "Версия". А там посмотрим.

- кружащее голову аутсайдерство и сильное желание сбежать из все более желтеющей газеты и проч. Когда первый холодный дождь падает на неостывшую землю, пахнет не прелью еще, не печальными испарениями осени, а баней - паром бодрым, настоенным. Будоражит чувство, что наступает вечная пора поэтизма и влюбленности.

В колонках играет - Я сижу в тишине
Зазвонил убитый телефон. На дисплее лунный свет, и когда берешь трубку, недоумеваешь, с кем сейчас будешь говорить. Телефон Самсунг, очень хороший, подарила Mein Frau, я, как это случается наверное сплошь и рядом в экзальтированной России, швырнул его об стенку из той же ревности, от которой кот, ревнуя меня к ней, сбрасывает с подоконника ее босоножку (последний, кстати, однозначно чувствует мои мысли, читает мой взгляд, у нас возникают ссоры и НЕЛЮБОВЬ, но тогда, когда я пишу эти строки, он приходит ко мне на колени). О телефоне. Не поверив, что я убил его до конца, я сделал контрольный бросок, и разлетелся весь его тюнинг. Но приходится констатировать, что я остался доволен: он работает теперь только на прием (то есть не потворствует коммуникативным соблазнам) и всякий абонент мне незнаком. Что может быть лучше?

Моя тайная и чисто эстетическая любовь к Карле Бруни отошла на второй план. С инфантильностью, неумело задавливаемой вспышками жестоких эмоций, я всматриваюсь в ее лицо. Очень давно. Мне нравится лаконизм и ее цитат, и ее прически. Я чувствую, что наступает время появления сильных людей, сильных личностей: сильных женщин время проходит. Ведь реально: женщина же - дитё..?

По юности я не так познал классику, но начинал (окольным путем, через Берджесса) прежде с "Героической" Бетховена, потом была навязанная случайная любовь к Равелю и легкое увлечение Дебюсси и танцы Чайковского. После "Космической Одиссеи", которую открыла для меня Mein Frau, я надышался глубокой грудью Шопеном, в частности, слушая его в киевском метро. После "Постели с врагом" и Булгакова - конечно Берлиоз. Бах был всегда, даже в шансонных вкраплениях. Вагнер, простите, но только увертюры. Мне нравилось после "Амадея" читать о неконтактности и нерукопожатности музыкальных гениев. Музыкальные тексты, по мне, все равно что литературные - наиболее сильны из них те, под впечатлением которых почему-то хочется выпрыгнуть из окна.