Наконец перед вами ослепительный вид на Ия – самый красивый из всех поселений мира. Он стоит на обрыве и чем-то напоминает птичью колонию. Грандиозные отели с голубыми лагунами стоят вперемешку с маленькими семейными отельчиками, бунгало – с крохотными бунгальчиками. Если в черте города вам встретятся изящные кошки с раскосыми глазами, непуганые, с растянутыми египетскими мордочками, не подзывайте их традиционно: “кс-кс…” - они никак не отреагируют, их здесь зовут по-другому, а как – это надо прочитать у Грошека в его "Реставрации обеда":  "Кстати, греческие лопоухие коты совершенно не понимают слова "кыс-кыс" и смотрят на тебя как на идиота. К ним надо обращаться: "кыри-кыри". Не знаю, как бы посмотрел на меня мой московский боец Ксеркс, если бы я так обратился к нему. К слову сказать, Грошек, побывав на Крите, запомнил только два дорожных знака – Stop (дороги нет) и One way (одна дорога). Но старина Иржи путешествовал очень давно, времена изменились, и к этим знакам добавился ещё один - Stop bikini (предусматривающий штраф для нарушительницы 50 евро).

 

Чтобы попасть на Санторини, вам нужно рано утром проснуться на острове Крит, спуститься в ресторан, если у вас all inclusive, забрать у сонной кухарки завтрак и обед, не забыв дать ей на чай и сказать “Эфхаристо”,  и выехать в город Heraklion – город Геракла, чтобы сесть на паром Golden Prinz и в сопровождении дельфинов отправиться туда, где находится это вулканическое чудо природы – остров с кратером внутри. Если вы остановились в отеле, где меньше всего соотечественников, то, позвольте, я угадаю: он находится на Bich-Road. Но не следует слишком задирать нос: вы же приехали в межсезонье и всяко сэкономили.

 

Ваша дорога к парому выглядит примерно так.

 

По её обеим сторонам - пробуждающиеся от консервации отели со спущенными бассейнами, таверны и пабы с последними отжигающими посетителями (как правило, англичанами), потом начинаются распаханные картофельные поля, оливковые рощи, пастбища, дубравы.

 

И вот вы на Golden Prinz, среди, например, прыгающих на пластиковых шезлонгах итальянцев (ведь правда, к древним римлянам они никакого отношения не имеют?), за бортом - белые торосы. Вас ожидают столы с лёгкой снедью: тарталетки, канапе на шпажках, а на отрытом воздухе - развевающиеся флаги на корме, расчехленные перед отплытием...

Что ещё? Солярий, лягушатник, бары, танцплощадки, детские игровые комнаты и кинозал. Golden Prinz - достаточно респектабельная четырехпалубная посудина с широкомаршевыми лестницами, зеркальными стенами и туалетами с иллюминаторами. На открытом воздухе шумно от работающих турбин и транслируемых на четырех языках оповещений гидов. Замешанный среди пассажиров жирный фотограф пристаёт к красивым мерзнущим девушкам; в холодном море косяк белоголовых дельфинов…

 

Что вы пьёте на второй завтрак? Пиво или чай? Если последнее, то по-гречески чёрный чай легко запомнить: “мавро цай”. А если по утрам лечитесь по-русски, ничто не помешает вам представить, что вы на палубе Crystal Ship из песни Джима Моррисона. Вы не забыли взять с собой подругу?

 

Что бы ни говорили вокруг бодрыми голосами о будущности нашей страны, две проблемы остаются для неё никогда не разрешимыми – нет, не дороги и дураки, а производящие их климат и территория. Мы живём в зоне рискованного земледелия. Мы сталкеры в этой зоне. Метеорологи подсчитали, что в минувшем декабре солнце светило в общей сложности шесть часов. Сказать, что это маловато – значит, ничего не сказать. Жалеть себя или оправдывать свой зимний сплин дефицитом инсоляции – по меньшей мере глупо, когда у каждого из нас есть возможность выезжать.

Ведь где-то в мире есть прекрасные романтические уголки, где плещется, как сказал бы Отар Кушинашвили, “позлащённое ультрамариновое” море, где за круглый год жизнерадостное население собирает два урожая апельсинов, где от замерзания-таяния не расползается дорожное покрытие, а от дураков не запирают автомобили. Где почва такого же терракотового цвета, как античные кувшины. Да, сегодня, накануне приближающейся Пасхи, я снова вспомнил об острове Санторини, где когда-то хотел обручиться со своей невестой.

[Это не Санторини. Это критская Малиа]

Потому что даже при деньгах я буду оставаться в продранных джинсах. Мне хочется вслед за автослесарем в замызганном комбинезоне влезть под крышку капота автомобиля, мне крайне интересно, что в выхлопную трубу в автомастерской засовывают гофрированный шланг принудительной вентиляции. Мне это нравится. И это моё - притиранность, отшлифованность, отполированность рабочих деталей-плоскостей. Я не рад, когда мне предлагают деньги за мои антислесарские услуги, - не потому, что меня не интересуют деньги большие, малые или какие-либо ещё. Я хочу, перепрыгнув проблемный Крым, перешагнув через огневой рубеж, поселиться на славном острове Санторини. Там мне нужна печатная машинка - быстрый интернет, и цветы. Меня действительно не интересуют деньги. За деньги это не приобрести. В смысле: не приобрести за то, что можно сосчитать.  

"...женщина, присев на карниз, как на бортик бильярдного стола, поливает из шланга нижний сад".

Хлоя. Жестокое и смешное воспоминание. На далёком греческом острове, поздно вечером, шли в супермаркет ХАЛКИДИКИ. Молча, поругамшись. Рокот мотороллеров, шум ночных клубов, пьяные англичане, пышные дефки в коротких сапожках, немки и немцы, сухие и cуставные как богомолы. Ювелирные и сувенирные лавки. И вдруг из темноты ВЫРЕЗАЕТСЯ мальчик. И спрашивает: "Простите, пожалуйста, который час?" У Хлои замешательство. Она думает, как сформулировать ответ на английском. Я остолбенелый стою, и мне хорошо. По сути вижу: Крит - это тот самый остров Крым.

Чуть выше супермаркета - церковь с РАВНОВЕЛИКИМ греческим крестом над куполом. Стоянка такси. Начало - старт велосипедной дорожки.

Иногда хочется секса элементарного - простого как финский нож, длинного как взгляд в романах Достоевского; естественного обнажения пологих гор - гляняных, тектонически непроснувшихся, плавных успокоительных крыш с узорами, под которыми царит тень и покой и дрожь занавесок. Чтобы пластика линий, почти что женская, взывала требовательно об архитектурных излишествах.

Луна убывает. Она была полной несколько дней.  И когда она плывет в разорванных облаках, я начинаю разговаривать сам с собой.

- Может, ты подвержен лунатизму?

- По-научному это звучало бы красивее: "снохождению".

- Хорошо, тогда напоследок совет: в Херсонесесе продается прекрасная керамика, и если ты произнесешь по-гречески "скидка", то тебе ее не просто дадут - тебе даже нальют можжевеловой водки...

В аэропорт нас отвез мой брат рано утром. Он был в желтой куртке и машина у него была желтая, а точнее золотистая, и поскрипывала, когда мы выруливали к пандусу Шереметьево.

Был ненастный и мягкий март, сыпал мелкий снег, я содрогался при мысли о том, что скоро услышу рев турбин и ненадежно скроенная воздушная ладья Boeing взмоет вверх как минимум с одним аэрофобом на борту.

Мы попрощались с братом, прошли регистрацию. В Duty я купил небольшую фляжку бифитора, хотя у Анны были приготовлены транквилизаторы. Сели в баре, заказали по мизеру кофе. За стеклянной перегородкой прошла  стюардесса в пилотке. Рядом за столиком сидела семья индийцев с множеством детей. Цветные люди предпочитают колоритные цвета, подумал я. Отхлебнул немного из фляжки махом, Анна только с упреком посмотрела на меня.

Почему мы улетали? Еще несколько дней назад в своей редакции я то клацал клавишами, то ходил взад-вперед со сложенными на груди руками как корсиканец, то садился на стул в гулкой пустой курилке - в летние дни из нее было слышно, как трубят слоны в зоопарке.

Я жил с ней 10 лет в бранчливом союзе и, конечно, терял вкус к жизни. Я ничего не читал кроме газет, писал бессвязно и бессистемно. Будучи вздорным человеком, заводил знакомства с невменяемыми людьми, пропадал в дешевых барах Славянской площади, основывал издательские проекты, которые вскоре прогорали. Но самое главное: я волочился за женщинами, и нашей долгой по современным меркам связи грозил разрыв.

Анна в тот день написала мне: “Полетим на Крит”. Я сразу написал “нет”, потом “да”, я колебался. Но в моем организме тогда не было ни одного промилле, и из меня можно было веревки вить. Я согласился.

Чтобы развязывать этот узел, не пришлось делать иного выбора: однажды я вступил вместе с Анной на борт 737-го. Транквилизаторы я принял уже в баре; бифитор, морщась, попивал в кресле. Я думал о муках и корчах, в которых умирали попивавшие сильно и не попивавшие совсем Ерофеев, Кафка, Рот, Гоголь, Гашек, - думал о Достоевском (таблетки начинали действовать) гул турбин уже тускнел в ушах; как всегда, я старался смотреть на детей в салоне, потому что детям вроде бы приурочено не убиться in the death care, в этой алюминиевой гондоле с палубой из ковролина, где от каждой заклепки зависит твоя жизнь; Анна начинала волноваться и держала меня за руку, которая была мокра от пота, я пристегнулся наглухо, задраил иллюминатор, выдвинул столик, опустился на него головой.

 “Я летал около 15 раз и даже прыгал с самолета. Я взбирался на корабельные подмосковные сосны и крутые монгольские сопки, лазал по крышам всех центральных московских зданий. Так просто и сейчас не дамся, не дамся”, - повторял я как мантру и вдруг услышал: “Heraklion”. Это над самым моим ухом склонилась Анна. Мы прилетели.

После транквилизаторов, бифитора и турбулентного сна я был не в себе. От моего взгляда поеживались даже таможенники, а пограничники просили засучить рукава. Анна, кажется, помогла мне спуститься по трапу.

Неясно помню, как мы доехали до Малиа, маленькой курортной деревушки на северном побережье Крита. Помню, что с верхнего этажа Mercedez я разглядывал дали, лишенные линий электропередачи, труб, заборов и канав с чертополохом – только трущобы разглядел в предгорьях; двух-трехэтажные  дома, солнечные фасеточные батареи на крышах, терракотовый грунт на картофельных полях, виноградники, банановые, апельсиновые рощи, бочковидные пальмы со стволами как кожура ананаса, теплицы, магазины с огромными вывесками по-русски “МЕХА”. Широкая ровная дорога, сиртаки, вначале оттолкнувшая меня, потому что мне кажется бледной музыка без перкуссии, - ее поставил невозмутимый водитель, развозящий нас, русских туристов, по отелям.

Я соотносил увиденное с родным мне Крымом. Но здесь не было ни оттенка тревожного романтизма, а только залитая солнцем мирная романтика. Среди местных с их фресковыми профилями, среди этих фигур мужчин и женщин на скамьях под оливковыми кущами я чувствовал себя знакомо и спокойно.

Heraklion я воспринимал как Симферополь, несмотря на то что первый являлся портовым городом, а местечко Malia – как Алупку, потому что она была искренней и сумасбродной деревушкой, находящейся на пути в Агеос-Николаос – похожий, в свою очередь, на Севастополь, синтезированный с Балаклавой. Здесь был и свой Херсонес – Херсонесес, находящийся к западу от Агеос-Николаоса.

В названиях “Севастополь” и “Симферополь”, таким образом, я как-то впервые разглядел греческий корень “полис”. Это простое открытие обрадовало меня как ребенка. В путешествии невольно унифицируешь пространство: генуэзские крепости отсылали меня к силуэтам, возвышающимся над крепостью графа Воронцова, а памятники минойской цивилизации – к херсонесским развалинам. Я отчасти мог вообразить на критской карте Гурзуф, Байдарские ворота, Ялту и Симеиз.

И вместе с тем амфитеатры Кноссоса и Херсонеса мало чем отличались друг от друга. В Кноссосе, покупая арбалет в сувенирной лавке, я яростно торговался с продавцом, и он, назвав меня одобрительно "русским партизаном", наконец сдался, хорошо мне уступив. Я натянул тетиву и почувствовал в кистях рук явные признаки туннельного синдрома и триммера.

Первый день пребывания в Height Beach Hotel был ознаменован переменой наших с Анной ролей: я полностью устранился от принятия каких-либо решений, так как Анна владела языком и типично женской космополитичностью. Для меня лучшей спутницы нельзя было и придумать. Она была на четверть гречанкой и приоткрывала дверь в страну с уверенной нежностью. Она заправляла всеми вопросами нашего обустройства в отеле на recepshion, а мне лишь предоставляла разбираться поломанным в душевой вентилем.

Плюс к нам присоединился коллега анны Дмитрий. (///)

О, запах выветренного чужого жилья, о, призрачное многоголосье опустевших комнат! В номере было две чудесные комнаты, одна из которых служила кухней; я тотчас напился воды из-под крана - вода показалась мне точь-в-точь как московская – и исследовал все шкафчики: такая же необъяснимо-дурацкая привычка, как привычка разговаривать с дикторами ТV.

В душевой прямо над потолком из маленького оконца тянуло средиземноморьем, мне впоследствии как-то очень понравилось вставать на унитаз, и словно в некоей благословенной тюрьме подставлять лицо запретному морскому бризу. После душа мы вышли на балкон и увидели два голубых бассейна, регистрационное здание с красной черепичной крышей и стеклянными стенами, зал ресторана, в котором уже накрывали греки-бои. Я также разглядел стилизованный под хижину бар. Слева от нас высился многоэтажный отель middle class.

Море было как море, белое, неизбежное, нежно касающееся берега; в нем таилась флибустьерская стихия Адриатики. Сезон еще не начался, на пляже с девственным песком бродили по прибою чудаковатые одиночки, бои расстилали реечные дорожки и устанавливали в ряды шезлонги. Анна спрашивала: ренессанс между нами или агония? Я отвечал: никому не хочу принадлежать (однажды это я от нее же и услышал), но будь рядом со мной здесь и сейчас. Прямо напротив нас, примерно в метрах в двухста, волны шевелились возле островка, на косогоре которого высилась византийская церковь – белая, высокая, с рындой в головной башне.

Malia. Это город бутиков и байков. Мотоциклетный рокот, праздные толпы, шлюхи в полусапожках, английские пабы. В одном ювелирном русская эмигрантка была так растрогана тем, что я шепнул ей, что ты – моя любовница. Но тебя никакое колье не устроило, милая, капризная Анна.

Иногда в одиночку с главной улицы я устремлялся в задние глухие дворы. Стоял у заборов, каялся в чем-то небесному эфиру, прислушивался к бытовым кухонным и балконным разговорам из белеющих в полуночи особняков. Я рассматривал все, я пожирал глазами – канализационные решетки на мостовых, пестрые афиши, любовался иконописными чертами гречанок, на которых была так похожа ты. Я не заметил, как кончился день. Сердце мое звучало ещё спокойнее. Вечером, в номере, я увидел тебя - выходящую из пены Европу. И почувствовал себя Зевсом. Как крепко я спал, какой воздух с севера дул! Чужое море всегда солонее и холоднее, чужой воздух всегда прян и никогда не греет.

Мы взяли напрокат пару велосипедов за 10 евро и отправились к оливковым плантациям, апельсиновым рощам, картофельным полям, банановым теплицам. Временами я поднажимал на педали и далеко вырывался вперед, а потом ожидал Анну на дороге, смотря, как она робко осваивается в седле. Голова ее была повязана голубым газовым платком, на лице, раскрасневшимся и усердном, выделялись сахарные зубы; спицы блестели, дорога была чиста, на обочинах нам встречались кактусы с человеческий рост и низенькие, величиной с собачью конуру, киоты с зажженными под стеклом свечами, белые и с синими крышами. Мы проехали также кладбище, спешились и прошлись по нему. Как жизнерадостны краски критских кладбищ, как ярки их камни, как спокоен плавный горизонт старых гор! Византийские кресты - без вызова, остроты и гротеска. Орнаменты, музыка и ландшафт - без асимметрии. Посмотри на эти петличные узоры, напряженную лабиринтную мягкость, посмотри на чистоту и объективность неба наконец, и увидишь, как критяне безжалостно гармонизировали хаос.

Утром мы – Анна, я и Дмитрий - шли на море, днем, участок за участком, осваивали город, который с каждым днем все больше заполнялся отдыхающими: приближался сезон. Наш отель был полупустым; за тем, как начинают накрывать к обеду или к ужину, я наблюдал с балкона. Как всегда, Анна переодевалась к выходу очень тщательно, и меня радовало, что по сравнению с моей спутницей что иностранки, что соотечественницы выглядели безвкусно и уже на второй день не знали, чем себя занять. Однако я не скрывал от Анны своего желания в одиночку исследовать побережье – мне необходимо было и побыть одному, и жать на педали без оглядки с только мне подходящей скоростью, щупать новый грунт, открывать новые плоскости и пески, трогать колючки, камни, перетирать в руках незнакомые цветы. Я желал подсмотреть что-то необыкновенное: меня пьянила мысль о том, что такая чужбина мне по душе, и потом, я был противником шезлонгов. “Новый Завет”, который я брал с собой на пляж, не читался; островок с колокольней на косогоре соблазнял меня, но вода была все еще холодной, и несмотря на то что я дал себе слово покорить его, я с боязнью готовился к этому предприятию, поскольку откровенно боялся, что Адриатика навсегда выхолодит мое сердце. Одним словом, я в своей запальчивости решил покинуть спутницу. Она, хорошо зная меня, протянула мне ключи от номера и отпустила меня без всяких предостережений; она понимала, что мое влечение к миражам ничем не унять.

Я оставил их – женщину в красном купальнике и нашего молодого друга, первостатейного жениха – со сквозящим умом в глубоких кротких глазах с длинными ресницами, с мохнатой не по годам отличной грудью и с висящим на ней привлекательным дорогущим фотоаппаратом c толстым объективом.

Вернулся в отель, избавился от мокрых плавок и на всякий случай захватил пять евро, вышел на улицу, проверил натяжение цепи велосипеда… Мне требовалось немного догнаться; перед Анной все же было неудобно. Я, конечно, мог преспокойно остаканиться в баре, так как у нас было all inclusive, но... Быть не на людях – такое дефицитное счастье.

В городе на оживленных перекрестках, где был один светофор и из дорожных знаков самый карающий - Stop bikini (50 евро), я поначалу рулил неуверенно, но когда оказался в предместьях, вошел в раж и втопил. Потому что дорога была хороша и пуста, грандиозные отели с голубыми лагунами сменялись маленькими семейными отельчиками, бунгало – крохотными бунгальчиками. Я летел по пустой равнинной дороге на восток мимо пустых пляжей, отшельнических таверн с развевающимися над ними жизнерадостными греческими флагами (грек и патриот, пожалуй, понятия конгениальные), слева белела Адриатика, преддверие океанической Атлантики, и тянулась длинная отмель, поросшая дикобразной травой. По отмели – я заметил – бродил какой-то черный человек и пристально всматривался в землю.

Еще в черте города мне встречались изящные кошки с раскосыми глазами, непуганые, с растянутыми египетскими мордочками. Я вспоминал своего британца, оставленного в Москве, конечно, присаживался возле них. На “кс-кс…” они никак не реагировали, их здесь зовут по-другому, а как – не помню, это надо прочитать у Грошека в его "Реставрации обеда":  "Кстати, греческие лопоухие коты совершенно не понимают слова "кыс-кыс" и смотрят на тебя как на идиота. К ним надо обращаться: "кыри-кыри". Не знаю, как бы посмотрел на меня мой московский британец, уличный боец Ксеркс, если бы я так обратился к нему.

К слову сказать, Грошек на Крите углядел еще два дорожных знака, которые так и не повстречались мне – Stop (дороги нет) и One way (одна дорога). Однако я, путешествующий на самоходном транспорте, мог эти знаки не заметить.

Но когда я выехал за город, я зразу попал в мир естественный, дикий и прекрасный. Вдалеке услышал звон колокольчиков: барашки паслись на равнине. Их лениво понукала женщина в черном. Был разгар дня, слышались только колокольчики, да как лают собачонки; я съехал со своей дороги на грунтовую, которая поднималась в предгорья и вскоре заглохла, оставил велосипед и уже впервые прошелся по этой земле, какая она есть: цвета терракотовой глины, цвета древних амфор. Я теперь тоже, как тот одиночка, всматривался в землю, разглядывая убежища термитников, камни, незнакомые травы. Тут и там по пастбищу были разбросаны редкие дубравы – вроде наших крымских сообществ дубов, только низкорослые и шатровидные, дающие внутри почти кромешную тень. Под каждой из них - устроенное пастухами место для отдыха: костровище, бревнышко, железный противень, припрятанный в кустах. В наших краях здесь была помойка, но здесь, проведя ревизию одной из дубрав, я с умилением обнаружил только горки апельсиновой и банановой кожуры - следы пиршества вегетарианцев.

Вообще же я подстроил увиденное в Греции под свой фонетический произвол. Мне претит называть столицу Крита по-грошевски – Ираклион, поскольку таковая транслитерация, по-моему, снижает героическое звучание имени – Heraklion, отсылающего не к Ираклию и не к его женской ипостаси Ире – а к “Hero”, к Гераклу, Гераклиту и т. д. Мне также вслед за Грошеком не суметь так утонченно рассказать ни про “раки”, знаменитую греческую 80-градусную водку, ни про “Метаксу” – слишком приторную, ни про меха, всучиваемые туристам в салонах в разгар летнего сезона.

Наконец, усладившись долгим, вселяющим необъяснимый покой созерцанием красных термитов, подобравши также с земли стреляную гильзу с пятиконечной звездой на капсюле, я сел на велосипед и покатил дальше, в сторону Агеос-Николаоса. Притормозил у археологического городка под огромным прозрачным тентом, совершенно безлюдного. Не осмелился в него войти. Потом выехал на трассу вроде крымской “верхней дороги”: подмывало, конечно, втопить напропалую по шоссе, без оглядки, сбежать, затеряться – не пропасть, а объявиться - самым сверхъестественным образом – в каких-нибудь интернациональных трущобах – свободным радикалом, отпустить бороду, заняться ремесленничеством, работать с глиной, соломой, ливанским кедром, черт его знает с чем еще, добиться преуспевания, отыскать наконец пригожую жену, скромную труженицу в черном… Но я еще поспевал к обеду.

Здешний эфир не был напоен пряностью и страстью, непременно связанной с коварством, радушие ландшафта и людей не носило следы навязчивости или типично переигранного гостеприимства, воздух не резал нос высокогорным озоном. Еще раз, проезжая дубравы, я остановился, чтобы напоследок присесть в тени одной из них и перевести дыхание; но каково же было мое удивление, когда я в сумраке ее тени неожиданно разглядел силуэт ротвейлера.

Он приподнялся, глухо заворчал – но ворчание это мне показалось грознее рыка берберийского льва - и медленно вышел из укрытия. И вот, на пустынном побережье Эгейского моря встали друг против друга два настороженных млекопитающих: пастух, бежавший своей паствы, и обескураженный турист, распространяющий вокруг себя концентрические волны паники.

Конечно, тут сказалась моя т.н. виктимность - криминалистический талант притягивать к себе враждебное. Я с этим живу и почему-то всегда спасаюсь. Спасся и в этот раз. Я заговорил с ним.

“Знаешь, дружище, - говорил я, потихоньку разворачивая велосипед, - ты ведь угадал: встреча с тобой, не скрою, весьма меня испугала. Иррациональный страх перед твоей братией – тоже скрывать не буду – повсюду портит мне жизнь. Но знаешь, на берегу другого моря у меня есть, пожалуй, лучший друг на свете, его зовут Джеки, он восточноевропеец, у него на лапах пятые пальцы с черными когтями, которые надо стачивать, потому что они не касаются земли. Утром мы ходим с ним на море, он подбирает по дороге какой-нибудь камень и несет его в пасти к воде. У него тоже доброжелательный вид, прямо как у тебя. Вечерами я возвращаюсь поздно, в основном из ресторанов, выпимши. Все уже спят. Я спускаю его с цепи, он пританцовывает, мы начинаем с ним возню, какая приводит в восторг и его, тосковавшего весь день в будке, и меня, тоскующего обычно под ярким звездами и особенно в полнолуние. Не знаю, зачем я тебе это говорю, ты, верно, и языка-то моего не понимаешь. Иди, иди в свою тень, я тебя не выдам, не пристало нам с тобой тут разговаривать, и я пожалуй поеду”.

Вернувшись в отель, я направился к пляжу на уставших с непривычки, негнущихся ногах, и обнаружил, что моя бритая голова изрядно опалена солнцем.

Все последующие события задержались в моей памяти не так резко, как этот рывок, по-своему рискованный, к дикой природе. Что осталось? – калейдоскопическая круговерть прекрасных видов. Потому что, проторив эту дорожку к бару, я мало спал, много ездил по острову и его сателлитам и смотрел все больше себе под ноги; к созерцанию, не смущенному соглядатаями, уже нельзя было вернуться. Помимо того мне так напекло лоб и затылок, что даже повязав голову синим Анниным платком, я мучился на солнце и беспрестанно, как жук-скарабей, скреб себе череп.

Они все так же обретались под широким тентом и казались оскорбительно-равнодушными. Анна полулежала в шезлонге, укрыв от солнца колени. В воду войти не решалась. Отдыхающих было мало; какой-то человек с висячим животом и засученными брюками ходил по прибою, смотрел на горизонт и расставлял в разные стороны руки. Пахло лаком, которым туземец поблизости покрывал расставленные на песке реечные дорожки.

Скука, пусть и оправданная, застегивает наглухо мое сердце. Я замыкаюсь как ребенок, становлюсь врагом для окружающих, потому что при том важном, что я должен рассказать, слушатели, по моему мнению, должны немедленно вскочить на ноги и перестроиться на невербальный канал, но я, прекрасно понимая, что ничего, кроме ломаной жестикуляции, представить слушателям не могу, дохожу до отчаяния и дожидаюсь того, что они, наконец, неловко отводят глаза в сторону. Будь у меня другой темперамент, я бы не придавал значения людской инертности, но, по крайней мере, тогда я легко впадал в раздражительность. Имя этой раздражительности было, вероятно, византийского звучания: астения.

Я позвал Дмитрия в море. Только охолонувшись и едва возликовав, я с новой силой был взбешен долгим пологим спуском по дну: море было мелко. Только метрах в двуста от кромки берега мы устроили заплыв. Дмитрий шел равномерным, индифферентным брасом – как там у Шолохова? – наполовину высунувшись из воды, по какому-то спрямленному вектору.

- А что, не рвануть ли на остров? – крикнул я.

Дмитрий пожал плечами. На середине острова на длинной мачте болталось от ветра пластиковое ведро.

Море, словно материализованное женское сопрано, в то же время было насыщено густыми нотками, отличавшими его от всех знакомых мне морей – от тихоокеанских и балтийских до черноморских. Мне казалось странным, что юноша с таким неплохим сложением позволяет себе быть ведомым и плывет как-то незажигательно и как-то отдельно от воды.

- Ладно, завтра рванем, - решил я и первым повернул назад.

Неаккуратно наложенный на транквилизаторы алкоголь - я опасался - может вырубить мое сердце в холодной воде примерно на середине пути. Да, я берег себя. Ибо мать с отцом дали мне имя в честь дяди-утопленника.

К вечеру приехали греки. Они пели песни и танцевали на площадке у подсвеченного голубого бассейна. Мужчины были в башмаках с огромными помпонами, в гетрах и юбках. Туристы сидели в баре на стульях; я накачивался метаксой с колой.

Обнаружив в своем бокале то ли саламандру, то ли скалапендру, решаю испытать Дмитрия. Близко подношу бокал к его носу и говорю, посмотри, что у меня там. Внимательно слежу за его лицом, на нем проступает сильная бледность, он отшатывается. Мальчишка, думаю я и коктейльной соломинкой вызволяю скалапендру на поверхность стола. Я люблю насекомых и пресмыкающихся. Возможно, это самые невальяжные существа на свете. Сердце их, запрятанное под хитин, скорлупу, чешую, не бьется. Ну что поделать: когда я напьюсь, я веду себя как уркаган. Меня растаскивает на фрагменты грохочущая музыка, заразительные танцующие, я влюбляюсь в оливковые глаза прекрасной гречанки в расшитом красно-белом костюме и почти южно-русской жилетке. Я влюбляюсь в ее ментальную чуждость. Она заставляет меня вспомнить Евлалию и мои выходки на восточных базарах, где я вступал с ее соплеменниками в эксцентричные стычки.

Греки еще до библейских времен муссировали тему происхождения человека из глины. Это у них закрепилось в традиционном танце.

Их мужчины танцевали парами, держа руки замком за спиной, однако же двусмысленности в однополых парах не было и в помине: во-первых, их юбки были явно древне-милитаристского толка, а под ними были закаленные рельефные икры, во-вторых, они зычно воинственно кричали, в-третьих, их движения, вполне грубоватые, скорее напоминали пластику греко-римской борьбы. Наконец вышли женщины и исполнили обрядовый танец, архетипический у всех народов – вроде нашего “Бояре, она дурочка у нас”, а приглянувшаяся мне гречанка вышла в центр, встала на цыпочки и мелко, незаметно вибрируя одними только пальчиками ног, стала поворачиваться вокруг своей оси, так, словно стоит на горшечном кругу, а этот круг длинными-длинными невидимыми нитями тянут вращая несущиеся где-то за горизонтом чистокровные арабские скакуны. Это вращение словно вгоняет в сон, даже музыка затихает, а она все вращается. Публика перестает дышать. В этот момент у меня чуть не останавливается сердце: поднабрался я капитально.

Танец тоже – брачная ворожба. А моя голова – словно то пластиковое ведро на шесте на острове.

- Ты не любишь меня, - говорит Анна.

Мне почему-то вспоминается черная бабочка на ее купальных трусиках. Я встаю, меня качает.

- Люблю, - говорю я.

- Ты мне нужен был тогда, а сейчас не нужен.

- Вскоре ты все забудешь, забудешь что говоришь, уже завтра забудешь.

- Нет. Нет. Нет. Нет.

Моя гречанка из публики приглашает всех танцевать сертаки, я сперва подхожу к ней и говорю: ю бьютифул, потом иду в бар за коктейлем, который я прозвал метаксолой. Дмитрия уже не видно, он, похоже, отблевывается в номере после скалапендры. У стойки стоит русский, который появился только сегодня - мы видели его за обедом в ресторане, я еще сказал Анне, что он похож на Джойса. Я встаю неподалеку и прислушиваюсь. Девушка за стойкой уже наливает мне не спрашивая, но про лед спрашивает непременно. Видно, я прервал их разговор. Нет, это не разговор. Русский читает ей “Пророка” Пушкина.

Ага, думаю я. Девушка моет фужеры. Да ведь его жена только что поцеловала в макушку и сказала: недолго. Я все понимаю, конечно, я сам такой, но я – мерзавец. И то признаться – мне танцовщица понравилась, но я же – ничего личного. Красивые девушки принадлежат всем. Я даже не сказал ей: ю бьютифул, я сказал: итс бьютифул. Да. Ничего личного. Я, когда волочусь, когда таскаюсь – как я потом заискиваю перед Анной! А этот. Она же по-русски не понимает. Вот завтра ее сменит наш курчавый соотечественник, ему и читай. Джойс, сцуко. Смотрите, он подзывает ее и что-то говорит ей тихо. “No, no…” – ледяным голосом отвечает она. Нет, для чего я здесь стою, я просто так разве здесь стою? Я говорю ему: “Может, ты ПОМИНКИ ПО ФИННЕГАНУ ей прочитаешь?” Он молчит. Он отчего-то грустен и приклонил голову. Может быть, эта книга еще не переведена? Может, он надеется на помощь туристической полиции, о которой в буклетике написано? А буклетик вместо закладки в томике Пушкина. Хм-м, наивный человек. Здесь я давно все исследовал и извлек на поверхность. Я их всех в лицо знаю и местность просматриваю, не волнуйся.

Я надеюсь хоть на один его мужской жест или дрогнувший мускул – нет, он забронзовел. Смотрю поверх его головы - среди поредевшей публики вижу Анну, она поднимается и направляется к нам. Подожди, Анна, дай нам поговорить, а – он не хочет говорить! Он уходит. Не жалко. Них. Не жалко. Что скажешь, Анна. “Не надо, Мить?” А уже не будет - он ушел, его обломали. Пойти ли в паб - там на столах танцуют. Слышишь, как гуляют?

…Вот, передо мной воды голубого бассейна. Я ведь в них сейчас упаду. Ей-богу упаду. Я совсем один. Постой, где-то это уже было. Сегодня. Я фотографировал термитов. Вы ведь не удосужились выслушать. Они такие красные, терракотовые. Как тот истуканчик на углу крыши, видишь, Анна? У них на всех домах такие истуканчики, заметила? А ты говоришь, что не люблю. И не надо загадывать между нами желания. Я не Дмитрий, я, если хочешь - Митрик, да. А кошки. Я хочу их всех целовать. Завтра поплывем на остров. Ты думаешь, я не встану в пять? Пусть она мне нальет еще, я не только встану, я весь отель подниму. Забрать в ресторане завтрак? Не вопрос. У кого забрать? Где нас ждет автобус? У светофора? Да оттащи меня от воды, вода ж пожрет щас меня. На пароме Golden Prinz? Прости меня, Анна, ты знаешь, мне ведь надобно, чтоб с цыганами и медведями… Тесно мне.

Я проснулся с чумной, веселой и звонкой головой. Мне было понятно, что я еще не протрезвел. Критский день наступает весь и сразу: без рассветных теней, малиновых всполохов, без зари, сонности, капризной дымки над горизонтом, без неясности. Как в амфитеатре. Пока Анна красилась, я прибирался в номере, включив по телевизору турецкий канал. Мне нравится слушать арабскую абракадабру, пряную, как восточные сладости. Я отчего-то был зол на Анну – за то, наверное, что она не выговаривала мне насчет Джойса. За то, что не была оживлена как я. За то, что пошла будить Дмитрия и отправила его, а не меня, в ресторан за завтраком. Я вышел с арбалетом на балкон и пустил несколько стрел на пустой газон.

Мы вышли из отеля и поспешили в Малиа по весьма плохой дороге. Проходили мимо мусорных баков, заполненных пальмовыми лапами, мимо припаркованных квадрациклов, мимо греческой хижины с палисадником и висящим на веревках бельем у входа – ввечеру там было по-семейному шумно, тут и там мелькали дети; мимо пашни, с которой снимался первый урожай картофеля – розового и мелкого; мимо только очнувшихся от консервации отелей со спущенными бассейнами. Был месяц май. В пабе у светофора вышивали последние посетители.

Жлобом меня сделали улица Революции, Улан-Батор и Ждань. Жлобом был, жлобом и останусь. И никогда не смогу понять, Анна, почему ты шикаешь меня, когда я препираюсь с лавочниками и требую с уходом discount, заказываю в ресторанах “Сингареллу” и “Ну вот и все, теперь ты можешь плакать…”, читаю вслух “Ветхий Завет” на пляже, чтобы заглушить фанфарную англосаксонскую речь; никогда не смогу понять, почему я должен чувствовать себя виноватым, если ем за обедом чеснок, запиваю раки Heiniken, пробую на вкус термитов, сплю до обеда… Ведь я, Анна, выбираясь из твоей постели, варю тебе кофе. Застегиваю на два замочка лифчик. Никто не может так искусно накрыть поляну, как я. Никто не отыщет ночью и не затащит тебя в такие подворотни, в которых стационарные антенны громоздятся на крышах домов, как тарелки великанов, и дружелюбно улыбается луна.

И вся эта петушня, которую я увидел, Анна, на Golden Prinz, все эти прыгающие на пластиковых шезлонгах итальянские обезьяны (ведь правда, к римлянам они никакого отношения не имеют?), эти раздаточные столы, порционная снедь, тарталетки, канапе на шпажках, эта холодящая, мерзкая мелочность и предумышленность, эти сундучки-пепельницы с морским песком, эти флаги на корме, зачехленные перед отплытием, чтоб не закоптила турбинная труба...

Дмитрий, разворачивай наш триколор, смотри, какие торосы! Капитан говорит, что нас будут сопровождать дельфины. Не нравится, мне, впрочем, Golden Prinz. Назовем его Crystal Ship, по Моррисону. Из саксонцев я Моррисона лишь люблю, из юнкеров Лермонтова, из евреев Маркса. Прочь от винта. Пойдем смотреть якоря, Дмитрий. Они на носу.

На пароме был бассейн, солярий, бары, ресторан, танцплощадки и кинозал. Это была достаточно респектабельная четырехпалубная посудина, мне понравились на ней широкомаршевые лестницы с этажа на этаж, зеркальные стены и туалеты с иллюминаторами. На открытом воздухе было шумно от работающих турбин и транслируемых на четырех языках оповещений гидов. Мы позавтракали, выпили по пинте пива, Дмитрий отправился спать в детскую игровую комнату, Анна расположилась в шезлонге на корме, я наблюдал за публикой. За жирным фотографом, юркающим с камерой среди пассажиров, за красивыми мерзнущими девушками; смотрел на холодное море и старался разглядеть невдалеке косяк белоголовых дельфинов; ошарашенно рассматривал итальянцев, которые паясничали, тараторили и визжали возле Анны как болельщики на трибунах. Анна спала, из-под теплой куртки у нее выбилась греческая вышиванка, я сидел рядом и негодовал на себя, что не могу урезонить этих обезьян. Я был тих, учтив и ничтожен. Я по-итальянски знал только dolce vita.

Что делает русский, если обнаруживает, что на чужбине тоже живут не по заповедям? Он тоскует.

 

Тосковал и я, и смотрел на Анну, и думал: "Спи, моя вышиванка", и даже не удивился, когда, проснувшись, она сказала: "Если я - вышиванка, то ты - мой рушник" - она умеет читать мои мысли.

Это музыка, музыка в стиле industrial: якорную цепь наматывают на зубчатую катушку, помощники связываются по рации с берегом, он следит за якорем.

- Анна, вставай, мы проспали Санторини. Я опять напился. Где Дмитрий? Я ходил смотреть якорь и познакомился с соотечественниками. Помнишь самый приподнятый из всех городов? Этот – самый проваленный в мире остров. Здесь живут на приступах древнего кратера. Вон там белеет вдали Ия. Типичный домик, мне говорили, стоит 400 тысяч евро. Здесь выращивают помидоры. Среднестатистический плод – так сказал гид – величиной с крупный орех. Мы посадим лимоны. На вулканическом пепле все быстро всходит. Анна, поселиться здесь – словно дать обет молчания. А и что? Греческий – все равно что испанский - легкий язык. Мне сказали: на острове есть книжный. Анна, наш паром отходит.

- Ты будешь смеяться, Анна, но мы отплыли. Дмитрий мне позвонил, он на острове. Вот наши, я не запомнил как их зовут. Они смотрят на меня и смеются. Что смешного я им рассказал? Пойдем к капитану, Анна, скажи ему на английском: мы проспали Фиру: нам нужен Санторини, твой хазбенд дистройд & дилит. Мне 33, Анна, как я могу покинуть корабль без скандала. Вот испанская пара. Какая красивая девушка. О’кей, я не буду ее трогать, но как она возбуждена от испуга - паром не коснувшись миновал ее берег, грудь ее так колышется под парео, Анна, я хочу это остановить. Специально обученные люди, вот они, устроят так, что мы прямиком попадем в Ию. Анна, улыбнись, я сам это все устроил и сам же разгребу.

(Найди лучше что-нибудь в сумочке, мне нужно перебинтовать руку.)

Итак, Анна, скажи этим специально обученным людям на своем прекрасном чистом языке, чтобы они высадили нас на берег. Почему Анна, на кораблях не держат кошек? Почему в команде корабля не бывает женщин? Почему моряки так суеверны? Почему они так заботливо подают тебе руку, сопровождая нас на этот катер? Анна, мы плывем к этому острову. Я не ошибся: мы плывем. Помнишь того одессита, у которого я спрашивал про морские-мирские предрассудки, и он сказал, что все это лажа, что ничего такого нет, и про крыс все врут, крысы держатся людей, потому что люди умнее крыс. Он еще говорил: зашкериться (спрятаться). Анна, это Санторини. Это столкнулись два материка – Европа и Африка, и среди множества островов, раздробленных вулканами, образовался он.

Если рассказывать, как наконец мы вошли в этот город - Ия, или Ийя, в разной транскрипции, - не избежать штампов при описании этого живого осколка Атлантиды. Мы повергли глаза долу, ослепленные домами города - не домами, а белоснежными царственными лачугами, выкрашенными не строительной кистью, а мольбертной - но стойкими к выгоранию и лучезарными красками. Мы смотрели на небесно-голубые, лоснящиеся от солнца купола церквей с равновеликими крестами; тут и там на средневеково скроенных улочках, лестницах и переходах лежали в тени востроухие кошки. Тишина была в городе; внизу под ним плескался котлован древнего кратера. Город стоял на обрыве; почти отвесная пропасть начиналась в лишнем шаге на обычном частном дворике, заставленном вазонами с орхидеями и гибискусом.

 

И узрел наконец, и признал эту формулу, этот знак, проявившийся в самом гедонистическом краю на свете: Stop bikini. Впредь оберегай свою жизнь от телесности, от той самой КРАСНОЙ НИТИ, проще говоря, как Кафка себе сказал, - от женщин; поддавшись им, наказывай себя беспощадно. Убивай ее трудом, по-библейски, сосредоточенно и смирно. Потому что по-настоящему счастливую жизнь, к которой ты стремишься, следует искать не в великолепии и не в величине поступков вообще, а в рутине. Неужели не известно тебе, что одухотворяет - пустыня? Это мечта алхимиков - осваивать неплодородное, восстанавливать из пепла (здесь: вулканического).

Посмотри, что сделали эти люди: они вгрызлись в отвесные горы, заселив пропасть скромной почти деревенской колонией. Они не брезгуют, но и не жеманничают с теми, кто приезжает смотреть на них. Философия их проста: на дуге сейсмической неустойчивости, протянувшейся параллелью от Юго-Западной Азии, их неизменно-младенческие жилища, сияющие и плавные, как яичная скорлупа, выстоят, потому что растут внутрь, а не вширь. Неискушенный зритель решит, что здешние люди увлечены прибылью от туризма. Что они лицемерны, глазливы, лживы. Я же, облазив лабазы их, уяснил: углубляясь в пещеры, они спасаются от налогов.

И узрел наконец, и признал эту формулу, этот знак, проявившийся в самом гедонистическом краю на свете: Stop bikini. Впредь оберегай свою жизнь от телесности, от той самой КРАСНОЙ НИТИ, проще говоря, как Кафка себе сказал, - от женщин; поддавшись им, наказывай себя беспощадно. Убивай ее трудом, по-библейски, сосредоточенно и смирно. Потому что по-настоящему счастливую жизнь, к которой ты стремишься, следует искать не в великолепии и не в величине поступков вообще, а в рутине. Неужели не известно тебе, что одухотворяет - пустыня? Это мечта алхимиков - осваивать неплодородное, восстанавливать из пепла (здесь: вулканического). Посмотри, что сделали эти люди: они вгрызлись в отвесные горы, заселив пропасть скромной почти деревенской колонией. Они не брезгуют, но и не жеманничают с теми, кто приезжает смотреть на них. Философия их проста: на дуге сейсмической неустойчивости, протянувшейся параллелью от Юго-Западной Азии, их неизменно-младенческие жилища, сияющие и плавные, как яичная скорлупа, выстоят, потому что растут внутрь, а не вширь. Неискушенный зритель решит, что здешние увлечены прибылью от туризма. Что они лицемерны, глазасты, лживы. Я же, облазив лабазы их, уяснил: углубляясь в пещеры, они ловко спасаются от налогов.

Если рассказывать, как наконец мы вошли в этот город - Ия, или Ийя, в разной транскрипции, - не избежать штампов при описании этого живого осколка Атлантиды. Мы повергли глаза долу, ослепленные домами города - не домами, а белоснежными царственными лачугами, выкрашенными не строительной кистью, а мольбертной - но стойкими к выгоранию и лучезарными красками. Мы смотрели на небесно-голубые, лоснящиеся от солнца купола церквей с равновеликими крестами; тут и там на средневеково скроенных улочках, лестницах и переходах лежали в тени востроухие кошечки. Тишина была в городе; внизу под ним плескался котлован древнего кратера. Город стоял на обрыве; почти отвесная пропасть начиналась в лишнем шаге на обычном частном дворике, заставленном терракотовыми вазонами с орхидеями и гибискусом.