Теперь интересно, чем занимаются татары, державшие шалманы на перешейке.
Это тот случай, когда геополитика свернула привычные маршруты и изменила уклады. Впрочем, почему «геополитика» – история. Игра цветных осколков в призме калейдоскопа, в ней никакого стратегического смысла. В этом раскладе каждый может оказаться банкротом или случайным бенефициаром.

Я ведь не знал, когда въезжал на полуостров в 12-м, что в последний раз воспользуюсь Чонгаром. И что в этот день впервые поддамся кичу – просигналю, приветствуя полуостров, остановлюсь у железобетонной стелы и выйду в полынную степь, разминая подошвы своих новых городских мокасин.

А когда выходишь в степь – пусть это даже её край, шумная обочина дороги на берегу соляного озера Сиваш, – хочется раскинуть руки, выгнуть усталую, мокрую водительскую спину, запрокинуть голову и так замереть, расставив ноги. Выпростается из штанов рубашка, ветер обдувает спину ласково. Какой восторг!

Полынь ли растёт в этом краю, не знаю. Но горьковатый настой вместе с летучей солью щекочет ноздри. Как хорошо рассматривать безымянные травы, цвет грунта сравнивать с виденным в других краях – вспоминать почти красную критскую почву и серый подмосковный суглинок. Понимать, что земля – один из субстратов красок. Особенно пристально я разглядываю мусор – конечно, если он не связан с гигиенической сферой, и насекомых. Мне отрадна безымянность, которая напоминает, что вселенная не словарь, что в ней, возможно, есть много неназванного, нравятся затерянные места, дома, ведущие в неизвестность дороги, незнакомые люди и поднебесные муравьи. Даже если местность мне чужда, её обаяние подавляет мою недоверчивость. Нулевая толерантность уступает озорному конформизму.

Мне нравился этот перешеек. Жест природы, сухопутный, естественный мост между материком и полуостровом. Чтобы очутиться под кронами реликтов перевала, чтобы ворваться в ночь туманных горных лесов, нужно было проехать дорогой полуденной, пыльной, узкой, зажатой морем и гренадёрами тополей. Едешь, предвкушая прохладную воду Северо-Крымского канала, остановку в Джанкое на рынке, – солнце слепит, а тополя от зеркала заднего обзора отскакивают рикошетом.
Совсем другое дело – появляться в Крыму через юго-восточную дверь, Керчь. Но это проникновение словно застаёт Крым врасплох. После парома дорога ухабистая, петлистая, нервная, город раскалённый и выхолощенный зноем, и в нём светофоры. Нет, через Керчь полезнее ехать обратно. Так Пушкин, заслышав колокольчик, выходил на заднее крыльцо, садился на приготовленную лошадь и сбегал от гостей. Но это уже другая история.

Вместо мелитопольских предместий по дороге в Крым – кубанские станицы. Вспоминайте обо мне, меловые холмы Белгорода, рапсовые поля. Не скучай, девушка из Запорожья (тем более ты уже в Дюссельдорфе). В одной строке с инспекторами прощайте черти из чистилища таможни. Привет, подсолнечные нивы и напичканные камерами воронежские дороги, мотели на сечинских заправках, первый запах моря под Ростовом в районе Цукеровой Балки, Славянск-на-Кубани, Тимашёвск и, наконец, посёлок Ильича.

Но прежде всего прощай зима и с нею юность. Что за перверсия, тут воскликнут. Что за извращённая аллюзия? Да, мне юность вспоминается как сплошная зимняя мгла – кабаки, ямщики и спячка. И сейчас, глядя на своего сына, подтверждаю: юность – это зимний сон, бестолковая снежная карусель, чёрный провал.

Себастьян, назовём его так, валится на кровать после институтских пар. Я не особенно слежу за ним – это не правило моё, а выработанная привычка прикладывать все запасы равнодушия к тому, чтобы не влиять на его жизнь. Несмотря на то что мы живём под одной крышей, я с трудом могу сказать, на каком курсе он учится. Больше того, я не вполне сразу отвечу, сколько ему лет. Эту особенность памяти я в свою очередь унаследовал от отца и горжусь ею. Папа всегда говорит, что чужих лет не считает. Если бы я записывал за ним, то собрал бы много подобных афоризмов. Но он молчит. Его высказывания для меня особенно ценны после моей зимы.

И этот сон может затянуться надолго. Сон, вопреки всему, что говорит о нём просвещённое человечество, не бегство, а постыдное приятие объективной реальности, то есть нашей дневной жизни. Сон потому враг развития, что он высшее проявление чувства безопасности. Так я жил, не зная о майских маках на обочинах крымских дорог. О каньонах в Генеральском. Об альпийском ландшафте в окрестностях Бельбека. О черепах в храмах инкерманских скал. Сон после пар сладок и ярок, разве мне это не знакомо? Для утончения нервов я прихватывал бутылку пива в ларьке на Третьей Владимирской, садился в 64-й троллейбус и ехал домой. У меня был рецепт: если днём отключиться, да ещё если солнце заиграет на веках, приснится готовая психодрама. Которую нужно только записать.

Я сажал восточные маки на родительской даче. Отец и не сердился, и не одобрял. Вряд ли это было мудростью невмешательства. Просто понимание, что твой ребёнок не твоё повторение, приходит раньше, чем ребёнок почувствует, что он твой клон. Лучше посадил бы что-нибудь такое, что можно сожрать, советовал отец. Но я предчувствовал в маках, как и вообще в цветах, предвестие киммерийских долин.

Наломав сирени в саду особняка Рябушинских, я вносил её в комнату. Опять для того, чтобы утончить нервы, – известно, что сирень ядовита. Сон моего разума рождал прекрасных литературных чудовищ. Нужного уровня воображения можно добиться только путём систематической дезорганизации всех своих органов чувств, говорил в интервью Роджер Уотерс, под чьи композиции я засыпал.

Я не знал не только о крымских маках. Не знал о цветущих дроках, пещерах с тронными залами, тропах через пожарища, Ливане и Гималаях в парковых лесах. Но Себастьян, находясь в том возрасте, в котором я всего этого не знал, – с этим хорошо знаком и собирает свой рюкзак. Призма калейдоскопа перевернулась, и он поедет со мной.

Во-первых, как и я – а впрочем, как и Адриано Челентано, – Себастьян не летает самолётами. Передалась ли ему моя аэрофобия? Мне трудно не винить в этом себя, но я втайне солидаризуюсь с ним и прекрасно знаю, что мнительность не имеет ничего общего с трусостью. Прежде я много летал и прыгал с парашютом, но утончённые нервы ли, повышенная тревожность, инцидент во время прыжка, или, собственно, рождение Себастьяна заставили меня отказаться от полётов. Я проверяю своё хладнокровие на дорогах.

Во-вторых, существовал мой хитрый план. Мне нужно было разобраться в своих взаимоотношениях и с сыном, и с отцом. Отца я собирался взять с собой следующим летом. Наша жизнь ничего не оставляет для очных встреч. Сын, как это бывает, уклоняется от разговоров со мной. Помню, как сильно меня поразил его почерк – я впервые увидел его в записке на холодильнике: папа, вынь кеды из стиральной машины. Кажется, в нём я нашёл слабо выраженные следы собственной графики. А мой отец… был весь в своего отца, который за всю свою жизнь произнёс два слова, да и те на смертном одре: «Кранты мне».

Дело в том, что моя совесть требовала полной ясности, определённых ответов, что я для них и что они для меня. Мне нужны были эти ответы, я исчерпал запас своего равнодушия к отцу и сыну.
Пусть это волнует только меня, думал я, и они об этом не знают. Пусть не знают, что я прибегну и к манипулированию, чтобы объяснить себе отсутствие в своей жизни авторитета. Ибо не было у меня никогда никаких авторитетов – и упомянутый мною Уотерс, и не упомянутый проповедник страха Кафка, исследованием которого я несколько лет занимался, конечно, были фигурами всего лишь временно созвучными, которым подражаешь, которыми даже не заражаешься, а черпаешь у них оправдание пубертатной меланхолии – а она так остра в эпоху зимнего солнцестояния. Да и может быть авторитет в жизни человека, модель мышления которого – «хитрый план»? Притом что я всегда и искал духовной опоры, и для себя не исключал вырасти до этой роли. А где её найти, если не в безусловной любви?

Я медленно запрягаю, но куда спешить – полуостров не снимется с якоря, а на дешёвый ночной тариф платных участков можно не рассчитывать. Всю неделю загружал чемоданы и сумки в машину. В салоне мушмула, хочу посадить её на косогоре рядом с персиком. Обратно поедут бамбук и галька с морского прибоя – она речная, завезённая, смеются униформисты на досмотре паромной переправы.

Не буду скрывать, я воодушевлён. Мне есть о чём поговорить с Себастьяном. Я уточню и тут же забуду, какой у него вуз (впрочем, он их меняет). Спрошу, как дела на работе (он помощник бармена в заведении «Дорогая, я перезвоню», его настольная книга – Drinks Адама Макдауэлла). Также узнаю, что он думает о донбасском кризисе (трасса М4, по которой мы едем, в десятках километров от Донецка). Сам многое расскажу. Посекретничаем! У меня есть опасение, что он не замечает моего устойчивого развития. Так получилось, что я не стал примером для него, безусловная сыновняя любовь не гарантирует соответствующей безусловной гордости. Но у нас два дня дороги, и у меня будет время расставить какие-то акценты. Я начинал с кладовщика супермаркета возле Крымского моста, а теперь окна моего офиса выходят на Горбатый мост. Озорство заменяет мне оптимизм, я удачлив, и у меня нет историй для хештега #меняневзяли. Правда, я вкушаю только поздние плоды жизни, заскакиваю на палубы отплывающих кораблей и держу пост только на последней, строгой неделе.

Например, я слишком поздно, после 30, сел за руль. Моей третьей машины, наверное, хватит, чтобы докатать её до своих крантов: я бережлив. Десятилетняя Тойота, с вмятиной на капоте после шторма 2016-го, у меня вторая. Низковат свес бампера, разбег уже не слишком мощный, сгорал стартёр и отлетал на ходу рычаг привода. Но салон стилизован под ретро, даже с панелью под дерево на торпеде, и есть кассетоприёмник. Целый мешок аудио вожу с собой – оказывается, они долговечнее лазерных дисков, не сыпятся. Что я слушаю? О, мы ещё поговорим об этом. Пока скажу, что кастратов на радио «Классик». Их высокие голоса – это вибрации небес, пронзённых самолётом. Как в далёком детстве...

Культ детства давно погребён под руинами кризиса среднего возраста, снимающего все иллюзии. Сожаление, что не хотел спать в детском саду, актуально, когда дневной сон кажется роскошью, но наступает время, когда потребность во сне элементарно снижается.

И вот я бужу Себастьяна, формально навязываю ему завтрак (утром он ничего не ест), потом предлагаю присесть на дорожку (я уже сижу – так говорит полулежащий, погружённый в чат Себастьян), наконец, мы выходим из подъезда (сталинского четырёхэтажного дома класса Б, для пролетариата). Раннее майское утро, воздух свежий, доавтомобильный, обнаруживается, что Себастьян берёт с собой электрогитару, я пытаюсь засунуть её в багажник, но Себастьян говорит – в салон, поверх сумок. Конечно, отвечаю я. Хотя вид у него сонный, соображает он быстрее меня. Ещё несколько раз возвращаюсь, инспектирую розетки и испытываю взглядом ручки газовой плиты. Мой отец как-то весь свой отпуск в Москве вспоминал, выключил ли он утюг в Улан-Баторе. Ещё раз проверяю, закрыты ли окна.

В «Письме отцу» Кафки матери отведена незначительная роль. Прекрасно понимая, что личность Себастьяна сложилось под влиянием матери, отчасти веря в эдипов конфликтоген, я хотя бы попробую провести свой опыт так, чтобы в нём на время не присутствовал фактор матери. Такой же опыт, с тем же условием, мне предстоит провести со своим отцом.

Это неповторимое мгновение, когда выезжаешь с московского двора, чтобы припарковаться в конце пути под кипарисом на Зелёном мысе. С сыном, которого совсем не знаешь. Обеспеченный навигатором Себастьян, мой штурман, садится в машину и плотно пригоняет к ушам наушники.

– Бог впереди нас, – эти слова заменяют мне длинную молитву водителя с того дня, когда, вслепую рванув с обочины, я подрезал попутного жигулёнка из 31-го региона и отправил его под списание. Помнишь, просил тебя приехать со страховкой на место аварии? Полиция, пожарные, карета скорой, лужа дизеля на дороге из подбитого грузовика. Красивая гирлянда пробки. Я стоял с тростью – только сняли гипс после другой катастрофы, падения ствола яблони на даче, – смотря с каким-то деревянным спокойствием на тонкий идиллический дымок перед фарой…. Я чувствовал очень остро расслоение реальности, а также что кто-то показательно спас меня и моих возможных жертв (тем самым избавив меня и от суда). Правда, пострадавшие сразу приступили к вымогательству, потом продолжали их представители, но дело вскоре удивительным образом схлопнулось.

Позади космические градирни Капотни, марсианская пойма Москвы-реки. А помнишь те параболические антенны на ВДНХ, которые я назвал тарелками великанов – ведь ты в них долго верил!

Но Себастьян уже полностью отключился. Машина выкатывает на магистраль, едем по приборам, штурман не нужен. Наша цель – мотель на бензоколонке «Роснефти», 1119-й километр слева по курсу. Неуверенно трогаю на его свесившейся голове закреплённый гелем начёс в стиле Пресли. Одно время он стригся коротко, под меня, не зная вполне, насколько я сам был когда-то хайратый. Сын открывает глаза, ловит другую волну на своём гаджете и снова засыпает, оставляя меня с моими мыслями. Постараюсь не курить в салоне.

Проезжаем Тульскую область, и я тихо, пока ты спишь, расскажу тебе об этой местности. О ней говорят в категории гектаров, Карл. Здесь начинается Дон, и призвуки весёлого кубанства уже сбивают ровный тон среднерусского заунывья. На полях возникает кукуруза, а поля чем южнее, тем заметнее переходят в полустепь. Если съехать с магистрали в сторону Узловой и Донского, увидишь больше рабочих посёлков, чем деревень. Карьеры с голубой водой, чёрные терриконы, к которым ведут ветки узкоколеек на земляничных насыпях, камни, искрящиеся медным колчеданом, – наброском этого пейзажа было добычное дело, готовым произведением – тотальная выработанность.

Это декорации для мастеровых из книг Бажова и Платонова с их изломанной речью и злой жизнью. Подъезды в невысоких домах выкрашены в цвет стреляной гильзы, во дворах среди развешанного белья гуляют меченные синькой куры, а в палисадниках разбиты огороды. Отсюда родом, из шахтёрского посёлка Руднев, мой отец. Несколько раз я гостил здесь у деда школьником. Не уверен, что не схватил рентгены: когда-то над этим краем расстреляли чернобыльскую тучу, которая шла на Москву. Местные до сих пор получают денежные компенсации. Центр загрязнённой зоны – в Плавске, он не на нашем, на украинском маршруте, но я хорошо помню, как впервые въезжал в этот городок: слева – многолюдный рынок с сутолокой автомобилей, справа – на пригорке церковь. Регулировщик с широким, добрым, красноватым лицом стоит на зебре. Это была моя первая остановка в первой автомобильной поездке в Крым. Столица зоны проживания с правом на отселение.

В весенние каникулы я подбирался близко к дятлам, смотрел на головокружительные кроны сосен – у деда, копировальщика, висела над диваном огромная «Корабельная роща» и я влюблённо зацепился за этот образ, – лёжа под жарким солнцем на ослепительном насте в мартовском лесу. Сейчас понимаю, что сосна как родственник кедра – дерево из библейских времён. Я и сам пытался копировать, и начал именно с этой картины. В нашей полосе нет других деревьев, преисполненных такой телесностью. Если прислонить ухо к стволу в той его гладкой части, которая в кроне, можно услышать даже в безветренную погоду мощный лязг ветвей и гул волокон.

Я просил установить регистратор так, чтобы он не отваливался. Эта присоска совсем ненадёжна. Говорил же, в бардачке двусторонний скотч, придумай что-нибудь. Ты обещал это сделать на остановке. Он может спасти чью-то жизнь. И нам нужно будет купить разветвитель для прикуривателя, гнёзд мало.

Ты всё время молчишь, и мне трудно разговаривать так, чтобы мой монолог не был похож на невротическое бормотание. Тебе, кажется, безразлично всё, кроме твоего плеера, чоко-пая и «Липтона». Поздно повторять, но я напомню тебе, что с этими продуктами ты не изменишь конституцию. Я однажды студентом уехал на дачу со штангой и на одной овсяной каше накачал массу так, что осенью мне пришлось отбиваться от однокурсниц. Да, я немного потерял форму, но у меня кабинетная работа, и хорошо уже, что ты послушался насчёт этой колы и перешёл на холодный чай.

Ок, давай продолжим. О людях, которые молчат. Они опасны? Взрывоопасны? Глубоки? Или просто ленивы и флегматичны? Молчал мой дед, за ним отец, молчали, думаю, они между собой, как мы молчим друг с другом. Молчание может быть разного качества, но если ты всю жизнь придерживаешь слово – драгоценно ли оно для тебя или ничего не значит, – оправдание этому тебе подыщут другие. В лучшем случае тебя охарактеризуют как тихого типа. Но в определённых кругах назовут мутным фраером. Может, и суровое, но очень точное определение. Нужна хотя бы внешняя прозрачность, за ней доверие, а за доверием дело. Ведь в результате по делам оценивают человека. Есть темы, которые я согласен не поднимать. Прежде всего, конечно, женщин готов не касаться, если ты так остро реагируешь на мои вопросы о твоих подружках. Хотя я не вижу ничего в этом такого. У меня…

А летом ездил на велосипеде на карьеры. Я выбрал одно из них, у подножья самого высокого террикона, похожего на Фудзи. Это возле третьей шахты.

Стараясь избежать встречи с соседями – как мономан из книги, которую я читал в дачном домике деда при свече, в комнате настолько тесной и низкой, что комара на потолке можно прихлопнуть не вставая с кровати, – я спускался во двор, брал в сарае, где за перегородкой шевелился невидимый боров, велосипед с рамой защитного цвета и выезжал из посёлка с бабушкиным тормозком в противогазной сумке в сторону Люторец. Дорога была разбита как после настоящей бомбёжки. Справа подстанция, пионерский лагерь и чуть дальше – какой-то старинный забытый тракт, слева узкоколейка, заросшая молодыми берёзками. Впереди – ущербная равнина со скрытыми полостями и остывающими вулканами, над которыми в летнее пекло подымается дымок горящего шлака.

Думаешь, что ты – это начало. Что можно не считаться с тем, что в тебе заложено. Что можно, напротив, наполнить свою жизнь ровно тем содержанием, которым захочешь. Что твоё – это только твоё. В юности, понятно, не хочется ничем делиться, но именно в эти годы у тебя мало своего персонального. Есть наша общая физическая зажатость («русский, в плечах узкий»), усиленная городской жизнью, и чуть менее, чем твой отец (и уж значительно менее, чем дед), ты склоняешь влево голову при ходьбе (эта манера, правда, под стать творческим, асимметричным людям).

Один автор, я уже упоминал его, писал: нет нужды выходить из дома. За ним повторил другой: не выходи из квартиры, – хотя был гражданином мира, много путешествовал, в том числе по древним мирам, и умер, кажется, в Венеции. Первый же, по-настоящему страшащийся жизни, в реале замыкался в домах, где комара можно прихлопнуть не вставая с кровати. Одно из жилищ страшащегося было, по сути, встроено в городскую стену. И то принадлежало не ему, а сестре, которая сняла комнату для встреч с любовником. К чему я это? Не принимайте пыль за аэрографию, а каминг-аут за исповедь, говорила моя знакомая из Дюссельдорфа.

Я знаю, что у тебя много друзей, и одобряю это. Вероятно, ты можешь рассчитываешь на связи, чтобы реализовать себя. Но я хочу сейчас произнести банальность: одиночество даёт вполне честный ответ, что ты на самом деле есть.
Одиночество для меня наслаждение, которое не питается враждебностью – я не избегаю общества. Мне хорошо и в толпе, например на рынке, где сквозь эстетическое оцепенение, отстранённость, наблюдаешь и прислушиваешься. Детали всех фигур на рыночной площади в сонный жаркий, в резкой светотени полдень исполнены крупными мазками: вот эта женщина в синем греческом сарафане и с красными бусами, с классическим конденсатом над верхней губой, или сильно дезодорированный турист в сетчатой майке цвета плашки фейсбука, который поднялся купить для вечера баранину у армянина, или брюнетка в белых брюках, которая очевидно перед работой зашла купить присмотренный вчера и обдуманный ночью крем с ланолином или спермацетом, – они отстранены или я отстранён?..

Ты всё время переспрашиваешь – да, у меня тихий, даже глухой голос, мне легче изъясняться знаками, вдобавок я грассировал до совершеннолетия, и это тоже отчасти закрывало для меня каналы изустности. Я замечал, что и ты, чтобы узнать дорогу, – особенно при давлении с моей стороны – только в последнюю очередь спросишь её у прохожего. Впрочем, твою робость я заметил лишь раз, и больше в подобных ситуациях на тебя не рассчитывал. Мне доподлинно известно, что с ходу что-то прокричать прохожему из окна автомобиля, а именно где поворот на какую-нибудь Шелепихинскую, одновременно не испугав его, задача непростая. Здесь нужна и риторическая находчивость, и твёрдость артикуляции.
Помнишь, мы чуть не опоздали на вокзал и крутились в Сокольниках? Я внутренне ахал: вот чёртовы кулички, словно из другого не то что времени – измерения дома! Ты медлил опустить стекло, сидел, уткнувшись в навигатор, и поднимал голову, когда прохожий оставался позади.

Может, я что-то и придумываю. Но повторяю, только на первых порах я пытался вывести тебя из зоны комфорта. По такой модели воспитывала меня мать. Однажды она по-своему расценила донос учителя физкультуры, который назвал меня комедиантом. Она решила, что я слишком изнежен, и отправила меня сначала на стадион, на турники, в секцию бокса, а потом и на завод «Фрезер». Кем я работал на заводе? Штамповщиком. Но не думаю, что грубая среда перевоплощает нежность в маскулинность. Не всё так просто. Всему своё время. Богородское, пора остановиться, перекусить что-нибудь. Не забудь напомнить мне про разветвитель.

К карьеру с голубой водой я приходил каждое утро. Выбрал место в естественном амфитеатре с маленькой бухтой под кустом жимолости, откуда открывался вид на чёрный силуэт Фудзи. Вокруг на десятки, а может, тысячи гектаров, не считая рыбаков, ни одного человека, только поля, охотугодья, молодые боры и множество таких же карьерных озёр, называемых также разрезами. Я учился плавать в одиночку.

Давай здесь остановимся, уже под веками печёт, и молодая пальма, отпрянув от взмокших окон… Это у меня сорвались строки, которые я написал в магазине «Цветы» на Краснопресненской набережной. Я работал ночным сторожем в торговом зале этого магазина – пальма под потолок, сейчас там бутик. А неподалёку тот самый мощёный булыжником мост, через горб которого двое не увидят друг друга, если им начать подниматься по нему одновременно с обеих сторон. Возьмём кофе и перекусим, есть места в пикниковой зоне. Тебе американо или эспрессо? Ага, вот и разветвитель на стенде. Ты выехал не емши и ещё не голоден? Знаешь, мой дед Иван вставал в пять, папиросу в зубы – и с ведром, пахнущим кислым хлебом, к борову в сарай, потом на огород. Ты манкируешь завтраком, как он, ты то же, что и он, если бы не был так ленив. О другом моём деде, по матери, ничего не известно – он из дома малютки и умер, когда мне было шесть лет. Сведений о наших предтечах – ноль, здравствующие молчат, мы живём как в вакууме, зато можно подгонять под любой формат свою прапамять, премодерировать смутные движения души. Пепел предков не стучит в сердце, таковы обстоятельства. Но уже обеденное время, и бутерброды всё-таки надо срабатывать.

Что мы знаем об Иване? Да практически ничего. Так и стоим по разные стороны короткой дуги моста, не видя друг друга. Говорят, между прочим, что он появился в шахтёрском посёлке не случайно. В начале войны его семья оказалась в оккупации под Брянском, а к приходу Красной армии возраст Ивана достиг призывного. Конечно, у тогдашних спецслужб должны были возникнуть к нему вопросы. Но, так понимаю, не было показаний ни о связях с партизанами, ни о коллаборационизме. Так или иначе, после войны дед спустился в забой в посёлке, который до 1956 года назывался Люторическим. В его жизни нет героических страниц, которые годились бы для семейного альбома. Он женился на уроженке Курской области Прасковье, которая считала, что при рождении ей дали имя Мария. Портрет деда не проносят от метро «Динамо» до Красной площади. Но на дачном домике, величиной с улей, где я читал при свече про мономана, на фасаде под коньком Иван установил вырезанный из дерева автопортрет, который виден с дороги. Дед копировал Шишкина, Васнецова, Саврасова, а натура ему не давалась. В бесконечных кустарных пробах его остановила Мария, она же Прасковья, и он, плюнув, снёс все картины в подвал. Только копии остались висеть в гостиной. Знаешь, мне часто снится один и тот же сон: цветы, растущие в совершенной темноте. Я задыхаюсь от волнения, когда вижу их. Похожее волнение охватило меня, когда я спустился в люторический подвал (там, чтобы зажечь свет, нужно докрутить лампочку) за картошкой. Я увидел множество семейных картин. Среди них был портрет моего отца.

Каждый раз, въезжая в посёлок, я поворачиваю голову влево и киваю автопортрету деда. Его деревянный носатый профиль – не акт нарциссизма, а провинциальная попытка экспонирования.

Я открываю рот, чтобы сказать: смотри, какие девки, – но свой голос запираю в глотке. Мне часто приходится напоминать себе, что ты не третий мой брат, а сын. Как только ты перерос моих младших братьев, я переосмыслил свои литературные экзерсисы, и так же, как в минуту твоего рождения я почувствовал, что отвечаю за твою жизнь, а значит, не могу позволить себе огульность и лихачество, так же, как отказался летать на самолётах, я перестал вести публичный дневник, содержанием которого был тотальный троллинг.

Вон где мужик с семейством, давай туда сядем. Почему они, из 98-го региона, такие малахольные? Одет тепло, словно собрался на остров Гогланд (или у них кондиционер на минусе), в чёрном бадлоне (по-нашему в водолазке), ест из лотка, отламывает от булки (так у них называют наш батон), залипая на свою Шкоду. Ты морщишься – я не люблю шкодовозов, но понимаю, что на свою машину можно смотреть бесконечно. Я знал одного мажора, киевлянина, он сбегал от своей компании, которая по вечерам расписывала пульку, в бар «Карамба», где садился на террасе и пялился на свой чёрный кабриолет BMW, запаркованный у санаторной кованой ограды. Некоторые дамы из отдыхающих останавливались и деликатно прислонялись к капоту для фотосессии. Он (не кабриолет, а мажор) сидел над вспышками, пил безалкогольный мохито и выглядел одиноким, возбуждённо-тихим. У него было некрасивое, лошадинообразное, не смуглеющее, а краснеющее от солнца лицо молодого испорченного сноба. Он не знал, что я, по своим мотивам, приходил в «Карамбу», занимал место у стены и изучал эту мизансцену. Наблюдение за наблюдающим расширяет пространство и проясняет смысл происходящего.

А свою первую Тойоту я мыл водой из дождевой бочки и однажды не удержался и поцеловал её в крыло.

Итак, учился плавать в одиночку... Пусть я это и говорил уже – Кристиан, мой средний брат, тонул у меня на глазах в Борисоглебском озере. Берег весь был заполнен купальщиками. Помню, мне пришлось, форсируя связки, несколько раз прокричать на весь пляж: «Помогите! Человек тонет!» Кристиана спас неизвестный и сразу же после этого скрылся. Как старший брат я знаю неизбежно больше о младших, чем они обо мне. Я смотрю на Кристиана в определённом смысле через слой взмученной борисоглебской воды.

Я понял, что необходимо приобретать навыки. В Улан-Баторе не было озёр, была речка Тола, а она по колено. Мать, вся в белом, сидела на камнях – круглых, больших, гладких, а я, закатав штаны, бродил по дну и выслеживал сомов. Это время для приобретения навыков было потеряно. Ещё я понял, что успеху во всякой связанной с моторикой науке – в плавании, вождении, в печатании десятью пальцами – способствует некоторая небрежность. Лучше получается. Я начинал учиться в Кратово, в речке чуть более глубокой, чем Тола. И вот замахнулся на эту акваторию. Я уже почти плавал. Вдоль берега. По-собачьи, Карл. Прячась под кручей от праздношатающихся селян. Было такое в середине лета: из ниоткуда, как на океанских просторах или степных равнинах, возник ветер, небо почернело, мелкими листьями затрепетала жимолость, под которой я лежал с книжкой, и вспыхнули молнии, как шпили на высотке на площади Восстания в московский майский шторм. Я бросился в воду и доплыл до середины карьера. Тяжёлые капли пузырились у лица, вода парила от внезапно похолодевшего воздуха. Нужно ли говорить, что я был голым и это прибавило остроты моему триумфу? Что разряды молний только усиливали мой восторг? И пределами моей осторожности было не захлебнуться от победного смеха…

Ты верно заметил, что обе эти истории я зарифмовал. Но что самое важное в моём рассказе о родине отца, которую мы давно проехали? Жимолость.

Жимолость, чёрт побери! Это важнейшая деталь, она же ключевой образ моей генеалогии. Библейский куст, пылающий в пустыне мёртвых смыслов, фетиш, алый парус моей родословной… Ты купился на мой стиль? Забыл, что я комедиант арлекиновского толка, и не понял, что здесь мой пафос лишь прикрытие глубокого династического разочарования? Но я считаю, что пора заканчивать работу с прошлым. Его засекреченная часть по крайней мере так же неведома, как будущее. Я расскажу только, как побывал в последний раз в отеческих местах и вывез оттуда жимолость.

Когда после деда скончалась и бабушка, приехали к отпеванию с Кристианом в городок Бобрик-Гора. Хлопоты на себя взяли отец и младший брат Сандро. Был месяц цветения, но земля, ещё не избавившись от прели, уже пылила. В Донском – вечный объезд площади перед зданием администрации по кругу унижения, по разбитой дороге, – я сказал: надо купить цветов. «Наличные есть? У меня только карта», – спохватился Кристиан в своей обычной манере. Его невеста молча выскользнула из белой шведской машины Вольво. Она купила белые хризантемы, я, кажется, кустовые розы.

Сидели перед высокой, выдвинутой на фасад храма колокольней, молча ждали. Покойники всегда собирают родственников в непредвиденных местах. Ключарь, улыбаясь, вытеснял за ограду назойливого рыжеволосого цыганёнка.

– В религии цыган есть правило – не селиться в доме, если над головой живут другие люди, – вспомнил я, не особенно представляя, что такое религия цыган.
– Они православные, – не возражая, но и не в тон мне, произнёс Сандро.
– Древний этнос, – покачал головой отец.
– Все мы цыгане, – заявил в своей обычной манере Кристиан, мастер внезапных категоризаций.

Поговорили о цыганских самозахватах и врезках в газопроводы на Тульской земле. Обсудили материал, дизайн и цену плиты. Пошла по рукам бутылка с выдохшимся лимонадом.

Потом привезли Прасковью (Марию) во двор в посёлок Руднев, он же Люторический. Поставили гроб на скамью перед подъездом. Сошлись соседи прощаться.

В последние годы жизни бабушка ослепла, и для неё по квартире протянули чёрную нить, держась за которую она и ходила. В доме становилось всё темнее – окна уже не давали представления о погоде и всегда показывали сумерки, потускневшая мебель отшатнулась от стен и словно сгрудилась в середине комнат.

Теперь вокруг Прасковьи молча собрались старушки, участницы хорового коллектива, в котором она пела, и бедно, но чистенько одетые люди, двое из которых, незнакомые мне мужчины за пятьдесят с неожиданными усами, обращали на себя внимание своим интеллигентным видом, впрочем, вероятно, производимым потёртыми пиджаками.

И тут одновременно случилось несколько вещей. Точнее, одна вещь, но у меня в голове она соединяется с другой, я сейчас расскажу. Только нужно очистить лобовое от мошкары – смотри, сколько налипло, дворники не справляются. Я однажды после ночёвки в харьковской «Берлоге» помыл стекло, выехал к границе. Утро раннее, солнце нежаркое, благодать. Останавливает. Носом поводит, пил, говорит. А у меня руки в изопропиловом спирте – салфетку смачивал. Ухмыляется, повторяет через раз один и тот же вопрос, как по методичке. На измене поймать хочет. И всё равно, подлец, докопался до моей просроченной зелёной карты, пришлось доплачивать. Не ему, а гражданочке, которая сидела неподалёку в старой Ауди, в передвижном пункте. Жанна, что ли, её звали. Приятная и предупредительная особа. Ведь и гривен у меня не было. Наполовину русскими, наполовину долларами взяла. И, кстати, там же, в Харькове, какой-то гопник на светофоре бросился мне стекло протирать, а я ему не заплатил. Наждачкой по багажнику прошёлся, сволочь. Нелюбезен ко мне этот город.

Среди собравшихся оказалась бывшая одноклассница отца. Он заметил её, подошёл. Разговорились прямо за моей спиной. Отец говорил не снижая голос, будто ему не предстояло через минуту прикладываться губами к навсегда холодному лбу своей матери. Можно допустить (последовавшие его объяснения были в пользу этого), что эта встреча его эмоционально додавила. У него даже взгляд потеплел. Ведь с матерью он был только в детстве, пусть всю жизнь он и обращался к ней на «вы». И, конечно, у него были причины гордиться перед школьной подругой: дети, носатые (и все чернявые, кроме Сандро), возмужалые, приехали на иностранных машинах, одна из них белая, сам он много путешествует, в прошлом году был даже в Португалии (зависли в аэропорту с Сандро по пути из Испании из-за поломки самолёта), он в возрасте силы, хоть недавно перенёс операцию по стентированию… Отец не осознавал, что, даже перестав быть образцом для подражания, он остаётся объектом пристрастного наблюдения. Он бодро держался.

Я переглянулся с Кристаном, стараясь не выдать своё отношение к происходящему, а углублённый в себя Сандро смотрел перед собой неподвижно. Прямо здесь, у подъезда, перекрашенного из цвета стреляной гильзы в кричаще салатовый цвет, на захолустном дворе со встроенной в дом котельной, с покорёженным пандусом магазина, песочницей, измученными частым купированием тополями, бесконечными сетями бельевых верёвок, древними сараями и начинающимися палисадниками частных дворов, – отец обменялся с ней контактами, возможно, и в социальной сети.

Это не был нарциссический акт, это была провинциальная попытка экспонирования.

Нет, в моём описании нет упрёка. Я и за правдивость не ручаюсь, мне свойственно дорисовывать. Но с этим эпизодом рифмуется другой. Мы приехали в Руднев прощаться с дедом. Кажется, дело было тоже весной. Вошли в комнату, в простенке у окна – «Алёнушка», справа над буфетом – «Охотники на привале». Он лежал под «Корабельной рощей», которая сейчас в бильярдной у Сандро. Некоторое время я ждал, что откроется что-то между дедом и отцом. Что между ними произойдёт важный разговор. Хотя бы только между ними. Этого не последовало. Ну мы вышли с Сандро и покурили кое-что в отцовской «четвёрке», которую ты, Себастьян, в детстве называл дедовской маршруткой. А потом поехали с неизвестной нам целью в Люторцы. Там на развороте прозевали местного. Разбили крыло. Брат на месте расплатился, вернулись и пошли отцу докладывать. Не помню, кажется Сандро и докладывал, он был за рулём. Только отец был очевидно этой аварией – не расстроен, нет, потрясён. И вмятина-то несильная, но в передней части крыла, по сути, смят угол жёсткости, если крыло не менять – гнить начнёт.

Ладно, поехали. «И позволь мне обрести милость, благосклонность, и спокойствие в глазах Твоих…» Подключай разветвитель и все свои гаджеты. А эту тему заключу одним соображением (я не забыл про жимолость). В детях своих, когда они у тебя будут, научись любить не свою силу, а свою кровь. Объясню тебе это в дороге.

Соображение моё туманное, но попробуй меня понять. У тебя будет выбор: чувствовать себя демиургом, то есть стоящим над природой, либо быть растворённым в ней, прислушиваться к голосу крови. Выбирай кровь, улавливай собственные нотки в мотивах сына. Пусть безусловная, инстинктивная любовь всегда будет слепой. Пусть она грозит резким охлаждением – так волк теряет интерес к своему выводку или щенок, наоборот, огрызается на породившего его кобеля. Пусть даже неприязненные отношения сменят её – ведь она только называется безусловной, но опирается на важнейшее условие: выживание. У меня самого, с обратной стороны, нет ни культа отца, ни чувства автономии.

Дорога отвлекает, трудно сосредоточиться, сам видишь – то дождь навесной, то асфальт парит. И вот так всю жизнь приходится размышлять на скорости. А знаешь, о чём я мечтаю? Предаться чистому, неподвижному умосозерцанию. Неужели такая роскошь будет доступна лишь в старости? Но мне нужны энергичные размышления. Под неуловимо движущимися звёздами на чёрном небосводе. Как в редкие минуты на даче у костра. Потому и залезаю с ножовкой на яблони и жгу ветки. Этой весной спилил орешник, подрезал черёмуху, обновил сирень. Проредил больную нашу ель – там гнездо сороки, доставил ей беспокойство. Таджика нанял за десять тысяч, хотя на тебя рассчитывал, он разобрал на доски сарай, который служил-то в общем поленницей. Я для того тебя и просил в подвал все дрова снести. Сколочу из досок декоративную телегу (сейчас это называется: малая архитектурная форма), поставлю на неё горшки с лобелией и петунией. У меня мальвы поднимаются, которые я прошлой весной выкопал у бань! В этом году должны зацвести.

У всякого назидания есть пределы, но я просто хочу ещё добавить. В твои годы прочитал у Сэлинджера, и меня поразило: не конкурируй. Не участвуй в общем гоне. Не уступай, но и распознавай ложную продуктивность азарта. Я знаю, в твоём институтском квесте есть девиз, что-то в этом роде: будь тем, кто ты есть, а не тем, кем хочешь казаться. Это прекрасно. Это мой текущий тренд. Да, я живу по годичным трендам. Нет, я не задаю закономерности, а закрепляю их. И ничего печального нет, если движешься в сторону консерватизма. Правда, тебе это ещё рано понимать.

Что касается жимолости из отеческих мест, мне сейчас об этом рассказывать трудно. Я не интригую, просто здесь экшена нет, а чтобы донести до тебя суть, мне нужно подготовиться, обдумать детали – история насквозь символична, а мне не хочется снова быть в роли Арлекина. Ты же молчишь и ни на что не реагируешь! Ты как гитара твоя – в чехле. Мы и до Воронежа доедем, а я не услышу от тебя ни слова. Готовь опять мелочь, впереди терминалы – сколько же мы оставили этим Роттенбергам?.. Я и Воронеж не люблю, его уж совсем иррационально. Харьков – это Лимонов, Воронеж – Платонов, но оба города, а равно и Ростов, у меня в списке желательных к объезду. Хотя из Воронежа мне письма счастья присылают, я уже говорил, скрытые камеры, изощрённый мониторинг. Дело, конечно, не в этом. Петербург, Витебск, Волгоград люблю, а уж там траблы похлеще были – да и можно ли в путешествии их избежать? Счастливыми бывают путешествия во сне. Чаще всего в этом смысле я бывал в Берлине. Ну вот хотя бы последний сон.

Я сидел на кухне, твоя мама готовила что-то на плите, вдруг меня хватил удар – перед моими глазами завертелись белые мушки, и я медленно, вместе со стулом, свалился на пол. Я чувствовал виском прохладу мягкого, полуторамиллиметрового малахитового линолеума. Странное дело, подумал я, смерть наступила. Но мозг работает, и зрение тоже – я вижу жену, вижу, что она даже не обернулась, похоже, и падения не было – была неудачная попытка левитации. И коль скоро я умер, то могу с уверенностью сказать, что смерть совсем не то, чего мы боимся. Без тела нет боли, без сердца нет страдания.

Наконец я отключился, а обрёл себя уже в номере какого-то отеля. Мы только заселились. В теперешнем своём состоянии, отчаянном, я стал думать, как бы это скрыть от всех. Чтобы принять какое-то решение, я ушёл в кладовку под тем предлогом, что мне нужно вытащить из неё дополнительную, детскую кровать для тебя.

В дверь постучали. Жена поговорила о чём-то с горничной, смеясь, и потом всё затихло. Я вышел и увидел, что (кладовая была у входа) дверь номера осталась приоткрытой. Осторожно потянул её на себя. Стояла горничная в белой блузке с открытой грудью, смуглая, молодая, с не вполне ровными зубами, за её спиной – женщина с детьми и чемоданами. Горничная, улыбнувшись (здесь я увидел её зубы), спросила:

– В этом номере проживает госпожа А., а с нею господин по фамилии…

И она едва слышно произнесла неизвестную мне фамилию. Я молча кивнул, не понимая, к чему она клонит. Ты знаешь, мне по службе положено аккуратно вести свою личную жизнь, поэтому я на всякий случай подтвердил авторизацию, быстро запомнив свой новый псевдоним.

– Мне сказали, что сейчас в холле между вами и семьёй господина N., постояльцами, произошёл конфликт.

Почему-то после этого вопроса я облегчённо выдохнул.

– Нет, это какая-то ошибка. Мы действительно были в холле, я играл с сыном в автоматы, и у нас ни с кем не было трений.
– Но вы ушли слишком стремительно, – продолжала она, смотря на меня большими круглыми глазами.

«Не заигрывает ли она со мной?» – насторожился я. При этом мне хотелось верить, что ещё не всё потеряно, что я восстановлю свой прежний статус живущего, осознаю себя и пойму, что происходит. Я сделал шаг к горничной и прикрыл за собой дверь, но перед этим женщина с ребёнком скользнула в номер.

– Я могу убедить вас, что конфликтов никаких не было, – сказал я. – Где эти постояльцы?
– Что вы, никаких доказательств не нужно. Впрочем, если вы хотите просто отдохнуть, к вашим услугам игровой зал и наша экспозиция, она очень интересная, – ответила горничная с показавшейся мне неуместной задумчивостью. – Тем более к вам в номер с согласия вашей жены подселили семью беженцев, возможно, первое время будет шумно.

Что здесь за порядки, пронеслось у меня в голове. Я вышел в холл, направился к музыкальному автомату, выдвинул в нём ящик с набором аудиокассет и принялся методично разбивать их по одной небольшим, из светлого металла молоточком.

– Позвольте спросить, зачем вы это делаете? – тихо обратилась ко мне подошедшая горничная. До этого она делала вид, что протирает барную стойку, а сама поглядывала в мою сторону.

Тут и я ужаснулся, чем занимаюсь, и чуть не стал оправдываться. Разве этот молоточек не предназначен для того, чтобы забраковывать отвергнутую моим вкусом музыку? Но я пробурчал что-то невнятное и отошёл от автомата. Служащая отеля, которую я принял за горничную, продолжала полировать стойку. Какая гибкая фигура, мучительно подумал я, и как её уродует эта униформа, бордовый сарафан, из-под которого выбиваются разъярённые кружева блузки. Такие худышки наверняка опасны в своей охочести. Но что это за экспозиция? Я двинулся вперёд, к залу с драпированными стенами, на которых висели картины с рембрандтовскими сюжетами, как в заставке фильма «Молодой папа». Подумав, что это прелюдия, я толкнул дверь в конце этого зала, но она оказалась дверью в город.

Я вышел наружу и оказался на высокой улице, ведущей по насыпи вдоль железной дороги. Отсюда с замирающим сердцем я наблюдал парад городских зданий: дома замкового типа, кирхи, ратуши, церкви, разномастные, насыщенных цветов – фисташковых, обожжённой глины, песочных и синих, – стояли под жестяными и черепичными крышами на берегу озера, отражаясь в его спокойной глади. И хотя круча, по которой я шёл, напомнила мне отвал вырытого участка ветки метро между станциями «Рязанский проспект» и «Ждановская», мне было доподлинно известно, что я в Берлине и сердце у меня есть.