- Здесь, в горах, наверное, стрелять нельзя - кругом камни, но ничего, мы как-нибудь постреляем, - говорил я сыну, держа в руках пистолет. Он был тяжёлый, из тёмного металла, с округлой рукояткой, выглядел старинным. Его привёз и подарил мне вернувшийся из Америки брат, сказал, что в нём заклинило патрон, зато это реликвия. Хорошая игрушка, подумал я и передал пистолет сыну. Подобные вещи развлекают детей и стариков. По нашей традиции стреляют на свадьбах, чтобы отгонять злых духов, и мы ещё постреляем...

Я пригласил гостей на Кедровый утёс смотреть на перспективу моей горной резиденции. Это был, скорее всего, заброшенный пансионат, мне удалось перевести его в жилой фонд и заключить сделку. Гости приехали на белом микроавтобусе - на площадке не разместить много машин. Были коллеги со старой работы и Милена. Я показывал гостям эти "графские развалины", был немного не в себе от счастья, но при этом мне всё время хотелось побыть одному. Собственно, я приметил это логово, чтобы отдаться одиночеству. Конечно, пять соединённых анфиладой залов должны быть когда-нибудь заселены, но я предполагал, что затяну строительство и пока не перевезу сюда свою семью. Мне нужен этот манёвр, я очень нуждаюсь в одиночестве, и иногда мне кажется, что я могу любить только тех, кто мне его гарантирует. Среди этих людей Милена. Только сегодня мне редко удавалось встретиться с ней взглядами, а она как будто всецело была поглощена друзьями из своей компании.

Гости разбрелись по залам и осматривали парк. Кедры, ещё молодые - их посадили после горного пожара 2004 года, - окружали пруд. В горах лежал снег. Я сказал сыну, что в последнем сне я стоял с ним на берегу у чёрной воды, в которой качалась лодка, а вокруг лодки поблёскивали звёзды. В лодке было одно весло, что стало для меня поводом сесть в неё одному. Я отплыл, оставив сына на берегу, и высадился на острове, на котором увидел серое с голубоватым оттенком, как ласточкино гнездо, здание, оштукатуренное местной глиной. Есть сны, в которых посещает дежавю, и это был как раз сон во сне.
Сын, как обычно, усмехнулся на мои слова, я же в очередной раз счёл свою глубокомысленность глупой.

Затем я отыскал среди гостей друга детства Залесского, мы спустились вдвоём по каменистой тропе, я показал ему окрестности. Среди снега на склонах гор чернели следы старого пожарища, было туманно и гулко, а воздух чувствовался остро. Виды здесь более впечатляющие, чем из окна гостиницы "Ялта-Интурист", сказал я и снова почувствовал глупость произнесённого. Впрочем, в глазах друга я прочитал, что он разделяет мой восторг и дышит этим пространством так же, как я.

Мы вернулись в парк, и там я увидел Милену. Моя растроганность достигла предела. С Миленой я хотел высоких отношений, но они выходили какими-то отложенными, гостевыми. Это ущемляло её, но она никогда не упрекала меня в этом. Сейчас же я уловил её отстранённость, которая насторожила меня. Не потерял ли я её, пока занимался сделкой? Куда ты поедешь? На экспозицию, сказала она голосом электронной куклы, внизу меня ждут друзья. Действительно, там стояли кажущиеся карликами сотрудники нашей старой фирмы. Я собрал в себе силы представить всё так, что это наша минутная размолвка, что всё происходящее только наваждение и Милена просто устала или у неё разболелась голова от горного воздуха. Ты поедешь с этими микробами?! Она, ничего не отвечая, стала спускаться по лестнице из сварного металла - такие ведут в захолустных городках от приморского бульвара к пляжу. Я просто ждал, когда гости разъедутся, чтобы мы покатались с тобой на машине по серпантину, останься! Но нет, она уходила навсегда, и это безошибочно чувствует человек, который слишком долго и безотчётно поддавался женскому гипнозу. Я попытался остановить её и устремился за ней, чуть не срываясь с почти вертикальной лестницы, которая задрожала от наших ног. Впрочем... Впрочем - подумал я вдруг, остановившись и сосредоточившись уже на другой мысли, - не лучше ли отпустить её, чтобы устранить эту вечную отложенность? Я медленно стал подниматься назад, прямо над моей головой тоскливо вырастал мой замок. Каждый шаг давался мне с трудом, сердце моё разрывалось. Я обернулся лишь раз - и увидел, что от крепостной стены внизу, построенной в древности то ли сарматами, то ли готами, отделилась фигура неизвестного, который, очевидно, ждал её и к которому она спешила. Но в тот же момент мне стало ясно, что её немота, отстранённость - свидетельство её страха, что я убью всякого, к которому она соскочит от меня. И сразу пришло облегчение, теперь я сам чётко осознавал, что поднимаюсь наверх за пистолетом.

Иногда мне кажется, что я не существую. Что теневой я маскируется от меня же самого - хроника жизни несуществующего меня заранее запрограммирована на цветных, онлайн-меняющихся слайдах моего умозрения. 

И сегодня, когда избылась моя очередная многодневная ирреальная тревога, я ещё помню свои ощущения от собственного экзистенциального отсутствия.

Заснеженные сосны со стволами телесного - или, скорее, лососевого цвета от закатного солнца, парк с брейгелевскими фигурками людей, рассыпанными в котловине Кузьминского пруда, скрипучая лыжня, развалины графского дворца... Так оборвался мой хоррор-марафон в этом году - так же неожиданно, как и начался. 

А начался он в первый день января во время традиционного семейного гулянья в Абрамцево, которое стало чистой проекцией моей прогулки в детстве с семьёй к железнодорожной станции. Тождество обоих моционов - настоящего и 35-летней давности - доказало мне, что моя жизнь закольцована и дальше мне двигаться некуда. Сила иллюзии была такова, что во мне забилось сердце того ребёнка наперебой со взрослым сердцем. Дух детства прежде всего пробудило звёздное пространство над головой. Тихий разговор женщин, одна из которых готовится стать матерью. Дорога - то меж изб с рождественскими огнями в окнах, то меж чёрных елей. Гипнотический покой сугробов. 

Прошло несколько дней, и я выпал уже из детства, травмированный неудачной попыткой вернуться в прежнее ожесточённое состояние взрослого. Я перестал существовать.

Не я смотрел "Терминал" Спилберга в ПТ и какой-то фильм про певичку - Фасбиндера - накануне.

Не я обналичивал карту в банкомате на территории выставочного центра в СБ.

Не я в тот же день на вырученные деньги купил себе шапку и кое-какие подарки друзьям и близким.

Не я сидел в заведении "Дружба народов" с подругой, прознавшей про мой гонорар.

Не для меня теплились лососевые стволы сосен в ВС.

Не я встал на лыжню в "Кузьминках", но сошёл с неё я.

Под вечер высыпало много снега и наступила зима, я поменял летние дворники на зимние, сработал низкозамерзающую жидкость и залил вместо неё ещё более низкозамерзающую, которая пахнет можжевельником даже в герметичном салоне. 

Год прошёл хорошо и незаметно. Правда, где я провёл его первые январские дни, не упомню - то ли в Павловске, то ли в Вышнем Волочке. Время бежит так быстро, что если во всякие зимние каникулы подаёшься на север, - когда был Павловск, а когда Вышний Волочёк, с кондачка не скажешь. Постой-ка, при таком раскладе когда же был Ярославль, спрашиваю я себя и нарошно пытаюсь не вспомнить, иначе совсем закопаюсь.

Но я не страдаю от того, что не обладаю ярко выраженной горизонтальной или вертикальной памятью, то есть хронологической или ассоциативной, упорядочение памяти для меня акт волюнтаристский. Я убеждался неоднократно: прошлое консервируется лучше, если порядочно забывается. Следовательно, если есть какая-то технология оригинальной реконструкции события, то она как раз в мастерстве забвения.

Мой волюнтаризм готовит уже прожитое событие к тому, чтобы ему сбыться. Вот только показалось, что всё быльём поросло, высохло быльё, но заалел среди былья бессмертник - и завертелось прошлое в голове как метель.

Разве все детали, например, подробности моей остановки в буранном отеле Волочка, я описал досконально? Разве больше ничего, кроме уже описаннного, не помню и эта остановка осталась лишь белым транзитным пятном на пути к Павловску? Нет, помню, и очень отчётливо,  готов повторить: и бездорожную улицу Фрунзе, и то, как я завяз и вышневолочанин - прохожий - этимологически вытолкал меня из снежной каши. И синие тени вокруг глаз девы за административной стойкой, непривычно яркие по столичным меркам. И фото селебрити в фойе. И местный банкет в ресторане и проч. Просто всё остальное, не записанное, не запротоколированное, ещё не произошло со мной.

Теперь собираюсь в Кострому, чтобы к уже не случившемуся добавить ещё не случившееся.

Гостил в моём имении связной из Томска приятель старинный из литинститута Куимов. Много лет его не видал.

Назовём его Феликс. Печатается он как автор в основном в Ижевске.

Я обрадовался. Тем более что он по-прежнему что-то читает из моих текстов.

Правда, заодно с этими текстами хвалит Феликс рассказы моего полного тёзки и однофамильца, какого-то сетевого фантаста.

Когда мы придём к власти, расстреляем его. Фантаста, разумеется.

И я позвал Феликса в Золотово - узнать подробнее об аресте Младича его мнение о литературной конъюнктуре.

Но предварительно подумал: не завербовало ли его за это время эфэсбэ?

А что? Время сейчас такое. Премьер не просто же так, наверное, создаёт так называемый общероссийский фронт - в мирной-то стране, победившей незаконные вооружённые формирования.

И кто знает: вдруг в моей смутьянской голове - формирование Национального фронта? Провозглашение при поддержке определённых элит и большинства населения - военной хунты?

Вдруг? Вдруг помидоры - эвфемизм, а на самом деле гранаты? А грядки - схроны? И штакетник не на асбоцементных столбах держится, а на вкопанной в землю шрапнели? Вдруг бункер мой забит запрещённой литературой - какими-нибудь инструкциями Сёко Асахары по зариновой атаке?

Поэтому я решил сначала приехать к Феликсу сам. В глаза ему глянуть.

Условились, что позвоню ему из деревни Беседы. Приехал на Проектируемый проезд в час ночи, нашёл эту деревню и позвонил ему.

"Сворачивай налево и езжай до упора,  - говорит Феликс. - Выхожу встречать".

Свернул налево, проехал ещё деревню - Мильково, дорога кончилась, еду по грунтовой, вижу - пропасть.

Овраг. Карьер. Котлован. Фары в небо. Впереди - огни МКАД и Капотни. Вышел из машины. Слышен только рокот кольцевой автострады.

Закурил на теплом сиреневом воздухе, потёр нос от ольхового пуха, который все принимают за тополиный, и опять завертелась мыслишка: чего это Феликс стрелку забил в каком-то странном месте...

Не пальнут ли сейчас в затылок?

Но - уф! - стоит Феликс на пригорке и машет рукой. Поднялся я по какой-то нездешней, марсовой глине на негнущихся ногах, глянул ему в глаза, и мы поехали в Золотово.

Поверил я ему.

Дорогой показал ему село Воздвиженское и туманы. Радонежскую церковь. Посёлок городского типа Хотьково.

Заехали в магазин, разумеется. На улице Калинина в ларьке торгуют водкой, это вам не столица.

Ну и просидели всю ночь на летней кухне за разговорами. Под пение соловьёв.

Разговаривали в основном о спасении России. Немного - о литературной конъюнктуре.

И не думал я больше о подозрениях в отношении камрада.

Даже когда он снял со стены и внимательно осмотрел мой критский арбалет и спросил: "Откуда?"

И когда взял с полки книгу "Современный русский язык" и профессионально углубился в чтение.

Думается, Куимов ещё сдетонирует на литературном фронте.

 

Снилось странное. Что, проснувшись, я поехал к Никите, потому что якобы у меня нет сети, а мне нужно работать. Квартира Никиты почему-то находилась на Кутузовском проспекте. Я немного поработал в его гостиной и спустился на улицу прогуляться. Была ночь, Москва была безлюдна, дул теплый ветер, с каким-то галлюциногенным эффектом горела реклама пустых магазинов и ресторанов.

Во время прогулки у меня однако закрались сомнения, что я ничего не напутал с явкой. В подъезде я встретил Шмидта – это мой бывший коллега, уволившийся год назад. Но мне пришло в голову, что теперь он вновь мой напарник, а наша рабочая курилка временно переместилась сюда, в подъезд жилого дома. Мы немного поговорили с ним, и я вернулся в гостиную, сел за компьютер и продолжил работать. Через какое-то время мне смертельно захотелось спать. Вместе с тем меня стали одолевать сомнения: известно ли Никите, что я здесь? Ведь ключи мне дала VS. Предупредила ли она его, что я приду? Но я уже не мог противостоять сну.

Я очнулся нагим в постели из-за того, что в комнату вошла большая группа людей из Сенегала. Сначала я ничего не понял, лишь испугался, что пренебрёг своими обязанностями и проспал львиную долю рабочего времени. Потом я сообразил, что видимо, Никита, находясь в отъезде, предоставляет свою квартиру для экскурсий: он много путешествовал по миру и собрал множество артефактов. Значит, по-видимому, VS не предупредила его обо мне, подумал я.

Между прочим, моё присутствие заметила лишь одна экскурсантка – до того момента, как я накрылся с головой и начал следить через смотровую щель, которую изготовил из складок одеяла, за вошедшими. В полутьме гостиной сенегалка бесшумно проскользнула в соседнюю комнату, как будто намереваясь дождаться, когда все уйдут. Стройностью и выразительностью фигуры она напоминала статуэтку из чёрного дерева, которых было много в экспозиции Никиты.

Наконец всё стихло в гостиной – ушли. Я чувствовал, как во мне медленно, но неотвратимо, даже с каким-то слышимым рокотом нарастает вожделение…

Потому что мы задаёмся вопросом: есть ли жизнь на Марсе? - забывая о том, что жизнь в других городах - выше нашего понимания.

Мы не эмпирики. Мы засранцы.

А какая она, эта жизнь, в бывших русских столицах - царских резиденциях, а теперь провинциях - например, в Александрове и Переславле? Пахнет ли в церквах стеарином? Парафином? Миром? Какие там люди? Счастливы или нет? Есть ли у них работа? Много ли пьют? Какие женщины? Сильно ли окают?

Хороши ли дороги, высоки ли цены? Бесплатный ли туалет в заведениях "Макдоналдс" и если да, то приставлен ли к нему (туалету) охранник?

И тогда ты встаёшь пораньше и едешь в автомойку. Банщик машин спрашивает: "С воском?" Ты киваешь: "С воском".

А пока твоя серебристая ласточка в пене - перед новым ответственным полётом, по телевизору уже не ЦСКА с испанцами, а поминки по Черномырдину.

Почему-то ты преисполняешься сочувствием к банщику - он приехал из южной страны, чтобы мыть грязные машины, да ещё в праздничные дни.

Даже думаешь дать ему на чай, но пошёл он на хер, на чай ему ещё давать.

И вот оказывается, что Переяславль - где-то под Киевом, а тот же город, только без "я" - на севере по дороге в Ярославль.

Переславль - перенявший славу Переяславля и потерявший "я".

Вот она, благодать всякого путешествия - примерить на себя чужую жизнь ввиду инфляции "я".

Поселиться инкогнито в люксовом номере с видом на задворки и колокольню.

  

Почти весь день лил дождь. Предпраздничные вечера невыносимы, а хорошо вот такое праздничное утро. Как сегодня. Многое можно сделать из того, что не сделал, но что всё равно пришлось бы когда-нибудь делать. Вкрутить лампочки в люстру на место даже не перегоревших - отлетевших от цоколя белорусских 40-ватток. Отключить предохранители, чтобы не дернуло. Полить цветы на подоконнике - а в дождь это делать всё равно что курить в темноте: никакой услады.

Перевести часы на стене: те, что на газовой плите, и все другие переведены, а эти нет. Что-то ещё... Помыть чашки. Это дело непростое - все они наполовину с осадком от чифиря - русского мате.

Выехать на улицу. На перекрёстке, объезжая аварию, сказать самому себе: "Ну, конечно, вон тот виноват, слева, которой проскочить хотел. Мудак". На торпеде тоже часы перевести надо бы, а то так проездишь до следующего перевода.

Побродить по торговому центру на Лосиноостровской и купить: цветы, белую краску для подоконника и полотенцесушитель. В очереди рассматривать бедно одетую девушку. Её френд, с редкими усиками и весь худой, держит мятую тыщу и спрашивает у неё какую-то ерунду: "Хлеба купили?" Это хлеба купили он произносит так, что вот-вот можно заснуть или сойти с ума, потому что дождь и часы перевели, и девушка бедно одетая, очень бедно, а тебе нужно купить воды, а в соседнем отделе не было сдачи, и так это всё уже видано-перевидано, смотрено-пересмотрено, как она бедна, небеса, в этом захолустном торговом центре: его одним из первых построили здесь в 90-х годах, а на площади у станции всегда пронизывающий ветер, лужи и Ленин, и когда ты здесь, всегда идёт дождь, и прямо в лужах стоят цветочные павильоны, и чтобы пробраться к ним, нужно ступать по паллетам.

Вернуться домой, выгрузить из багажника шипованные колёса - пусть подождут ещё зимы в прихожей, а цветы пусть полежат на заднем сиденье: за несколько минут, пока ты переодеваешься, вряд ли спиздят.

Дня ещё много - надо съездить в гости. Тебе объяснят: "По Бажова, а потом налево". Что тут непонятного. Дворники работают с укороченными интервалами. На лобовом стекле какая-то досадная царапина. Паркуешься так, чтоб не заперли и не насыпали на крышу из мусорного ведра какого-нибудь говна. Целуешь гостью. Она же - гостья? Ты же приехал в гости? По телевизору ЦСКА с испанцами. Стол. Свечи. Курить на балконе. И думать, думать, думать: почему не думается, а всё хочется спать или сойти с ума, или рвануть в какой-нибудь Переяславль-Залесский.

 

Тут один поэт сказал в интервью, что ему нравится в блоге ощущение позора. А мне нет. Мне наоборот, всегда стыдно за читателя, зачем это он читает. Мне Хельмгольц выложил ссылки на дневники - так я ни одну не открыл, это неприлично. Другое дело, если человек пишет морально подготовленный, закалённый. Который прошёл эту стадию наслаждения позором. И одиночество переносит без паники. А держа в уме искусство.

И тайком с краской на лице удаляет по ночам старые посты.

Который сам себе является Старшим Братом.

А читающий дневники - он ведь тот же Подсматривающий, про которого мне писать сейчас интересно.

В отличие от старого рассказа, который я всеми силами ненавижу.

Ворошить старые тексты - такая мерзость. Они превращаются в гостиничный номер, в котором побывали-походили-пожили-потрахались чужие разные люди.

Когда пишешь антиутопию, старайся не перейти на памфлет. А то предъявит длинный счёт кастелянша.

(...)

Снился полупустой ресторанный зал в пентхаусе, кто-то говорил: "На улице такая жара. Посмотрите, только что вымыли пол на террасе, а он уже высох". Я посмотрел в окно. За столиком сидела одинокая не очень молодая женщина. Пол террасы, похожий на палубу, действительно прямо на глазах высыхал.