Чоловік і жінка сидят на крыше своего дома и смотрят в даль.
Чуб на голове чоловіка - скорее рудимент пейса, чем султана викинга.
Полная луна в апреле и пятичасовые птицы подняли их над землёй, как геликоптер, рассвет начинается.
Ещё не зелёные, но и не соломенные поля, грустные, бахчисарайские, заволокло туманом. Кое-где снуют люди, рассыпая лопатами золу на диких огородах - чёрная пыль стелется в воздухе. Чоловік, выходя из оцепенения, которое в столь ранний час граничит с сонным забытьём, задаётся вопросом "Сегодня суббота?" - и тут же спохватывается: "Сегодня суббота, завтра пожгу ветви яблонь в железной бочке".

Потом снова впадает в забытьё и просыпается - уже в городе, снова в пять часов. Подходит к окну, заставленному хилой рассадой. На улице плюс пять, слышны пробные пассажи скворцов, серый городской воздух светлеет. Перерытый службами, перекладывающими коммуникации, двор пуст и неуютен, спилена вишня, палисадник гол, на газоне, куда только прошлым летом завозили чернозём, - канавы от колёс самосвалов, в которых стоит вода. В минувшее воскресенье горела белая хрущовка на четвёртом этаже - выселенная, с выставленными окнами, готовая к слому. А если, наплевав на распоряжения правительства, выйти на лестничную площадку покурить, из подъездного окна видно, как на просторном сиденье "Газели", подогнанной к дому-призраку, двое занимаются любовью.

раньше я думал, что самым прекрасным земным воплощением надмирности является холм в Алупке на улице Ленина, который я называю Соломенным за  его цвет из-за выжженной солнцем травы - цвет стогов на пасторальных картинах - и  на который я не мог забраться много лет, хотя много лет проходил под его обрывом, затянутым у трёхзвездного бело-голубого отеля "Серсераль" рекламным баннером, где дорога в город петляет вправо у банка, ныряет в зловонную яму, а потом выравнивается у автостанции

Над обозначенном выше промежутком дороги и возвышается иная твердь, сокровенный купол самого камерного города на земле - Алупки, величайший её соблазн. Этот соломенный холм с одиноким деревом на вершине был для меня словно непогашенным векселем, с которым я носился по миру, в основном по самодвижущимся лестницам московского метро; который грел на VIP-сиденьях московских кинотеатров на премьерных показах, держа его всегда в заднем кармане. Этот вексель прожигал мне задницу, но я всегда верил, что не только оберегу его от уничтожения в барабане стиральной машины, но обналичу его с самой завидной маржой. Когда мы ищем в природе для транса или увеселения своего сердца какое-нибудь надёжное укрытие или, наоборот, прекрасное возвышение, мы покушаемся представить себе, откуда на нас мог бы взирать Бог с совершеннейшим комфортом и удовлетворением, не слыша наших грубых слов, наших клаксонов, плохо отрегулированных моторов; где резкий перегар наших тел, наших пошлых шашлычных, наших канализационных коллекторов от него отсекает ветер - иногда хвойный с гор, иногда бризовый с моря.

И вот премьера, после которой следовало бы спокойно вздохнуть, состоялась и в сущности оказалась увертюрой. Я однажды выяснил, что подъём на соломенный холм не занимает и получаса. В пику магометанскому Симеизу внизу, среди стройных кипарисовых колонн сверкало золото церкви архангела Михаила, справа прятались за кущами крымского дуба дворцы Зелёного мыса, некоторые из них - с голубыми бассейнами на крышах. Надмирная поляна, вытоптанная козами, была пуста и, как и предполагалось, была чужда гуманистического пафоса.