В вечер воскресенья я уязвим до предела. Всего лишь пережить грядущую ночь, эту метель, шорохи в сердце и невозможность выехать куда-то, потому что место во дворе займут, а надо его держать: всю рабочую неделю моя машина на якоре. Что там в холодильнике? Холодная баранина и кислый суп. Всё это надо разогревать, перекладывать в тарелку. Смывать под краном белую плесень с томатов черри. Это создаёт много не располагающей к аппетиту суеты. Когда со мной рядом была VS, стол сервировался как бы сам собой.

А теперь мне в перспективе - ужинать в компании с Макдауэллом из "Механического апельсина" по телевизору. Но я беру Борхеса и спускаюсь в метро.

Неожиданно для себя, только вроде готовясь к взрослению, вдруг обнаруживаешь, что твой старший сын уже ходит в качалку. А ты начинаешь шамкать. Шамкать или пришепётывать. Тебя перестаёт интересовать даже самое, казалось бы, главное в этой жизни - деньги. В какой-то момент их прибавление уже не волнует тебя, а волнует только твоя борьба за то чтобы в них не разочароваться.

Впрочем, тебя волнует и возможное разорение. Это ли жизнь?

Выхожу на Karlsplatz и иду знакомыми улочками к известному мне ресторану. Борхес - это не человек, а книга. В метро я пытался его читать, но у меня ничего не получалось. Мне сильно хотелось спать, и причиной этому была то ли ненастная погода, то ли нервное напряжение от воскресной уязвимости. Но как только я начинал дремать в поезде, у меня возникало желание подловить человека, который бы, подобно мне, попытался бы из моего Борхеса что-нибудь украсть.

И только на Шварценбергплатц, надышавшись зимнего воздуха, я просыпаюсь.

В такую метель человек, идущий бесцельно, с книгой подмышкой корешком вниз, наверное, похож на шпика. И миссия его провалена. На самом деле мне плевать, что происходит вокруг меня. И что в общем я прохожу опасные для вечернего времени кварталы. Я прислушиваюсь к шорохам в сердце. Раньше я думал, что подвержен паническим атакам, но сейчас понимаю, что мании и мнительность тут ни при чём: это метеочувствительность или стенокардия. Мне безразлично, что мокрый снег испортит книгу - только открыв Борхеса, я прочитал заголовок: "Я еврей". 

Он возвеличил клевету на себя, подыграв ей. Личность всякого писателя всегда очень затруднена для объяснений, продолжаю думать я. Борхес мне представляется почему-то клацающим на печатной машинке писателем из "Механического апельсина". В наше время, да и вообще в любое время, перед словом писатель надо ставить определение "подрывной". Все они одного замеса.

В сущности, мне надоело думать о писателях. Неожиданно, на перекрёстке с Марокканергассе, меня осеняет, чего я хочу и о чём мне приятно вести внутренний монолог: я хочу проститутку. Но уже через несколько шагов рефлексия заводит меня в тупик: я хочу бескорыстную проститутку, следовательно, я хочу чего-то другого, отличного от того, что может быть названо этим оксюмороном.

Ресторан, в который я хожу ужинать, находится неподалёку от Марокканского посольства, на Rennweg. Улочка ведёт в Бельведеру и - далее к Ботаническому саду. По ней ездят тихие, по сравнению с московскими, трамваи. (...)

“У меня две новости: долетела, люблю”.

А между тем – если мужское чутье меня не обманывает - должна быть какая-то третья.

Например: “Я беременна”.

На Калужско-Рижской линии, ровно в полдень, удалось перлюстрировать молитвенник – у обычной женщины в обычном синем пальто и в обычной чёрной меховой шапке.

“Восставше от сна, припадаем Ти, Блаже, и ангельские песни вопиём Ти”.

- Шлюха! - рычал он.

Впервые мне удалось разобрать несколько слов из электронной книги незнакомки. Этот случай представился сегодня на выходе из вагона на станции "Новокузнецкая". Я не рассчитывал на такой успех - предыдущие попытки безнадёжно срывались. Попутчицы словно дразнили меня, засвечивая страницы перед моими уставшими глазами. Но после каникул люди чтиву в поездах словно сказали "стоп" и - с отяжелевшими желудками, вволю вытрахавшиеся, но оттого не менее нервные, - по моему наблюдению, были озабочены только тем, чтобы до работы доехать. Не видно было, что они испытывают тоску по печатному слову.

Чего нельзя сказать про меня. И если я слышу от друзей, что кабаки и бабы доведут меня когда-нибудь до цугундера (что на идише, кажется, означает долговую тюрьму), то не отрекаюсь от подобной участи и даже нравственно готовлюсь к ней, ибо мне, как мономану, легче было бы переносить массовые психозы в одиночной камере, - а пока же, как в эти праздники, я довольствуюсь беглыми исследованиями лежащих на полу в чужих туалетах книг, в частности: трёхтомника Борхеса в Гатчине, дневник Раневской в Купчино, а до Шлиссельбургской крепости, признаться, я так и не доехал.

«Душевная болезнь её очень тяжела, но, мне кажется, не опасна, а безотрадна и радостна». (Речь, видимо, о жене Толстого.) Мужчина в жёлтой куртке и бежевых замшевых ботинках, Калужско-Рижская линия, AM.

В декабре по традиции снижаю градус выспренности.

Планку высокого стиля, служащего для меня в основном защитой от дурака. Но при этом я не настолько самонадеян, чтобы выдавать свою манерность, которая приведёт меня когда-нибудь разве что к вершине маньеризма, за высокий стиль.

Потому что сбрасывая упомянутую планку, я неизбежно скатываюсь к амикошонству (франц. ami «друг» и cochon «свинья»).

Просто же быть развлекательным и доступным, без крайностей, мне не удаётся, потому что я умный.

Я бы никогда не написал про "дырку в попе", как известный автор, рейтинг которого поднимают не очень притязательные женщины.

Точнее, может быть, и напишу, но цитировать будут не дырку.

Но я стараюсь изо всех сил быть понятным себе и другим. И теперь, в оставшиеся три недели этого года, обещаю себе приложить все усилия, чтобы не быть глубокомысленным. Хотя это невозможно.

Всё кажется мне аллюзиями на тему моих мыслей. Я хватаюсь за остатки литературы - бумажные артефакты, которые встречаются мне в вагонах метро у стройных и сосредоточенных женщин. И если за последнее время я не добыл ничего, то это оттого, что женщины сидели слева, а левый глаз у меня был подбит в драке и плохо видит, или естество читательницы занимало меня больше.

Современную литературу я не читаю. У меня мезальянс с ней. На даче Чехова держу под кроватью и этим довольствуюсь.

VS недавно заставила меня задуматься, когда спросила: "Что мне почитать?" Почитай, говорю, Колядину: вернула в литературу массу архаизмов - например, "елда" и "манда", получила "Русский букер". "Колядина? Фамилия не внушает доверия", - поморщилась VS, и смотрю - закачивает "Молот ведьм" на свою электронную книгу.

Мне так бывает страшно влюбиться в другую женщину. Нет, это невозможно.

Потому что везде у нас завелись жучки. Много жучков, но мало скарабеев. Вот какой-то башкирский чиновник запретил в интернете мемуары Муссолини. Не надо смеяться, я специально поторопился посмотреть: мемуары унылые и негипнотичные, в смысле влияния даже на экзальтированных потомков. Примерно то же, что дневники Геббельса. Скука. И главное - экстремизма не больше, чем в самом слове "фашизм", и уж точно меньше, чем в сурах Корана (http://www.liveinternet.ru/users/2669395/post143317122/). Но зато теперь башкирский чиновник - то ли Ахмет Асхатов, то ли Асхат Ахметов - звезда регионального масштаба. И думается, освоены определённые государственные деньги башкирскими языковедами.

Башкирский чиновник в запрете сем равен вельможе, sic!

Паническая атака - такая злая штука... Описать её кажется невозможным, снаружи её, наверное, не видно. То есть, может, и видно, по блеску в глазах, тревожной жестикуляции, быстрой ходьбе - словно бегу на морозе, но всё это можно списать на невыспатость, усталость и декабрь. Типично мужской ли это страх, когда хочется спрятаться в другом теле, или сезонный - в теле запотевшей апрельской скворешни, кто знает..? Но подспудно ожидаешь: страшно будет утро, а не эта ночь.

...Второй удар пришёлся на важный день пятницы, когда мне нужно было сделать ТО.

Сила этого удара рассеялась по всему дню. Сначала я полночи переписывался с Энни, понимая, что не засну, поскольку во время панической атаки не могу заснуть без женщины или хотя бы её умозрительного присутствия. Потом я свалился и проспал всего около полутора часов, проснулся и искал на полу мобильник. Его я не нашёл, хотя даже вставал и включал свет. Хорошо, подумал я. По самым приблизительным расчётам, мне осталось спать ещё полтора часа, и когда заведённый в телефоне будильник зазвонит, я найду его.

Всё дело в том, что я не помню не только номер своей машины, но и номер своего телефона. Больше того - я не запоминаю ни номеров, ни чисел, ни цифр. Ни анекдотов, ни имён только что представившихся мне людей. Я не помню секса с бывшими, не помню вчерашнего дня и дня сегодняшнего прошлого года. В сущности, я вообще почти ничего не помню.

Наконец я услышал его, возобновил поиски. Он оказался под кроватью. Но я чётко знал, почему среди сна начал искать его: я услышал сквозь сон, как он свалился на пол (я положил его рядом с собой) и из-за этого проснулся. Каким же образом он оказался под кроватью, за ящиками с инструментом, - мне неведомо.

Наутро я не был особенно деморализован, тем более что о странном местонахождении телефона задумался гораздо позже, когда рассказывал об этом в курилке на основной работе Хельмгольцу, который осторожно высказал мнение, что телефон мог сам запрыгнуть под кровать. Но это было бы невозможно. Моя кровать стоит на подиуме.

Утро было красивым, розово-солнечным. И морозным, судя по неподвижному крепкому дыму из труб в окне. Я съел даже котлету.

Неприятно было только то, что выехав со двора, я тут же попал в пробку и уже с Северянинского моста у меня появилось предчувствие, что разваливается как карточная колода график моего дня.

Впрочем, в сервисе ничего особенного не произошло, исключая несколько моментов. Во-первых, сперва по ошибке я зашёл в салон "Пежо", и девушка указала мне на другое здание, "серое высокое". Во-вторых, за мной уже несколько дней по всей Москве гоняется курьер с заказанным VS для кого-то подарком, и уже когда я расположился на кожаном диване возле стойки инженеров, чтобы или подремать или заняться вычиткой кое-каких материалов, он позвонил мне и я вынужден был оправдываться перед ним, как мальчишка. Мне жаль его - бегать по такому морозу. В-третьих, ко мне на диван подсела кошёлка в застиранных джинсах, она даже сдвинула жопой диван с места. Воспользовавшись случаем, я рассмотрел её и понял, что это бизнес-алкоголичка; при виде таких как она мои мысли автоматически начинают крутиться вокруг идеи сегрегационных лагерей, которые проходят сейчас апробацию на Плещеевом озере. Она разговаривала по телефону с разными абонентами, иногда переключаясь прямо в разговоре с одного на другого, и я чувствовал, что меня сейчас стошнит от психоделического тембра её голоса. Она звонила дерматологу, советуясь с ним по поводу сыпи вокруг крыльев носа её ребёнка, записалась к массажисту, несколько раз звонила мужу и жаловалась, что молодой человек, помявший её машину, оспаривает "каждую копейку". Прозондировала почву у знакомых, где они собираются справлять Новый год. И позвонила подруге сказать, что купила шампанское по 96 рублей (почему-то эта цифра мне запомнилась). Я часто выходил на улицу покурить.

Но большей неожиданностью для меня стало то, что со всей очевидностью в меня влюбился автослесарь.

Как только это случилось между двумя Кореями, я стал думать над аутентичной траслитерацией на нашем портале названия острова Ёнпхёндо. Известно, что употребление буквы Ё в СМИ всегда имеет политический подтекст, а именно: Ё употребляют национально ориентированные газеты и сайты. Подглядев, что Mail пишет: Йонпхендо, я взял на вооружение этот способ передачи Ё. Однако Mail, в цветовом отношении самый гармоничный для моих глаз поисковик, сегодня уже писал Ёнпхендо. Не случился ли этой ночью Дворцовый переворот?

Сегодня в поезде: НАШЕМУ ЗДОРОВЬЮ НЕ УГРОЖАЕТ ОПАСНОСТЬ. "Рижская", девочка в белой с тёмными полосами шапочке, 13:42, книга в мягкой обложке.

Бумажных книг встречается всё меньше, а больше - электронных, недоступных для подглядывания, с меркнущими под косвенным углом зрения дисплеями.

Небеса, пощадите мою память и вытравите из неё все события этого дня: завтра про него напишут, что он был самым депрессивным в году. Хотя некоторые будут считать, что он был общим бедствием, во всех новостных лентах будет подразумеваться только мой день. Который был сумеречным с самого начала. Когда я поддался соблазну преследования при попустительстве самой жертвы, оказавшейся достаточно благоразумной, чтобы не догадаться об истинных моих намерениях. И достаточно любвеобильной, чтобы не счесть себя пострадавшей.

Феномен, когда женщина совершает падение добровольно, я называю "оверкилем". Она всего лишь отвлеклась на звонок по телефону  ("Мама, я приеду завтра"), чтобы помочь мне сделать точный визуальный срез:

Сан-Франциско, 25 декабря 1976 года, 20:28

Элиоту 30 лет

...Как только она заснула ночью, я поднялся и, стиснув зубы, до утра в гостиной уничтожал всё написанное мною за все годы.

Нет, я уничтожал в написанном то, что казалось мне пошлым и ничтожным. Моя пепельница раскалилась от бесконечно раздавливаемых окурков.

Книгу, за которой я охотился, мне не удалось обнаружить среди её вещей. Ни в её сумочке, ни в прихожей, ни в кавардаке спальни.

Но именно такие дни, попадающие в новостные ленты, - в действительности самые благоприятные, чтобы стирать из текстов явные признаки самодовольства - с одним сожалением: не стоило и приступать к написанию текстов, будучи самодовольным.

Так лунные дни благоприятны, чтобы косить траву.

Ночной ноябрьский ливень, переходящий, кажется, в декабрьский, только усилился к утру, и я только начал засыпать, когда она, уходя, вспомнила, что оставила зонт в машине.

Она разбудила меня и спросила, где ключи от машины. Я сперва ничего не понял и не сразу осознал, кто она. Но вызова в её словах не было, и я ответил машинально: в кармане джинсов. Где джинсы? Вот, на полу. Без остракизма - я всегда бросаю на пол. Тут где-то. Уже сам потянулся к ним с кровати и лихорадочно подумал, что надо дать ей на всякий случай дубликат.

Кто такой Элиот? - думал я, закрывая глаза. Судя по склонению, имя мужское, но и без этого мне, человеку образованному, ясно: речь не о George Eliot, которая жила в  XIX веке. Но это и не Thomas Eliot. Однако почему этот Элиот из книги незнакомки обязательно должен быть известностью? И куда же, чёрт подери, делась книга, из-за которой я преследовал её?

Я выхожу в свой унылый утренний двор. Небеса, она оставила книгу в машине, прихватив только зонт. Это Гийом Мюссо. "Ты будешь там?"...

Мне нравятся округлые барышни, а попадаются с волосами цвета воронова крыла. Но жгучие брюнетки почти никогда не бывают округлыми.

Вхожу в вагон и останавливаюсь на преддверной площадке. Справа немного позади - особа с романом Поляковой. Справа же вровень со мной - брюнетка с "Управлением Тарами".

Несомненно, эта книга не по бухучёту, а по буддизму, несмотря на то что в ней последовательный ряд чисел четырёхзначного порядка, а рядом с каждым числом - некий текст с толкованием. Сейчас на "ВДНХ" хлынет толпа и оттеснит меня от магической книги к Поляковой, и при таком раскладе остаётся соседка слева, которая читает что-то на дисплее телефона.

Хлынула толпа, но диспозиция осталась той же. Тара, вспоминаю я, - это женщина-бодхисаттва, Спасительница, достигшая совершенства и отказавшаяся от нирваны из сострадания к людям. Помоги же прочитать, что у тебя. Поделись своим откровением.

Но нет, здесь тот нередкий случай, когда жертва заслоняется книгой от пассажиров. Жёлтые страницы тонут в жёлтом освещении старенького метровагона. В тексте обнаруживаются подчёркивания. Если не выгорит дело, ни о какой Поляковой не может быть и речи: цель поставлена. Волосы брюнетки спадают до живота. Сумка тинейджера висит ниже бёдер. Я совершенно не могу читать по диагонали.

В самый ответственный миг вампирического экстаза всё вокруг плывёт как в тумане. Моё зрение истончается до кровососущего хобота комара. Я не вижу ничего, кроме слов, облако которых навсегда выпадает в осадок в моей печальной душе. И я уношу этот осадок с собой:

1589. Обстоятельства выше вас.

..................................................................................................................................................................

Фото: National Geographic. Буддистский монастырь Ки в Гималаях

Больше всего жертв попадается на перегоне "Белорусская" - "Новослободская".

"Новослободскую" боковым зрением распознаёшь по пламенеющим витражам, "Белорусскую" - по зефирной фактуре полусводов.

- Врач сказал, что удар был не очень сильный, кость не задета.

Читательницей была женщина в светло-жёлтой замшевой куртке (в замше я не могу быть до конца уверен, потому что не очень разбираюсь в разновидностях одёжного материала). В моём деле нет проходных цитат - я не гнушаюсь беллетристикой, но, кажется, появились новые, на сей раз внутреннего свойства опасности.

Когда она тоже вышла на "Проспекте Мира", у меня появилось желание пойти за ней. Поднимаясь по ступенькам перехода с нерегулируемым противопотоком, по лестнице с парадом, как правило, умопомрачительных задниц, я увидел её в толпе немного сбоку и некоторое время держал в поле зрения, одновременно вспоминая, что подобной методики придерживались рецидивисты из моего детства, когда отслеживали местожительство человека по номеру квартиры, написанному почтальоном простым карандашом над "шапкой" газеты, - с той лишь разницей, что я владею только психологическим портретом жертвы и вооружён только цитатой, которую могу использовать как пароль для взлома её незащищённой души... Что за дьявольщина!