…Я расскажу подробнее, как побывал в последний раз в отеческих местах и вывез оттуда жимолость. Пылающий куст – больше ничего не нашёл я в этой нищенской юдоли. И после этого поставил точку в работе над прошлым. Кто я, Пу? Спящий агент без родословной. Моя мрачная оголтелость – прикрытие глубокого династического разочарования.

Когда скончалась бабушка, мы с Кирьяном и его невестой приехали к отпеванию в городок Бобрик-Гора. На их Вольво от Москвы сюда ехать-то три часа при хорошем раскладе. Отец и Сандро уже хлопотали там. Был месяц цветения, земля где-то с прелью, а где-то уже пылила. В Донском перед зданием горсовета кирпич и объезд по плохой дороге. Я говорю: надо купить цветов. «Наличные есть? У меня только карта», – Кирьян рассеянно, в своей обычной манере, хлопает по карманам. Он не любит расставаться с деньгами. Его невеста отстегивается и выходит из машины. Она покупает белые, под цвет Вольво, хризантемы, а я кустовые розы.

Потом мы сидим на паперти, перед высокой, выдвинутой на фасад храма колокольней, и молча ждём. В этом месте у дороги крутой поворот, свёрток, как здесь говорят, и удобно наблюдать за притормаживающими машинами. В церковном дворе высятся туи и почему-то пчёл много. Церковный староста, улыбаясь, вытесняет за ограду назойливого, с выжженными на солнце и потому как бы рыжеволосого цыганёнка.

– Религия цыган не разрешает им селиться так, чтобы над ними жили другие люди, – вспоминаю я, не особенно представляя, что такое религия цыган.

– Они православные, – не возражая, но и не в тон мне, говорит Сандро.

– Древний этнос, – кивает отец.

– Все мы цыгане, – сонно заключает Кирьян.

Мы обсуждаем нашумевшую новость о цыганских самозахватах в здешних деревнях. Решаем, из какого камня, какой толщины и по какой цене заказывать плиту для бабушки. Бутылку с тёплым лимонадом передаём друг другу, отгоняя пчёл.

Потом из храма привозим Прасковью-Марию во двор в посёлок Руднев, он же Люторический. Ставим гроб на скамью перед подъездом. Сходятся соседи прощаться.

В последние годы жизни бабушка ослепла, и для неё по квартире протянули чёрную нить, держась за которую она и ходила. В доме становилось всё темнее – окна уже не давали представления о погоде и всегда показывали сумерки. Древний сервант, уставленный трофеями – фарфоровой нимфой, сухими цветами, моделью Ту-134, – занимал половину комнаты. Теперь вокруг Прасковьи-Марии молча собрались старушки, участницы хора, в котором она пела, и вызывающе просто одетые, но интеллигентного вида мужчины… Погоди, с лобового сниму мошкару – налипла, дворники не справляются.

И вот среди собравшихся отец замечает бывшую одноклассницу, подходит к ней. Обычная тётка, одетая по-городскому, то есть и не совсем в новое, и не совсем в старое. Всё происходит за моей спиной. Долетают отдельные слова, я слышу редкую для отца тёплую интонацию, и мне кажется, она выдаёт в нём человека, которому не нужна решимость, чтобы поцеловать навсегда остывший лоб матери. Я не такой, как мой отец, я содрогаюсь от мысли об этом. Переглядываюсь с Кирьяном, он флегматичен, Сандро смотрит перед собой угрюмо и неподвижно. Ну отцу есть что о себе рассказать: его дети, все устроенные, возмужалые, приехали на иностранных машинах, сам он много путешествует, если не сказать весь мир повидал, в прошлом году был даже в Лиссабоне – вынужденная посадка, летели из Испании с Сандро, зависли в аэропорту, – в общем, жаловаться не на что, хоть недавно и сделали стентирование, какая-то там спайка в сосудах, в левом желудочке… И ничего такого в этом нет, что отец обменивается с ней контактами, возможно, и в социальной сети, прямо здесь, на захолустном дворе со встроенной в дом котельной, с покорёженным пандусом магазина, песочницей, купированными тополями, древними сараями и палисадниками, у гроба матери, у подъезда, выкрашенного в фисташковый – поверх цвета стреляной гильзы, я хорошо знаю этот цвет, в Крыму сажал мушмулу, а почва каменистая, разбивал лунку кайлом, и попалась мне – не знаю, винтовочная или от «шмайсера» гильза, на капсюле клеймо S, наши эксперты говорят, это фирма гальванопокрытия Bergmann Elektricitäts Werke, а здесь неподалёку обелиск в память о 200 расстрелянных вместе с детьми еврейских врачах, обычный камень, бетон с фракциями, со списком фамилий, доступа к нему сейчас нет, он стоит на территории, прилегающей к дворцу Геншафта, но его можно увидеть, отплыв за Плоский, теперь эту гильзу в нашем отделе используют вместо потерянной пешки, кстати, Цхеидзе перед моим отъездом проиграл мне три партии кряду, и все коллеги заметили, что он плохо стал играть с тех пор, как женился.

Они говорят, когда надо молчать. И молчат, когда надо говорить. Но разве я упрекаю отца, нет. Просто жизненные истории рифмуются, и мне вспомнилась другая. За несколько лет мы в том же составе приехали в Руднев к деду, дни которого были сочтены. Кажется, дело было тоже весной. Вошли в комнату, в простенке у окна – «Алёнушка», справа над буфетом – «Охотники на привале». Дед лежал на диване под «Корабельной рощей», которая сейчас в бильярдной у Сандро. Голова его была, как ни странно, не поднята на подушках, как показывают в кино. Впрочем, наверное, так надо было: он задыхался. Отец сел рядом на стул. В комнате сумрачно. На подоконнике в пакетах из-под молока квёлая рассада. У батареи свёрнутый на лето ковёр. Некоторое время я ждал, что откроется что-то между дедом и отцом. Что между ними произойдёт важный разговор. Хотя бы только между ними. Этого не последовало. Видно было, что они не знают, что друг другу сказать. Мы вышли с Сандро на улицу и в отцовской «четвёрке» покурили некачественный, честно говоря, каннабис, а потом поехали в Люторцы. Там на развороте прозевали местного, зацепили ему дверь – мужик ехал сажать картошку, а заработал на краску для своего драндулета, какая удача. У нас вмятина несильная, но в передней части крыла смят угол жёсткости, если крыло не менять – гнить начнёт... Когда мы вернулись и пошли отцу докладывать – Сандро и докладывал, он ведь был за рулём, – были потрясены его реакцией. Отец был страшно расстроен. Он всё ещё сидел спиной к окну, возле головы деда.  

Дед беззвучно шевелил губами.

– Что ты говоришь? – спросил отец и наклонился к нему.

– Кранты мне, – отчётливо произнёс дед.

 

У меня ощущение, Пу, что мы в тропиках. Вот прошла полоса дождя и опять асфальт парит, даже видимость ухудшилась. Впереди терминалы, готовь мелочь Роттенбергам, дорогая. А дальше Воронежская область, скрытые камеры. Вся ежеквартальная премия уходит на штрафы.

Почувствовав, что я обращаюсь к ней, Пу показывает мне фото на своём экране. На снимке луч света выхватывает группу истощённых испуганных подростков: в Таиланде найдены в пещере запертые наводнением дети, десять дней они провели под землёй.

– Ты знаешь об этом?

Я киваю.

– I'm following this news, – пишет она.

– Они не должны освещать лицо, – пишу я, потом стираю, потому что переводчик переврал мои слова, а я всегда для проверки делаю обратный перевод, даже если рискую выпустить руль, и сейчас пишу заново: – Это неправильно – светить фонарём в лицо детям.

– Да, – отвечает Пу. Она знает это слово и иногда пишет его по-русски.

– Нельзя так делать, ослепнут.

Она о чём-то думает и вдруг спрашивает:

– Ты веришь в привидения?

– Конечно. Когда вижу твоё лицо в огуречной маске.

– Ты должен был удалить ту фотографию.

– Sorry. Сейчас это сделаю.

– Мошенник, – смеётся она.

– Jetzt ist alles in Ordnung, – выдаёт этот проклятый переводчик, случайно перенастроенный на немецкий.

Мы говорим с ней на любые темы. Я, конечно, стараюсь не делиться с ней, как сейчас говорят, личными данными. Но в отличие от моей иностранки я не подписывал никаких контрактов. Резервный центр на мою репутацию смотрит сквозь пальцы. Я должен быть самым обычным человеком. Да и поймать меня на чём-то очень сложно. Ангажирующий всегда хитрее импресарио. Немного парадоксально, конечно, что моя платоническая фаворитка – массажистка… Что касается самой Пу, если она спрашивает меня о моих женщинах, то никогда не спрашивает про жену. Слово wife у неё ни разу не звучало. Но мне нечего скрывать. Впрочем, если рассказывать живым языком, без переводчика, всё сразу, разве я не перейду на язык притчи?

Знаешь, начал бы я, мне настойчиво снятся полёты, и это точно не связано с ростом тела, потому что мой рост остановлен и у меня, как сказал бы Франц-Иосиф, седеют волосы стыдно молвить где. Но мне по-прежнему снятся полёты на дельтапланах, неуправляемые запуски кабинок из лифтовых шахт, разгоны, до отрыва от земли, поездов. Снятся собственные – выполняемые даже с балластом, часто в виде грузовика на тросе, – воздушные акробатические фигуры. Ещё цветы, растущие в совершенной темноте. И незнакомки, которых будто знаю и с которыми осталась подвешенной недоговорённость, торжествующая теперь во сне. Они продолжают соблазнять меня, иногда память выводит из тени их имена или образы. Это девушки, которые в юности тянулись ко мне, но тянулись с колебаниями, предотвратившими нашу возможную роковую связь. Они выпали из моей жизни, но то, что меня волновало в них – запахи, а также неподтверждённые, но веские предположения о нежности их кожи, – возвращалось ко мне с преувеличенной силой. Вот хотя бы последний сон.

Как будто моя машина застряла в снегу у мини-отеля. Пока моя жена и сын размещаются в номере, я разговариваю с девушкой-администратором, мол, не смог заехать на парковку отеля, всё завалено снегом. Но дворник уже спит, отвечает она. Невозможно въехать, возмущаюсь я, устрожая голос. Застрял на въезде, хорошо парень какой-то остановился, откапывали. Оставил машину у ресторана. «Дворник не сможет расчистить, он спит, но я только что видела, как туда въехала Шкода», – она смотрит на монитор камер видеонаблюдения. Что здесь за порядки, ворчу я и поднимаюсь к себе в номер.

Ночью слышу стук и открываю дверь. В коридоре стоит администратор (я успеваю как следует рассмотреть её: она в белой блузке с открытой грудью, смуглая, круглая, с не вполне ровными зубами), за её спиной – женщина, по виду беженка, с детьми и сумками. Улыбнувшись (здесь я увидел её зубы), администратор спрашивает:

– Мне сказали, что у вас произошёл конфликт с водителем Шкоды, нашим постояльцем.

– Это ошибка, – отвечаю я. – Моя машина стоит у ресторана. Там много пьяных. Я выходил, чтобы проверить её, а потом вернулся в номер.

– Не знаю, но вы ушли слишком стремительно, – продолжает она, смотря на меня большими круглыми глазами с синими тенями вокруг глаз, непривычно яркими по столичным меркам.

«Не заигрывает ли она со мной?» – я делаю шаг к ней и прикрываю за собой дверь, но перед этим беженка с ребёнком успевает проникнуть в номер.

– Я могу убедить вас, что никакого конфликта не было. Где этот постоялец?

– Что вы, не нужно ничего доказывать. Впрочем, если вы хотите просто отдохнуть, у нас есть игровой зал и экспозиция, очень интересная, – отвечает администратор с показавшейся мне неуместной задумчивостью. – Тем более что к вам в номер с согласия вашей жены подселили семью беженцев, возможно, первое время будет шумно.

– Нет, для начала давайте разберёмся с этим постояльцем, – говорю я и решительно следую за ней в холл. – Есть ли у вас безалкогольный Butler?

Какая мучительно гибкая фигура, думаю я, и как её уродует эта униформа, бордовый сарафан, кружева блузки. Такие худышки, как она, могут быть в известном смысле горячими. Но что это за экспозиция, про которую она говорит? Останавливаюсь перед стеной с фотографиями именитых клиентов мини-отеля.Как это часто бывает, многие имена этих звёздных гостей мне попросту не знакомы. Будет ли когда-нибудь здесь висеть моя фотография, задумываюсь я.

– Если вы дадите согласие, и ваша будет, – вдруг произносит она, вдруг подходит и тесно прижимается ко мне всем телом и добавляет проникновенно: – Не волнуйся, у нас городок тихий, ничего не случится с твоей машиной…

Потом я выхожу покурить перед отелем, и так мирно, нестерпимо уютно горят огоньки гирлянд в окнах ресторана... Падает снег, и столько ещё нападает, что я рискую не выбраться завтра отсюда. Если бы я был городом, я тоже не убирал бы со своих улиц снег.

Вдруг городской ландшафт приходит в движение, как на поворотной площадке театральной сцены. Меняются декорации, сменяется время года. Я оказываюсь на тропинке, ведущей по насыпи вдоль железной дороги. Отсюда с замирающим сердцем наблюдаю парад городских зданий: дома замкового типа, кирхи, ратуши, церкви, разномастные, насыщенных цветов – обожжённой глины, песочных и синих, – стоят под жестяными и черепичными крышами на берегу озера, отражаясь в его спокойной глади. И круча, по которой я иду, напоминает мне отвал вырытого участка ветки метро между станциями «Рязанский проспект» и «Ждановская».

Необъяснимым образом я перемещаюсь в вагон проходящего поезда. Сумрачно, как в московской квартире на нижнем этаже в июньский полдень, и редкие безучастные, одетые в серое пассажиры, в основном старички. Болтанка, которая случается с голутвинской электричкой на крейсерском ходу. Здесь, на насыпи железной дороги, растут тополя, на одном из которых промелькнули буквы Е и М – вырезанные мною в надуманном томлении по однокласснице, которую звали Марина. Я помню весеннюю кору, легко поддающуюся заточенной отцовской отвёртке, и под ней белую, твёрдую, гладкую и сочную поверхность обнажённого ствола.

Поезд въезжает в старую часть города, и из-за особенностей рельефа мне кажется, что мой вагон поравнялся с крышами домов. Нет, не показалось – словно городской трамвайчик, вздрагивая на стыках и с лёгкостью одолевая взгорки, он раздвигает дома, которые наваливаются со всех сторон, и наконец, стартовав с какого-то трамплина, поднимается до уровня чердаков. Такая точка наблюдения – с высоты ласточкиного полёта перед дождём – доступна из вагончика ялтинского фуникулёра. В прямоугольных окнах, вырезанных глубоко и безупречно в ровных стенах, горшки с гортензиями, бегониями и этими, на «п»… Чёртова латынь, выпало из головы! Я как вижу их, представляю халат бабушки Прасковьи-Марии – на чернильном фоне ярко-розовые миниатюрные классические лепестки, жёлтая точка в середине... Ну конечно – примулы! И смутно угадываются мелкобуржуазные интерьеры.

Поезд останавливается, я выхожу на станции, оборудованной среди крыш подобно вертолётной площадке (знак Н в окружности: Helicopter). Вниз ведёт крутая, зажатая стенами домов лестница – только для спуска пассажиров в один ряд. Лестница-зиккурат с исполинскими ступеньками, на поворотах вырубленными вразнобой. Такие я видел на острове Санторини. Жительница четвёртого этажа, белолицая и рыжеволосая, выходит на балкон вывесить бельё. До её ног можно было бы запросто дотянуться, не сходя с лестницы. Я останавливаюсь изумлённый. И она стоит, ожидая меня. Ты живёшь в этом городе, говорю я хотя и утвердительно, но словно желая услышать тяжёлое для себя признание. «Да», – отвечает она. «Как давно?» – «Лет десять назад». «Так это Берлин!» – кричу я и просыпаюсь.

– Э-э, да ты спала, что ли… Доброе утро, Воронеж скоро.

Пу смотрит на меня ничего не понимающими глазами. А я вспоминал свой сон. Чтобы не заснуть. Говорят, что если появляются миражи или глаза не фокусируются на приборах, пора делать кофе-брейк. Но меня держит как раз постоянная возбуждённость. Я даже сижу на свободной правой руке, ты видишь? Чтобы забыться обычным сном, мне нужна, самое малое, сорокаминутная медитация. Моё умозрение работает без остановки. Представляю себе Берлин – ты не услышала эту историю, – или виды древнего Персеполя, столицы, сожжённой Македонским: в скалах вырезаны гигантские кресты, в них саркофаги, напротив – куб Заратустры, здание с неизвестным предназначением, возможно, святилище огня. Медитация не отпускает меня, пока не затянет все образы в воронку сна. В моей голове проносятся элементы малых архитектурных форм, способы рубки бруса – в обло, в охлоп, в охряп или в лапу... Смотри, колонна транспорта со странными, чёрными номерами. Идут на Ростов. Но они повернут где-то после Цукеровой Балки.

Солнце режет глаза, и ни следа от прежнего упоения дорогой. Утром под душем вымоешься до скрипа, во всём новом и чистом, хоть в гроб клади – в детских лагерях, лишённый матери, с помощью натянутой, как на каркас, на собственное тело простыни конструировал параллелепипед, которому покойно расставленные локти задавали конфигурацию ромба; делалось это в тихий час днём, удовлетворение достигалось от чёткости его граней, в нём было светло и совсем не душно, – а уже к середине дня замылен как лошадь и торпеда в пыли. Нога на педали газа словно связывает меня с системой жизнеобеспечения. А эта разделительная полоса – как неисчерпаемая дорожка кокаина. Но я знаю, фары выхватят нужную цифру – 1119 на верстовом столбе, я развернусь и съеду к огням в стороне, где душ, кондиционер, телевизор, wi-fi. Стоянка перед мотелем заставлена машинами, где-то в них спят люди. Спящие люди – как цветы в темноте, в складках импровизированных одеял прячут своё внутреннее сияние. Запаркуюсь, подниму стёкла, выключу мотор. Нетвёрдо ступлю на землю, в лицо пыхнёт жаром капота. Скажу Пу, чтоб не забыла сумку с туалетными принадлежностями. На небосклоне орава звёзд, в клумбе с цикламенами стрекочут кузнечики, за последним фонарём – бездыханное чёрное поле. Открою стеклянную дверь и щурясь пожелаю доброй ночи дежурной на ресепшене. Я узнаю её голос, я звонил и подтверждал поздний заезд и услышал обещание, что номер, конечно, за мной. А обещание женщины надёжнее, чем просто бронь.

До ночлега под ростовским небом, в котором уже угадывается отражение моря, ехать весь длинный вечер, значит, есть время вернуться к жимолости.

Серия сообщений "Мост":
Часть 1 - Отъезд
Часть 2 - Тульская область
Часть 3 - Богородицк
Часть 4 - Sistrelli
Часть 5 - Wife
Часть 6 - Фудзи
Часть 7 - Начало