Здрасте, дорогие. Впереди много работы

В эту зиму какие-то люди возле Ромашкиного пруда построили на холме телескопическую вышку.

Акимыч, конечно, взломал замок в цокольной секции и слазил на верхнюю площадку. 

Это, говорит, мачта сотовой связи.

Но у меня подозрение, что вышка геолого-разведочная под видом антенной.

N. тут же вспомнила: ледник оставил в наших краях золотые наносы, отсюда и название - Золотово.

Между тем Акимыч присмотрел на месте стройки беcхозные трубы. И уголки, говорит, четыре квадрата! 

Ночью в две ходки уволоку. Нельзя добру пропадать. Не у государства воруем - своё забираем.

Ещё Акимыч сказал, что сердцем чует - весной беда будет в России.

Он, правда, три дня без просыху и по чекистской привычке мысль не заканчивает.

Что-то, говорит, будет похожее на чилийский сценарий. 

(...)

А ныне уже не разобрать, народ ли боится власти, или власть - народа.

***

В деревне однако и лай собак веселее - чувствуют деревенские: пережили зиму. Анчар - нет.

(...)

Плач по нему хорошо укладывался в дорогу до дома, поздним вечером с работы, если не за рулём.

Темно, прохожих нет и можно даже с голосом. После поворота у французской школы и до бани.

Если за рулём, то без голоса. Потом глаза - чистым снегом. И жить эту жизнь, уже без него.

В дни прострации подходила официантка, ложно поняв взгляд, уставленный на неё.

Теперь познал ты, живущий, что если животное в последний раз поднялось на ноги...

...в последний раз встречая тебя,  вот только тогда ты смеешь говорить об исчерпанности своего жизненного опыта.

Да и тогда не смеешь.

...Наверное, когда мы сядем в этом разбойничьем ресторане, я скажу ей. Не думай, что не найдя еврейскую тропу, я подтвердил свою необоротистость. Я просто нескороспелый, иными словами - основательный, во мне сильны механизмы возвратности. Мне многое даётся с трудом, я не ищу лёгких путей: вообрази, есть такая форма заносчивости. Но без твоего присутствия, без твоей изнанки локтя я, конечно, дезориентирован. Вспомни, как ты сфотографировала меня в этом месте - или это было в кафе "Центральном" на площади Ленина, на втором этаже? Я сидел в плетёном кресле, ты - напротив, на мне была майка грузчика с облупленной термокартинкой, на тебе - салатовый топик. Прошло совсем немного времени, Ленина позолотили, и фотография пригодилась, когда при нечаянном столичном успехе её востребовал антрепренёр. Многое изменилось с той поры, моя селянка, я вылез из среды рабочих, посадил сад и вместе с наследником покрасил наличники дома. Я бесконечно далеко ушёл за грань абсурда - в книге Ионеско хранится прошлогодний гербарий - и жадный твой взгляд, когда прихожу с работы (купил ли я семечек?), тоже тебе прощаю.Я долго думал, как нам разрубить этот Гордиев узел - Вена или Йемен, и предлагаю решение: остров Васильевский, Северная Пальмира...

Неисчерпанность идёт рука об руку с повторяемостью. Так, каждый год проходишь через одно и то же - ожидание снега в бессрочном ноябре, угар преддекабрьской мути, просветление, наступающее вместе с запоздалым пониманием живородящей сущности даже бесплодной скуки и предосудительного уныния.

А жизнь идёт своим чередом и - вот она саморегуляция чистоты -  уходят временщики и теряют власть напрасные слова, такие, например, как сцуко.

Неисчерпанность идёт рука об руку с профицитом слов. С гиперинфляцией. Из года в год спохватываешься, что до антрацитового льда на пруду, белого дыма столбом из печной трубы, звёздного неба над головой - непререкаемого, как Иммануил Кант, до цветущей рождественской вербы осталась одна зарплата двадцать пятого числа, а надо купить электрические гирлянды и попрощаться с мечтой о бензопиле до ближайшей оказии, а именно халтуры.

Ложишься спать с газетчиками, просыпаешься с дворниками. Сторонникам гигиенического оправдания обрезания напоминаешь о саморегулирующейся чистоте организма.

Избегая стать ментором прежде, чем мэтром. Постигая глубокий смысл того православного акта, когда ставят свечку за своего врага.

Любя этот мир бережно, чтобы не задушить его в объятьях. Я с тобой, мир.

Селянку я не замечал несколько лет, не знаю, что на меня нашло. Нет, я замечал её, но не видел, как не видят родного человека, находясь с ним в одном доме сутками, месяцами, годами: когда я первый раз проткнул ухо в 14 лет, мои предки обратили на это внимание через две недели, хотя я носил цыганскую серьгу диаметром с нынешние пять рублей. Она была - теперь уже была - подругой моей бывшей. И никак не думал, что у нас что-то разовьётся, хотя сейчас кто-то и говорит, мол вы похожи и так далее. Всегда так говорят, что люди похожи, когда они в паре, а так просто не говорят. Ну конечно, надо же себя обезопасить. Иногда даже говорят, что похожи, в ответ на вопрос: "Ну как он тебе?" - "Вы чем-то похожи", - скажут. Так уклончиво показывается лояльность к чужому.

Я сказал про селянку как про родного человека, точнее, как про увиденного родным, не вкладывая в это никакого положительного смысла. Но и отрицательного тоже. Я дышу довольно ровно к моей родне, и для неё я тоже не источник вдохновения, поэтому эпизод с цыганской серьгой самоценен и в нём не содержится критики семьи. Семья так понятна мне. Однажды я увлёкся разведением цветов на родительской даче, и отец раздражённо заметил мне: "Ты посадил бы чего-нибудь, что можно было бы сожрать, картошку например". Это была не грубость, не неодобрение моей попытки вырастить первый цветок, которым был конвольвулюс. Просто почва на родительской даче была кислая, торфяная (Горьковское болото), а попытка была неудачной.

Напротив, когда я обзавёлся своей дачей с террасным ландшафтом, когда посадил первые подсолнухи, дельфиниумы, эшольцию и то, что можно сожрать, когда отзвенел мой первый дзен - звонкое лето две тысячи такого-то года, я был до глубины души тронут, когда селянка сказала мне, что нужно идти в лес за лапником - укрывать на зиму розы. Хотя это могло быть и её хитрым ходом: действовала же она в отношении меня на заре наших отношений через моих родителей. О, она знала, как действовать. У меня суровая мама, суровее, чем у какого-нибудь Тургенева. Моя мама, предусмотрительная женщина, отшила стольких моих избранниц, действуя в свою очередь через отца! Моя еврейская мама с девяти лет водила меня к невропатологу, чтобы её сын не пошёл в армию.

И ничего, что зимы давно тёплые и розы ныне хорошо адаптированы к морозам. Ничего, что единственный текст, который я не прочитал в своей жизни, - это текст присяги. Ничего, что подруги навсегда стали бывшими, хотя я делал многое, чтобы они сохраняли хотя бы видимость доброжелательности - ведь мы с селянкой так похожи. В этом бесконечном возвращении, придуманном не Ницше, никогда из зигзага не вытянуть спираль, а из круга не вывести квадратуру.

Лёгкость в ногах - как после долгого марша по сугробам: переобуваешься в мокасины и пробуешь голую твердь - какова поступь? Декабрьские +10 (для Москвы уже канонические) символизируют наклон, по которому движешься, словно по жёлобу женской талии, где кожа даже нежнее, чем на внутреннем сгибе локтя. И если, согнув внезапно локоть, та, которую ты щекочешь, сможет поймать тебя на обмане или сымитировать, что сама попалась, то здесь ей становится очевидным, к чему ведёт твой обман.

Вот первые предместья города - трущобы, площадки дальнобойщиков, вагончик с пристроенным крыльцом, возле которого играют дети, одетые во что попало. Вот пёс разлёгся на дороге - не трать времени на раздумья, иди вперёд, южные собаки добродушны. Видишь - он лениво встал и отошёл.

Наверное, когда мы сядем в этом разбойничьем ресторане, я скажу ей. Не думай, что не найдя еврейскую тропу, я подтвердил свою необоротистость. Я просто нескороспелый, иными словами - основательный, во мне сильны механизмы возвратности. Мне многое даётся с трудом, я не ищу лёгких путей: вообрази, есть такая форма заносчивости. Но без твоего присутствия, без твоей изнанки локтя я, конечно, дезориентирован. Вспомни, как ты сфотографировала меня в этом месте - или это было в кафе "Центральном" на площади Ленина, на втором этаже? Я сидел в плетёном кресле, ты - напротив, на мне была майка грузчика с облупленной термокартинкой, на тебе - салатовый топик. Прошло совсем немного времени, Ленина позолотили, и фотография пригодилась, когда при нечаянном столичном успехе её востребовал антрепренёр. Многое изменилось с той поры, кукушонок Икс, я вылез из среды рабочих, посадил сад и вместе с наследником покрасил наличники дома. Я бесконечно далеко ушёл за грань абсурда - в книге Ионеско хранится прошлогодний гербарий - и жадный твой взгляд, когда прихожу с работы (купил ли я семечек?), тоже тебе прощаю. Я долго думал, как нам разрубить этот Гордиев узел - Вена или Йемен, и предлагаю решение: остров Васильевский, Северная Пальмира.

Идти под горку легче, чем в горку - труднее делать вдох, чем выдох. Если и такое сравнение кажется тебе хромающим, то: чем труднее превозмогается ноябрь, тем совершеннее финишный декабрь. Да что там говорить - ступить на дорогу, уводящую за ворота горно-лесного заповедника (куда ты проник инкогнито) - всё равно что встать на самодвижущуюся ленту последнего месяца года. Можно сорвать с себя маску и говорить о себе: "я".

Я иду по дороге, вдоль неё течёт горный ручей, которым я омочил своё лицо и руки. Никто мне не скажет, что, пройдя каменные жернова, я вышел из заповедника не солоно хлебавши. Мой рот даже слегка кривится от кислого кизила. Я мог бы петь, но петь я не умею, свистеть, но мне достаточно свиста моей неизвестной.

Жители и жительницы городских домов, особенно в летнее время, любят находиться в квартире обнажёнными и даже в таком виде ухаживают за цветами на балконе. Ты встречал этот феномен не только в вульгарных песнях и культурном кино. Но соответствующее определение не поможет в твоём случае, который ты назовёшь просто: острое, до зубовного скрежета, сексуальное желание в горах.

Оставшись наедине с природой, на её лоне - в полном значении этого слова: в лощине или в поле, словно на плоском сверхматеринском животе, ласково подавляющем, если включить микроскопическое зрение младенца, и смутно оглушающем, если приложить к нему плотно ухо, убеждаешься, что нет никого на пленере, с кем бы ты - художник скорее задроченный умственным платонизмом, чем развратный, - опустился бы на землю.

И дело не в том, что мир вокруг полон вожделения, между прочим, плодотворного, судя по тому, что на месте пейзажа - кошмарнее, чем дебри "Ведьмы из Блэр" - пробиваются изумрудные саженцы. Добравшись да метафизических вершин и ударившись в грех кубизма, ты смотрел на свою пройденную дорогу словно сквозь магический шар. Только шар вопреки закону жанра был под ногами девочки.

Что за причина твоей возбуждённости? Быть может, в том, чтобы раздразнить похоть вуайериста? Или - в попытке самоутверждения - вылить на скалы горячее семя? Или таково послевкусие стресса, и правильно говорят, что руки тогда непроизвольно тянутся к паху?

Хорошо разбираться в таких вещах, когда прощаешься с порой гиперсексуальности, а ежели не простился? А быть может, сказалось твоё расставание с Х., которая осталась насвистывающей в доме селянкой?

Она хочет в Вену, тебя тянет в Йемен: вы в разных мирах.

К чёрту, в конце концов, метафизику: ты её ищешь везде - в пустынях Йемена на экране телевизора, в нуждающемся чётких штрихов - кончиком беличьей кисти - сером конченном ноябре за окном, в газетном некрологе о навсегда 80-летнем писателе, смерть которого ввиду заслуг перед эпохой постмодернизма значит как слишком много, так и ничего.

Есть три точки - выход из А и прибытие в Б, обусловленное твоей вечной подружкой Х. Может быть, есть ещё точка G, но, скорее всего, она спрятана не в горах, а на теле Х., и это из другой задачи, допускающей, исходя из загадочности фигуры Х., существование целых созвездий точек, родственных G, и коль уж есть уговор послать к чёрту метафизику, требуется рассмотреть только точки, фигурирующие в платонической плоскости.

И то верно: поцеловав тебя в эйнштейновскую плешь, она, имя которой символизирует неизвестность, выдвинулась одновременно с тобой, когда ты достиг апогея (или, как говорят немцы, Klimax) эллипсоидной кривой, чтобы встретиться с тобой в точке Б - у ресторана "Карамба".

Где ты, ищущий повсюду метафизики, умудрился найти Х.? Ты нашёл её в своей записной книжке - в виде телефонных цифр, потом - в переходе метро, когда она сказала, что музыка андерграунда позволяет легко представить, что ты смотришь кино, в котором сам играешь (женщины всегда очень элегантно дают понять, что в природе нет ничего уникального, и твоё раздвоение - не исключение). А потом, наверное, ты сходил с ней в кино, закрепив результат найденности.